. И от слова «ода» стали говорить рапсодия, трагедия и комедия. Если слово «говорить»[43] сначала употреблялось в отношении поэтического «стиля»[44] и если этот стиль у древних сопровождался песней, то термин «петь» у них означал то же самое, что и «говорить». Затем, после того как они употребили первый из этих двух терминов в неточном смысле по отношению к прозаической речи, это неточное употребление перешло также и на последний. Кроме того, тот факт, что неритмическая речь была названа «пешей»[45], показывает ее нисхождение на землю с некоей высоты или с колесницы.
7. Однако Гомер, по словам Эратосфена, говорит не только о странах, которые находятся по соседству и в самой Греции, но даже и о многих отдаленных странах; и при изложении мифов Гомер более точен, чем последующие писатели, так как он не во всем видит чудеса, но в поучение нам употребляет аллегории, перерабатывает мифы или стремится снискать расположение слушателей, особенно в рассказе о странствованиях Одиссея; говоря об этом странствовании, Эратосфен допускает много ошибок; он объявляет пустыми болтунами не только толкователей Гомера, но и самого поэта. Но об этом стоит сказать более подробно.
8. Прежде всего я должен отметить, что не только одни поэты признавали достоверность мифов. Ведь государства и законодатели гораздо раньше поэтов признавали мифы из соображений их полезности[46], так как всматривались в чувственную природу разумного человеческого существа. Ведь человек отличается любознательностью, и в этом коренится его любовь к мифическим рассказам, которая побуждает детей слушать и все более и более принимать участие в этих рассказах. Причина в том, что миф для них есть какой-то новый язык — язык, который говорит им не об этом реальном мире, а о другом, существующем помимо этого. Новизна же и неизвестность сюжета доставляют удовольствие. И это как раз и внушает человеку любознательность. Но если сюда присоединится элемент диковинного или чудесного, то тем самым усиливается удовольствие от рассказов, которое и является как бы приворотным зельем для обучения. В начале обучения детей необходимо употреблять такие приманки, но по мере того как они начнут подрастать, следует подводить их к познанию реальных предметов, так как их разум уже окреп и больше не нуждается в том, чтобы ему угождали. И всякий невежественный и необразованный человек является в некотором смысле ребенком и, как ребенок, любит мифы. Этим отличается и человек полуобразованный, ибо его разум недостаточно развит и, кроме того, сохраняет привычку, приобретенную с детства. Но так как чудесный элемент в мифах не только доставляет удовольствие, но даже внушает страх, то мы можем пользоваться мифами того и другого рода для детей и взрослых. Детям мы рассказываем мифы, доставляющие удовольствие для поощрения к добру и внушающие страх, чтобы отвлечь их от нехороших поступков. Таковы, например, Ламия, мифы о Горгоне, Эфиальте и Мормолике. Мифы, доставляющие удовольствие, побуждают к добру большинство населения государств. Так бывает, когда люди, живущие там, слушают рассказы поэтов о мифических подвигах, например о подвигах Геракла, Фесея или о почестях, дарованных им богами, или же видят картины, примитивные статуи или скульптурные произведения, изображающие какую-нибудь такого рода внезапную перемену судьбы мифических героев в противоположную сторону. Но эти люди отвращаются от злых поступков, когда узнают из описаний или путем символического изображения невидимых предметов о божественных карах, ужасах и угрозах или когда верят, что люди подверглись таким испытаниям. Ведь имея дело с толпой женщин или со всяким простонародьем, философ не может убедить их разумными доводами или вселить в них чувства благочестия, набожности и веры: в этом случае необходим суеверный страх, а его невозможно внушить, не прибегая к сказкам и чудесам. Ведь молния, эгида, трезубец, факелы, драконы, копья-тирсы — оружие богов — все это сказки, так же как и все древнее учение о богах. Но основатели государств признали священными эти сказки, превратив их в некие пугала, чтобы держать в страхе людей простодушных. Так как сущность мифологии — в этом и поскольку она оказала благотворное влияние на общественные и политические формы жизни, так же как и на познание реальных фактов, то древние сохраняли свою систему воспитания детей до наступления зрелого возраста: они считали, что с помощью поэзии как воспитательного средства можно в достаточной степени справиться с задачей воспитания во всяком возрасте. Но спустя много времени выступили на сцену, сменив поэзию, история и нынешняя философия. Философия, однако, доступна лишь немногим, тогда как поэзия более полезна для широкой публики и способна привлечь народ в театры; и это в высшей степени справедливо для гомеровской поэзии. Первые историки и физики были также и сочинителями мифов.
9. Поскольку Гомер относил свои мифы к области воспитания, он обычно заботился об истине. Но Гомер «вставлял сюда же» (Ил. XVIII, 541) и неправду, чтобы снискать расположение народа и хитростью привлечь его на свою сторону:
Как серебро облекая сияющим золотом мастер,
Гомер смешивает мифический элемент с действительными событиями, придавая своему стилю приятность и красоту. К тому же он имеет одинаковую цель с историком и с человеком, излагающим факты. Так, например, он взял эпизод о Троянской войне — исторический факт — и украсил его своими мифами; то же самое он сделал и в рассказе о странствованиях Одиссея. Но нанизывать пустые небылицы на какую-то совершенно ложную основу — это не гомеровский прием творчества. Ведь, без сомнения, кому-нибудь случается солгать более правдоподобно, если он примешает ко лжи какую-нибудь долю самой истины, о чем говорит и Полибий, разбирая странствования Одиссея. Это имеет в виду Гомер, говоря об Одиссее:
Так много неправды за чистую правду
Он выдавал им;
ибо Гомер не говорит «всю», но «много» неправды, так как в противном случае она не могла бы сойти «за чистую правду». Так он взял из истории основу своих рассказов. Например, история рассказывает о том, что Эол некогда владычествовал над островами, лежащими вокруг Липары, и что Киклопы и Лестригоны — негостеприимный народ — владели страной около Этны и Леонтины, поэтому и области около пролива были недоступны людям того времени, и Харибда и Скиллейский мыс находились в руках разбойников. И из истории мы узнаем, что остальные, упоминаемые Гомером, народы жили в других частях света. Кроме того, на основании реальных сведений о том, что киммерийцы жили у Киммерийского Боспора, в мрачной северной области, Гомер соответственно перенес их в какую-то мрачную область по соседству с Аидом, подходящую местность для мифических рассказов о странствованиях Одиссея. Авторы «хроник»[47] доказывают, что Гомер знал киммерийцев, так как вторжение киммерийцев относится ко времени или немного раньше Гомера, или даже еще в гомеровскую эпоху.
10. Равным образом на основании реальных сведений о колхах, о походе Иасона в Эю и зная выдуманные или правдивые рассказы о Кирке и Медее (о волшебных зельях и о сходстве их характеров и образа жизни), Гомер придумал кровное родство между ними и, хотя они жили далеко друг от друга (одна — в самой отдаленной части Понта, другая — в Италии), поместил их обеих в областях, лежащих далеко в Океане; возможно, что Иасон странствовал вплоть до Италии. Ведь существуют некоторые указания на странствования аргонавтов в области Керавнийских гор, около Адриатического моря, в заливе Посидонии и на островах, лежащих перед Тирренией. Кианейские скалы (которые иногда называют Симплегадами) дали поэту добавочный материал для этого рассказа, так как они весьма затрудняют плавание через пролив у Византия. Поэтому если сравнить Ээю Кирки с Эей Медеи и Гомеровы Планкты с Симплегадами, то плавание Иасона через Планкты тоже представляется совершенно правдоподобным. По-видимому, вероятно и плавание Одиссея между скалами, если вспомнить Скиллу и Харибду. С другой стороны, в гомеровскую эпоху Понтийское море вообще представляли как бы вторым Океаном и думали, что плавающие в нем настолько же далеко вышли за пределы обитаемой земли, как и те, кто путешествует далеко за Геракловыми Столпами. Ведь Понтийское море считалось самым большим из всех морей в нашей части обитаемого мира, поэтому преимущественно ему давалось особое имя «Понт», подобно тому как Гомера называли просто «поэтом». Может быть, по этой причине Гомер перенес на Океан события, разыгравшиеся на Понте, предполагая, что такая перемена окажется по отношению к Понту легко приемлемой в силу господствующих представлений. Я думаю даже: так как солимы заняли вершины Тавра (т. е. высоты вокруг Ликии вплоть до Писидии) и их страна представляла для народа, жившего к северу от Таврийской горной цепи, особенно для тех, кто жил около Понта, наиболее заметные возвышенности на юге, то вследствие некоторого сходства положения и этот народ был также перенесен Гомером далеко в Океан. Ибо, рассказывая об Одиссее, который плыл на плоту, он говорит:
В это мгновенье земли колебатель могучий, покинув
Край эфиопян, с далеких Солимских высот Одиссея
Увидел.
Может быть, Гомер заимствовал свое представление об одноглазых Киклопах из истории Скифии, ибо есть известие о существовании одноглазого народа аримаспов, о которых сообщает Аристей из Проконнеса в своем «Эпосе об аримаспах».
11. Сделав это предварительное замечание, надо спросить, что означает утверждение о том, что, согласно Гомеру, странствования Одиссея происходили в области Сицилии и Италии. Ведь этот взгляд можно принять двояко: в более основательном и менее основательном смысле. Более основательная точка зрения — это согласиться с тем, что, по убеждению Гомера, странствования Одиссея происходили в этих областях и что, приняв эту гипотезу за истину, поэт подверг ее поэтической переработке. Ведь это уместно сказать о Гомере, и во всяком случае можно обнаружить следы странствования Одиссея и некоторых других не только в области Италии, но даже вплоть до крайних пределов Иберии. Менее основательная точка зрения — принять гомеровскую переработку гипотезы за историю, так как поэт явно выдумывает небылицы в рассказах об Океане, Аиде, о быках Гелиоса, о гостеприимстве у богинь, о превращениях, об огромных Киклопах и Лестригонах, о виде Скиллы, о расстояниях, пройденных во время плавания, и о многом другом в подобном роде. Но, с одной стороны, не стоит возражать тому, кто так явно неправильно толкует поэта, тем более, если кто-нибудь станет утверждать, что возвращение Одиссея на Итаку, убиение женихов и битва с ним итакийцев, происшедшая в поле, — все это произошло точно так, как