ощи к Америке, поскольку в одиночку эта Европа не могла переломить восточную ситуацию. Снова понадобилось некоторое время, потому что Америка, третья из великих демократий, вступивших в войну, была готова к ней еще меньше, чем две другие. Это время обеспечили героизм британских моряков, жертвы, принесенные британским коммерческим флотом и стойкость французских и британских солдат, сумевших отразить вражеское наступление во Франции. Если коротко, мы снова противопоставили силу духа и правильный взгляд на мир немецкой организованности – и едва выстояли; нам посчастливилось победить. В критический миг Великобритания наконец признала принцип единого стратегического командования, вновь согласившись с идеями Ecole Militaire.
Но вся эта история сухопутных и морских сражений, столь героическая и одновременно столь унизительная, не имеет непосредственного отношения к текущим международным делам. Не было никакой сиюминутной ссоры между Восточной и Западной Европой; в прошлом остались те дни, когда Франция нападала на Германию, желая вернуть Эльзас и Лотарингию. Давайте не забывать о том, что война изначально представляла собой попытку Германии покорить славян, которые восстали против Берлина. Всем известно, что убийство австрийского (то есть немецкого) эрцгерцога в славянской Боснии было лишь предлогом, что австрийский (то есть немецкий) ультиматум славянской Сербии оказался фактическим принуждением к войне. При этом не устану повторять, что все эти события выросли из фундаментального антагонизма между немцами, которые стремились подчинить себе Восточную Европу, и славянами, которые отказывались им подчиняться. Выбери Германия оборону своей короткой сухопутной границы с Францией и выдвини она свои основные силы против России, вполне возможно, что военные действия прекратились бы быстро, но мы обрели бы немецкую Восточную Европу, повелевающую Хартлендом. Британский и американский островные народы осознали бы стратегическую опасность, только когда стало бы слишком поздно.
Если у нас нет намерения создать самим себе трудности в будущем, неприемлем любой исход войны, кроме того, который окончательно уладит глубинный конфликт между немцами и славянами в Восточной Европе. Необходимо найти баланс, при котором немцы и славяне примирятся, не жертвуя подлинной независимостью. Нельзя допускать, чтобы в Восточной Европе и в Хартленде впредь сохранялось такое положение дел, которое чревато столкновением амбиций в будущем, ибо, повторю, в недавней войне мы спаслись чудом.
Победоносный римский полководец, вступая в город под оглушительные радостные крики и принимая заслуженные поздравления, нарочно держал при себе раба, который шепотом напоминал ему, что он смертен, как и все прочие. Когда наши государственные деятели ведут переговоры с побежденным врагом, хорошо бы, чтобы некий незримый херувим время от времени нашептывал им следующее напоминание:
Кто правит Восточной Европой, тот владеет Хартлендом.
Кто правит Хартлендом, тот владеет Мировым островом.
Кто правит Мировым островом, тот владеет миром.
Виконт Грей[189] однажды попробовал свести все трагические события последнего времени к нарушению международного права, сославшись на поступок Австрии, которая разорвала Берлинский договор и присоединила в 1908 году Боснию и Герцеговину. Несомненно, это важная веха в европейской истории, однако исходная оккупация этих двух славянских провинций Турцией в 1878 году – все по тому же Берлинскому договору – видится, пожалуй, более веской причиной. Для славян происходящее означало, что Пруссия стоит позади Австрии (немец за немцем), притязающей на их земли, за которые они воевали с турками; напомню, что война 1876 года, которая завершилась Берлинским договором, началась с восстания славян Боснии и Герцеговины против Турции и стала общеевропейской благодаря славянам в соседних Сербии и Черногории, которые также выступили против турок. После 1878 года Россия несколько лет медлила в нерешительности, а Германия начала наращивать свою живую силу. Затем, в 1895 году, был заключен союз между самодержавной Россией и Французской республикой. Франция нуждалась в союзнике, поскольку эльзасская рана продолжала кровоточить; России союзник требовался, чтобы сделать внушение чрезмерно воинственной Германии. На карте Россия и Франция отнюдь не соседи, поэтому несовместимость демократии и автократии в этих обстоятельствах не стала препятствием для союза. Тем не менее, этот союз в некоторой степени был для России вынужденным.
В 1905 году, когда Россия ослабела вследствие поражения в русско-японской войне и вследствие ее первой революции, Германия обложила страну грабительскими пошлинами. В 1907 году Россия настолько отчаялась, что согласилась даже помириться с Великобританией, ее соперником на протяжении двух поколений и союзником ее недавнего врага (Японии). Опять-таки, у нас нет никаких доказательств подготовки к мировой войне, особенно если вспомнить влияние Германии на русский двор и русскую бюрократию.
Поэтому, когда в 1908 году Австрия предприняла те действия в отношении Боснии и Герцеговины, которые так не понравились виконту Грею, удар был нанесен там, где уже, образно выражаясь, имелись синяки. Крошечная Сербия протестовала, ее старшая сестра Россия поддержала сербов, ведь действия Австрии грозили положить предел мечтам о собственном великом сербском государстве (эти мечты пестовались в народе с сокрушительного поражения при Косово в четырнадцатом столетии[190]). Но берлинский кайзер облачился в «блистающую броню» в Вене и погрозил «железной десницей» царю в Петрограде. Минуло несколько тревожных лет, и в 1912 году началась Первая Балканская война, когда балканские славяне объединились и прогнали обученную немцами турецкую армию. В 1913 году славяне в Болгарии, вместо того чтобы передать на рассмотрение русскому царю спор о разделе территорий, отнятых у Турции, как следовало по договору о Балканском союзе, развязали войну против сербов, польстившись на посулы Германии. Вспыхнула Вторая Балканская война, в которой болгары потерпели поражение благодаря вмешательству румын, а Бухарестский договор существенно ограничил немецкие амбиции и внушил новую надежду славянским подданным Австрии.
Весьма примечательный доклад французского посла Жюля Камбона, отправленный из Берлина в Париж через три месяца после подписания Бухарестского договора, ясно дает понять, что Германия решила добиваться своих целей огнем и мечом при любой возможности (мирным путем этих целей достичь не удавалось). Накопившиеся доказательства свидетельствуют о том, что спустя неделю после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда Германия решила воспользоваться этим предлогом, чтобы форсировать события. Австрия стремилась навязать Сербии за предполагаемое соучастие в убийстве такие карательные условия, которые не принял бы ни один свободный народ; а когда Сербия сделала по-настоящему серьезные уступки и даже Австрия задумалась, не умерить ли пыл, Германия поспешила окончательно рассориться с Россией, в которой видели оплот славянства. Покорись тогда Россия, как было в 1908 году, ей пришлось бы возобновлять тарифный договор с Германией (1916) с единственным выбором – соглашаться на экономическое рабство. Все сказанное известно, разумеется, однако о ходе событий следует напомнить, если мы готовы признать, что ключом к переустройству мира является Восток, хотя военная победа была одержана на Западе.
Как получилось так, что Германия совершила двойную ошибку – не просто вторглась во Францию, но вторглась туда через Бельгию? В Германии знали о слабости России и не опасались иллюзорной «восточной угрозы». Вероятно, направление наступления обусловило предположения, что британская и американская демократии крепко спят (первая – не исключено, а вторая – наверняка). Немецкому супермену суждено править миром, и немцы решили, что им открылся кратчайший путь к этой цели, вместо более длинного пути через Хартленд, власть над которым неизбежно им достанется, если только они сумеют лишить островитян «плацдарма» во Франции. Но была и другая, еще более веская причина, побудившая Германию к войне: такой выбор диктовала экономика. Немцы напали на славян ради рынков, сырья и плодородных земель; ведь ежегодно население Германии прирастало на миллион человек. Чтобы реализовать эту текущую политику живой силы, готовой завоевывать мир, но страдавшей от голода, Германия возродила Гамбург[191] и построила все то, что означало имя этого города применительно к зарубежным авантюрам и развитию домашней индустрии. Сам же Гамбург ориентировался вовсе не на восток. По сути, немецкая стратегия определялась политической необходимостью.
В результате Берлин совершил принципиальную ошибку; Германия сражалась на двух фронтах, не решив для себя, на каком фронте она намерена победить. Можно, конечно, наносить удары сразу по двум флангам противника, правому и левому, но, если у вас недостаточно войск для полного уничтожения врага, вы должны заранее прикинуть, какой удар будет обманным, а какой – реальной атакой. Берлин замешкался с выбором политических целей – Гамбург и заморское владычество или Багдад и Хартленд, – а потому не смог поставить перед собой внятную стратегическую цель.
Немецкая ошибка по воле судьбы принесла нам победу и подарила чрезвычайно полезную возможность сосредоточиться мыслями на окончательном урегулировании ситуации в Восточной Европе и Хартленде. Если не стремиться к полному улаживанию так называемого «Восточного вопроса» в самом широком значении этого выражения, мы просто отложим решение вопроса на будущее, а нашим потомкам придется заново мобилизовывать силы для осады Хартленда. Урегулирование должно перераспределить территории, поскольку в Восточной Европе, а также – в большей степени – в остальном Хартленде мы имеем дело с областями, экономическое развитие которых едва началось. Если не заглядывать в будущее, прирост населения постепенно разрушит все договоренности.