Для самой Великобритании справедливо указать, что до восемнадцатого столетия на ее территории не было полноценного единства, однако факты физической географии обеспечили преобладание английской крови на юге острова, где англичане попеременно выступали врагами или союзниками шотландцев и валлийцев. С вторжения норманнов до появления современных промышленных предприятий на угольных месторождениях английский народ оставался едва ли не уникально простым по своему составу. Эпической история английского народа становится потому, что лишь с определенного срока к ней примыкают истории Шотландии и Ирландии. Плодородная равнина среди гор на западе и севере, простершаяся между морями на востоке и юге, крестьянство, один король, один парламент, приливная река, один крупный город с центральным рынком и портом – вот кирпичики, из которых была построена Англия, чьи сигнальные огни горели на вершинах холмов, от Плимута до Бервика-на-Твиде, в ту ночь в правление Елизаветы, когда испанская Армада вошла в Ла-Манш. В меньших масштабах Лаций, Тибр, город, сенат и жители Рима тоже обладали подобным единством и сходной силой. Исторически реальной базой британского морского могущества была Английская равнина, плодородная и обособленная; уголь и железо из-за ее пределов появились позже. Белый флаг Королевского флота подчеркивает историческую преемственность: это стяг святого Георгия, «дополненный» для обозначения младших союзников.
Британская история последних трех столетий позволяет опознать и изучить все характеристики морского могущества, но домашняя база, производительная и безопасная, есть единственное необходимое условие, к которому постепенно добавляется все прочее. Нам говорят, что мы должны ежедневно благодарить Бога за Ла-Манш, но, когда я оцениваю славный урожай Английской равнины в чрезвычайно важном 1918 году, мне почему-то кажется, что благодарить мореходов следует ничуть не меньше, чем плодотворную почву. Ведь остров Крит, напомню, вынужден был сдаться дорийцам, приплывшим с материкового полуострова.
Четырежды за минувшие три столетия державы большого полуострова предпринимали попытки покончить с британским морским владычеством – так поступали Испания, Голландия и дважды Франция. После Трафальгара британская морская сила наконец утвердилась на Латинском полуострове, основав вспомогательные базы в Гибралтаре, на Мальте и на Гельголанде. Континентальная береговая линия сделалась, по сути, британской границей, несмотря на бесчинства вражеских каперов, и Британия обрела возможность готовиться к войнам на море по собственному распорядку. Поэтому она предприняла «полуостровные» походы в Испанию и высадила войско в Нидерландах для помощи своим военным союзникам. В какой-то степени предвосхищением Галлиполи стала эвакуация с Валхерена и из Коруньи[124].
Когда наполеоновские войны закончились, британское морское могущество, почти не испытывая преград, распространилось почти на весь великий мировой мыс (с оконечностью в виде мыса Доброй Надежды) между Великобританией и Японией. Британские торговые корабли олицетворяли Британскую империю на море; британский капитал, отправляемый за границу, являлся частью британских ресурсов, контролируемых из Лондона и доступных для поддержания власти над океаном. Эта гордая и прибыльная позиция выглядела настолько неуязвимой, что викторианцы считали едва ли не естественным порядком вещей тот факт, что островная Британия должна править морями. Возможно, это вызывало изрядное недовольство остального мира; наше пребывание за Ла-Маншем виделось многим несправедливым преимуществом. Но военные корабли не в состоянии перемещаться по горам, а мы после французских войн Плантагенетов[125] не стремились к европейским завоеваниям, вследствие чего можно надеяться, что отношение иноземных историков к Великобритании XIX столетия в конце концов сведется к знаменитой формуле, которой один школьник описал директора своего заведения: «зверь, но справедливый»[126].
Быть может, важнейшим результатом применения британской морской силы стала ситуация в Индийском океане накануне недавней войны. Британские «раджи»[127] в Индии зависели от поддержки с моря, но в водах от мыса Доброй Надежды до Индии и Австралии обычно было не отыскать ни британского линкора, ни даже крейсера первого ранга. Фактически, Индийский океан являлся «закрытым морем». Британия владела или «защищала» большую часть побережья, а остаток береговой линии создавали либо острова, такие как Голландская Ост-Индия, либо территории наподобие португальского Мозамбика или германской Восточной Африки, континентальные, но недоступные для проникновения из Европы по суше. За исключением Персидского залива, не было и не могло быть соперничающей базы морского могущества, которая сочетала бы безопасность с необходимыми ресурсами; а применительно к Персидскому заливу Великобритания провозгласила и отстаивала политику, согласно которой морские базы не должны создаваться ни на персидском, ни на турецком побережье. Налицо некое внешнее и поразительное сходство между «закрытым» Средиземноморьем римлян, с легионами вдоль границы по Рейну, и «закрытым» Индийским океаном, с британской армией на северо-западной границе Индии. Различие в том, что «закрытие» Средиземного моря обеспечивали упомянутые легионы, но «закрытие» Индийского океана осуществлялось за счет морского могущества и домашней базы.
В вышеупомянутом кратком обзоре превратностей бытования морской силы мы не останавливались на рассмотрении многократно обсуждавшейся темы единоличного владычества над морями. Теперь все осознают, что, благодаря непрерывности океана и подвижности кораблей, решающее сражение на море приносит немедленные, далеко идущие результаты. Цезарь победил Антония при мысе Акций, и власть Цезаря после этого стала неоспоримой по всем берегам Средиземного моря. Великобритания одержала важнейшую победу при Трафальгаре и с тех пор могла не замечать вражеские флоты в океане, свободно транспортируя войска туда, куда требовалось, и выводить их обратно, доставлять припасы из дальних стран и оказывать давление в ходе любых переговоров с теми государствами, которые имели выход к морю. Нас интересуют здесь прежде всего основы морского могущества и взаимодействие моря и суши. В конечном счете, именно этот вопрос является фундаментальным. На Ниле имелся флот боевых лодок, и доступ к реке для врагов был закрыт стараниями единственной сухопутной силы, что контролировала плодородные базы всего Египта. Критская островная база была завоевана с более крупного греческого полуострова. Македонская сухопутная сила прогнала из восточного Средиземноморья военные корабли греков и финикийцев, отняв у них базы. Ганнибал нанес сухопутный удар по домашнему полуострову римской морской державы, и эту базу спасла победа на суше. Цезарь завоевал господство в Средиземноморье победой на море, а впоследствии Рим оберегал свою власть за счет охраны сухопутных границ. В Средние века латинский христианский мир защищал себя на море со своей полуостровной базы, но позднее на этом полуострове образовались соперничающие государства и появились несколько баз морского могущества, все уязвимые для нападения с суши, из-за чего владение морями перешло к державе, которая базировалась на острове – к счастью, плодородном и обладающим запасами угля. Опираясь на эту морскую силу, британские искатели приключений основали заморскую империю – империю колоний, плантаций, факторий и протекторатов; посредством перевозимых по морю войск они утвердили сухопутное владычество в Индии и Египте. Итоги британского морского могущества столь внушительны, что, пожалуй, проявилась склонность пренебрегать уроками истории и воспринимать морское могущество в целом, из-за единства океана, как последний довод в соперничестве с сухопутной силой.
Никогда ранее морская сила не играла такой роли, как в недавней войне и в событиях, которые ей предшествовали. Эта цепь событий началась около двадцати лет назад с трех великих побед, одержанных британским флотом без единого выстрела. Первой стала Манила в Тихом океане, когда немецкая эскадра пригрозила вмешательством на стороне испанцев, которым противостояли американцы; британская эскадра поддержала американцев[128]. Не буду уделять чрезмерное внимание этому единичному случаю, но укажу, что его можно считать типичным для взаимоотношений держав в годы войны между Испанией и Америкой; эта война принесла Америке полновластие как в Атлантике, так и на Тихом океане, и обернулась тем, что Америка взялась за строительство Панамского канала, дабы обрести «островное» преимущество для мобилизации своих военных кораблей. Так был сделан первый шаг к примирению британцев и американцев. Более того, была принята и поддержана доктрина Монро, касавшаяся Южной Америки.
Вторая из этих побед британского флота была одержана, когда британцы сохранили владычество над океаном в ходе южноафриканской войны, чрезвычайно важной для сохранения британского правления в Индии; а третья состоялась, когда мы наблюдали за русско-японской войной[129] и сумели обезопасить свой доступ в Китай. Во всех трех ситуациях история могла бы сложиться совершенно иначе без участия британского флота. Тем не менее – возможно, именно поэтому, – активное строительство германского флота согласно веренице «морских» законов заставило отозвать британские эскадры с Дальнего Востока и Средиземноморья и побудило к сотрудничеству в этих бассейнах с японскими и французскими морскими силами.
Сама Великая война началась «по старинке», и лишь в 1917 году сделались очевидными признаки новой реальности. В начале войны британский флот подтвердил свое господство на море, охватив при содействии французского флота весь полуостровной театр военных действий на суше. Немецкие войска в колониях были изолированы, немецкое торговое судоходство вынужденно прекратилось, британские экспедиционные силы переправлялись через Ла-Манш без малейших потерь (не погибали ни люди, ни лошади), а британские и французские грузы из-за океана доставлялись благополучно. Если коротко, территории Великобритании и Франции сделались единым целым благодаря войне, их общая граница придвинулась на расстояние пушечного залпа к побережью Германии (достойное возмещение за временную, пусть и трагичную, утрату ряда французских департаментов). После битвы на Марне истинная военная карта Европы показывала, что франко-британская граница тянется вдоль побережья Норвегии, Дании, Германии, Голландии и Бельгии – на расстоянии трех миль от нейтральной суши – и далее вьется извилистой линией через Бельгию и Францию до швейцарской границы в Юре