В пределах городской черты река Мирновка взята в открытый коллектор ГК-4». Эта новость, видимо из местной прессы, мелькнула в Рунете пару лет назад, когда я впервые пробовал писать этот текст и искать упоминания реалий малой родины, — а теперь элиминировалась.)
Я брёл сквозь непрерывные клубы дыма к месту своего детства. Было ощущение, как будто ползу по смутно знакомому коридору под какой-то ватной ковровой дорожкой — приподнимая её перед носом и опуская за спиной. Но пространство не ощущалось как равномерное: с каждым шагом что-то кругом неуловимо менялось, то ли нечто усиливалось, то ли, наоборот, ослабевало. Визуально это подкреплялось тем, что обрамляющие улицу двухэтажные жилые здания (построенные по единому проекту после войны силами, в основном, пленных немцев) постепенно исчезли, а сменившие их одноэтажки становились всё более похожими на дачи… Тут-то и вспомнилось научное понятие о градиенте.
Возможно, это был градиент звука: чем дальше к окраине, тем громче и пронзительнее звенела в ушах тишина. На бабушкиной улице она оказалась просто оглушительной. Даже редкий лай псов в дальних дворах — родная, с младенчества, оркестровка безмолвия — растворялся в хаосе тотального смога. И эпицентр гитарных переборов на вокзале, наполнявших собой и аполлонически упорядочивавших окрестное пространство, вспоминался как предельно отдалённый, противоположный полюс мира.
Максимальная тишина — и максимальная густота дыма. Как будто листья свозили на всесожжение именно к точке моего появления на свет. До бывшего нашего жилья на Гагарина я дошёл почти наощупь. Двор с домом, выстроенным новыми хозяевами после переезда бабушки в 70-х годах, когда я учился в классе пятом, отсюда к моим родителям в большой город, — ничем не отличался для меня сейчас от дворов соседних. Поэтому я прошёл мимо, покосившись туда мельком и отведя взгляд, а потом вернулся и свернул на улицу Суворова.
Слева, со стороны речки большое нечто — бревно не бревно, колода не колода — проступало сквозь дымку рядом с лавочкой у забора. Я постоял над этим двухметровым обрезком (не обрубком: дерево было распилено, довольно аккуратно) толстенного, в метр почти, ствола тополя — как будто припоминая что-то подобное из своего детства. Не валялся ли здесь этот чудовищный древесный брус уже тогда, лет сорок пять назад?
Хотя серые поверхности срезов на торцах бревна казались давно омертвевшими, и вообще оно выглядело так, словно лежало здесь испокон веков, — во многих местах из него тянулись кверху недлинные гибкие побеги, ещё не потерявшие свои листья, не сдавшие их в неведомый общий костёр. Прошлогодних, более старых и грубых веточек нигде не было видно. Это что же — бревно внезапно ожило именно в этом году, когда я почему-то решил после долгого перерыва зарулить в заповедник детства?..
Я вдруг всё понял: градиент скоростей! Даже так: градиент скоростей Времени. Этот кусочек пространства находится на самом замедленном участке мировой истории. Через Джа мчатся во все стороны поезда и автомашины, но между их потоками есть крошечная площадка, почему-то совпадающая с местом моего рождения, над каковой площадкой мировое движение, неумолимое Πάντα ῥεῖ — не властно, и где бег времени воспринимается чистой абстракцией.
Наверное, детские впечатления, пережитые здесь, не могли на меня не повлиять. И я наверняка несу теперь в себе этот мирный пятачок, персональный Омфалос, не подверженный броуновскому прибою жизни.
И тут я вспомнил наблюдение, сделанное когда-то моей подругой Аней Бражкиной — что меня на мировой карте больше всего привлекают «мёртвые зоны», сонные участки внутри оживлённых переплетений транспортных путей. Места, где время патологически замедлено и не поддаётся окружающей суете. Анна перечислила сразу несколько известных ей таких мест, связанных со мной биографически. Изведанные в экспедициях Сокотра (санскритская Dvipa Sukhadhara, «Остров Блаженства») у Африканского Рога и Великий остров Мадагаскар, а ещё — узкий и длинный, километров в семь, островок Тузла в Керченском проливе, где я организовывал коллективные перформансы трёх Боспорских форумов современной культуры. Все эти странные места и вправду особенно важны для меня — хотя, как мне казалось, по причинам очень разным.
Три такие непохожие друг на друга «части суши, со всех сторон окружённые водой» оплетены ещё и струями, как я уже выразился выше, бешеного движения транспорта. При этом сами по себе эти давние перекрёстки человеческих путей погружены в непробудный сон, якорем удерживающий их на шкале времени, не позволяющий уплыть далеко, быть унесёнными течением Истории. Такие, можно сказать, географические островки безопасности. Спальные районы в глубине пульсации жизни.
Выше я обещал рассказать о криминальной стороне Джа. Я столкнулся с ней четверть века назад, встречая здесь в качестве переводчика едущую с пересадкой в Керчь из Варшавы группу польских школьников — участников детского хора. Эта была обменная поездка, в ответ на недавний недельный визит в Польшу керченского детского хора под управлением дирижёра Оксаны Натолоки, моей первой жены. Поезд шёл в Симферополь из Львова, где группа сделала первую пересадку, через Джанкой. Полтора десятка детей средних и старших классов столпились на перроне и глазели на захолустный железнодорожный пейзаж. До поезда на Керчь было часа два, я повёл их в станционную кафешку попробовать чебуреки, которыми знаменит в пределах полуострова наш городок.
Лучшие чебуреки делали первые вернувшиеся после депортации крымские татары. Пока хористы перекусывали их славной продукцией за сдвинутыми мною воедино несколькими столами, у меня за соседним столиком случился странный разговор с местным парнем лет семнадцати-восемнадцати, который заинтересовался компанией и вёл себя вызывающе. Ему явно хотелось продемонстрировать, что он здесь самый крутой и вообще хозяин города. Почти сразу он показал торчащую из кармана рукоятку пистолета, выглядело это довольно натурально. Милиции нигде не было видно, и я очень старался просто замять ситуацию, не довести до хаотичной пальбы. Агрессивность неравнодушного земляка мне удалось снять искренними расспросами о житии-бытии нашей общей родины. Оказалось, что основные прибыльные городские предприятия держат под контролем бандиты из местных. Парнишка якобы работал у них — то ли телохранителем, то ли чуть ли не киллером. Правда, в то, что «тут уже шлёпнули много оборзевших», я почему-то не поверил. Информация впоследствии действительно не подтвердилась: шлёпнули не очень многих.
Но в целом ощущение от эпизода сложилось свежее и радостное, как после хорошего вестерна.
Как потом сложилась судьба этого юноши (звали его, кажется, Иван), даже не представляю. В конце девяностых крымскую мафию сильно проредили киевские спецслужбы — без суда и следствия, просто выслеживая их и расстреливая в открытую. Но парень к тому времени вполне уже мог быть депутатом местного совета и делать деньги какими-то более благочинными способами.
Бандитская тема в истории города, однако, возникла отнюдь не в достославных 90-х, а гораздо раньше. Причём преступные элементы здесь, по слухам, нередко отличались на диво высоким «интеллектуальным уровнем». «Джанкой запомнился местной братвой, которая заказывала на танцах не блатняк, а Лед Цеппелин с Блэксаббатом…», — рассказывал в интервью 2013 года, про свой визит туда студентом на стыке 1970-х и 1980-х годов, западноукраинский писатель и поэт Юрий Издрик. А мой земляк художник и галерист Виктор Бабанин примерно в те же годы придумал нашей с ним малой родине эффектный псевдоним с очевидными авантюристско-экзотическими коннотациями — «Джанконг».
«В середине 90-х мне казалось, что лучшая трава растёт в Джанкое», — сказал однажды достославный собиратель психоделического фольклора Дмитрий Гайдук. Город Джа славился качеством местной марихуаны на весь целомудренный СССР. В «Растаманских сказках» Гайдука легко встретить пассажи типа «…Чуваки, сегодня оттянемся: дядя из Джанкоя посылочку прислал». Не понимаю, как, но сам я умудрился упустить ботаническую сущность родного городка. «Пряный растительный дым» я вдохнул в первый (и, возможно, сразу в предпоследний) раз уже на четвёртом десятке, на научной конференции в Екатеринбурге.
«Про Джанкой говорят, что это город чебуреков и наркоманов… Здесь кругом заросли дикой конопли. И содержание каннабиоидов в ней выше. Ещё трудности заключаются в том, что сильны традиции местного населения. К слову сказать, тяжких и особо тяжких преступлений здесь совершается меньше, чем в Саратовской области», — рассказывает глава следственного отдела города Джанкой, родом из Саратова, — не замечая, как мимоходом косвенно, но очень убедительно рекламирует лёгкие наркотики в качестве средства социальной терапии.
Возможно, именно эти целительные свойства моего города имел в виду Рафаэль Левчин, сокративший его имя до симпатичного трансконтинентального сочетания трёх букв.
..Собственно, здесь мы подошли совсем близко к теме великого Джа, без обиняков заявленной в заглавии текста. Но сразу же от неё и отойдём, поскольку это совсем другая история.
<…>
Страны и ментальности
Тропик Водолея[23]
Когда я её спросил, почему идёт дождь,
она стала объяснять и начала так:
«В нашей стране много морей и рек…»
Дальше я не понял и не запомнил.
С дождём связана первая метафора в моей жизни. «Как?! — вскричал я, когда влажный щелчок по носу продолжился нарастающим лёгким верховым стуком в листве сада и по чёрному толю времянки, между тем как солнце в это время… — Ведь дождя же нет, а он идёт!»
«Он слепой