и Великобритания, как правило, действовали сообща, оберегая Константинополь. Когда в 1840 году в Европе возникла опасность войны из-за ссоры между хедивом и султаном, все взгляды инстинктивно устремились на Рейн, где укрепляла свои форпосты Пруссия. Именно тогда сочинили знаменитую немецкую песню «Wacht am Rhein»[180]! Но война, грозившая Франции, могла вспыхнуть не из-за Эльзаса и Лотарингии, а из-за России; иными словами, конфликт разгорелся между Восточной и Западной Европой.
В 1870 году Великобритания не поддержала Францию в противостоянии с Пруссией. Учитывая дальнейшие события, разве не оправданно задаться вопросом, а поставили ли мы в этом случае на ту лошадь? Но островитян по-прежнему слепила победа, одержанная при Трафальгаре. Они узнали, что значит наслаждаться морским могуществом, пользоваться полной свободой в океане, однако забыли о том, что морское могущество в значительной степени зависит от продуктивности баз и что Восточная Европа с Хартлендом вполне в состоянии создать мощную морскую базу. Более того, при Бисмарке, когда центр тяжести Восточной Европы начал смещаться из Петрограда в Берлин, современники, что в целом вряд ли удивительно, не сумели оценить «домашний» характер ссор между тремя автократиями и увидеть подлинный раскол, воплотившийся в войне Пруссии с Францией.
Искрой нынешней Великой войны в Европе стало восстание славян против немцев. Первым звеном в цепочке событий, которые привели к войне, была австрийская оккупация славянских провинций Босния и Герцеговина в 1878 году, а также союз России с Францией в 1895 году. Антанта 1904 года[181] между Великобританией и Францией не имела такого значения; две страны в девятнадцатом столетии чаще сотрудничали, чем враждовали, но Франция быстрее осознала, что Берлин заместил Петроград в качестве главной угрозы из Восточной Европы, а политика двух стран, кроме того, несколько лет определялась различными по характеру соображениями. Западная Европа, равно островная и полуостровная, по умолчанию сопротивлялась любой державе, которая пыталась организовать ресурсы Восточной Европы и Хартленда. С этой точки зрения британская и французская политика на протяжении столетия приобретает логичность и выглядит вполне последовательной. Мы были против наполовину германского русского самодержавия, потому что Россия являлась доминирующей, грозной силой в Восточной Европе и в Хартленде почти полвека. Мы были против германского кайзера, потому что Германия перехватила инициативу в Восточной Европе у русского самодержавия и явно намеревалась разгромить мятежных славян ради собственного господства в Восточной Европе и Хартленде. Немецкая Kultur и все, что за нею стоит применительно к организованности, превратили бы господство Германии в казнь скорпионами, если сравнивать эту кару с наказанием русскими кнутами.
До сих пор мы рассматривали соперничество империй с точки зрения стратегических возможностей и пришли к выводу, что Мировой остров и Хартленд являются исходными географическими реалиями в отношении морской и сухопутной силы, а также определили, что Восточная Европа, по существу, есть часть Хартленда. Теперь нам предстоит рассмотреть экономическую реалию живой силы. Мы видели, что наличие базы, не только безопасной, но и производительной, жизненно необходимо для морского могущества; производительная база должна обеспечивать как обслуживание кораблей, так и всю сухопутную деятельность, связанную с судоходством. Сегодня в Великобритании это понимают куда лучше, чем когда-либо ранее. Что касается сухопутного могущества, мы убедились, что всадники на лошадях и верблюдах не смогли в прошлом создать сколько-нибудь прочные империи из-за недостатка живой силы и что Россия – это первый насельник Хартленда, обладающий по-настоящему многочисленной и грозной живой силой.
Но живая сила вовсе не сводится исключительно к подсчету поголовья, хотя, при прочих равных условиях, численность и вправду обретает решающее значение. Также эта сила определяется не только количеством дееспособных людей, хотя здоровье и навыки, безусловно, чрезвычайно важны. Живая сила, или сила людей, в наши дни, помимо всего остального, очень сильно зависит от организации или, иными словами, от текущей политики, то есть от социального организма. Немецкая Kultur, философия практического действия, таила в себе опасность для внешнего мира потому, что она признавала все реалии, географические и экономические, и мыслила в таких терминах.
«Политическая» экономика Великобритании и «национальная» экономика Германии возникли из одного источника – труда Адама Смита[182]. Обе опираются на разделение труда и конкуренцию, которая устанавливает достойные цены для обмена товаров. Следовательно, обе экономики могут претендовать на полную согласованность с той главной чертой мышления девятнадцатого столетия, каковую выделил и описал Дарвин[183]. Но эти экономики различаются в понимании единицы конкуренции. В политической экономике такой единицей выступает человек или фирма; в национальной экономике упор делается на состязание государств. От этого факта отталкивался Лист, творец немецкой национальной экономики[184], добивавшийся того, чтобы в прусский Zollverein, или таможенный союз, вошла большая часть Германии. Британские политики и экономисты хвалили Zollverein, считали его континентальным вариантом островной системы свободной торговли. На самом же деле национальная экономика, направляя конкуренцию в большей или меньшей степени вовне, призвана заместить конкуренцию простых людей конкуренцией крупных национальных образований. Если коротко, национальные экономисты мыслили динамично, а политические экономисты мыслили преимущественно статично.
Этот контраст мышления между Kultur и демократией вначале не имел весомого практического значения. В пятидесятые и шестидесятые годы прошлого века немцы сосредоточились на своих войнах. Британский производитель не знал себе равных, и, как однажды высказался Бисмарк, свободная торговля считалась политикой сильных. Лишь в 1878 году, в день, когда начал действовать первый научно обоснованный тариф, экономический меч Германии извлекли из ножен. Эта дата знаменует собой важнейшее нововведение в транспортном искусстве, однако ему почему-то не уделяют пристального внимания. Между тем именно тогда построенные британцами железные дороги в Америке и британские стальные корабли в Атлантике начали перевозить навалочные грузы.
Что означает это новшество в перевозке грузов – пшеницы, угля, железной руды, нефти – станет ясно, если задуматься вот о чем: сегодня в западной Канаде сообщество из миллиона человек выращивает зерно для двадцати миллионов человек, причем девятнадцать миллионов живут в отдалении – в восточной части Канады, на востоке Соединенных Штатов Америки и в Европе. До 1878 года относительно малые партии таких товаров, как хлопок, древесина и уголь, перевозили по океану парусные суда, но совокупный объем перевозок был ничтожен, если мерить сегодняшними мерками. Германия же поняла, что в новых условиях можно наращивать живую силу где угодно за счет импортируемых пищи и сырья, в том числе в самой Германии, преследуя стратегические цели.
Прежде немцы, как и англичане, свободно эмигрировали, но среди немецкого, равно как и среди британского, населения в новых странах постоянно увеличивался спрос на британские мануфактуры. Поэтому численность британцев росла как дома, так и в колониях, и в Соединенных Штатах Америки. Кобден и Брайт[185] это предвидели; они ратовали за дешевую еду и дешевое сырье, чтобы производить дешевый экспорт. Зато остальной мир воспринимал нашу свободную торговлю как насаждение империи, как кабалу, а не свободы; люди видели обратную сторону медали, считали, что их обрекают на тяжкий подручный труд на благо Великобритании. К сожалению, британские островитяне совершили ошибку, приписав свое процветание главным образом свободному импорту, тогда как процветание объяснялось в первую очередь текущей политикой и тем фактом, что достаточно долго у этой политики не было конкурентов. Благодаря своей «силе» в 1846 году, мы смогли приступить к свободной торговле, получить немедленные преимущества – и не столкнуться с немедленным ущербом.
С 1878 года Германия начала наращивать свою живую силу, деятельно создавая рабочие места. Один из способов заключался во внедрении научно обоснованных пошлин: сквозь это «сито» тщательно «просеивали» импорт, проверяя, чтобы в товаре содержался минимум издержек, в особенности квалифицированного труда. А все остальные способы были призваны установить новую текущую политику, которая, как предполагалось, повысит производительность страны. Железные дороги скупались государством, выдавались налоговые льготы, банки очутились во власти правительства через систему взаимосвязанного владения акциями, для промышленности ввели щедрые кредиты, картели и прочие формы объединения снижали себестоимость производства и сбыта. В результате приблизительно с 1900 года немецкая эмиграция, которая неуклонно падала, прекратилась полностью, за исключением тех случаев, когда численность уезжающих тут же восполнялась иммигрантами.
Экономическое наступление велось по всем фронтам и предусматривало вылазки за границу. Судоходные линии получали субсидии, банки превращались в торговые посты в иноземных городах. Возникали международные объединения под контролем Германии, в основном при посредстве франкфуртских евреев. Наконец в 1905 году Германия предложила такие коммерческие договоры семи соседним странам, что одобрение этих договоров было равносильно экономическому подчинению. Один договор навязали России, ослабленной войной и революцией. Говорят, на подготовку договоров у немцев ушло десять лет – прекрасный пример «вызревания» Kiltur!