«… Теперь речь идёт уже не о двух неделях в Испании или круизе. Мы считаем, что пенсионный возраст — это шанс сделать всё то, о чём мы мечтали или хотели: от сафари до плавания по Меконгу».
«Я люблю смотреть, как <…> тонет судно / с пожилыми придурками на борту» — роняет поэт Ян Шенкман. И я отвечаю официально: хочу стать в своё время именно таким пожилым придурком.
Поначалу я просто ничего не понимал.
Ловя крупнейших представителей семейства ящериц в скалах на горном перешейке острова Тенерифе, я неожиданно столкнулся с пожилой супружеской парой, совершавшей восхождение, как и я, без компаньонов и гида. Все трое как раз созрели для привала, и завязалась дружеская беседа — на километровой высоте, под огромным и прозрачным атлантическим небом.
«Над какими именно проблемами Вы работаете там, внизу?» — спросил я Майкла, узнав, что он социолог. Супруги прилетели из Канады. «Ни над какими», — был простодушный ответ. «УАЙ???» — удивился я.
— He tired, — с улыбкой ответила за него Дженнис.
Очень хорошо. Значит, вкалывать он устал, а карабкаться по скалам — нет?? К этому надо было привыкнуть. Образцовый хомо советикус, я был уверен, что выход в тираж и переход на пенсионное обеспечение означает тихую старость, со свежим воздухом в лучшем случае с балкона и спортивными достижениями в виде победы над соседями в дворовом домино. Концепция старения как угасания казалась единственно возможной.
Антисоветский мир показал мне обратную антропологическую модель. Да, эти люди, как и мы, пахали всю жизнь, –
прилежно, или как мы, не очень, — прерываясь на отпуска с непродолжительными вылазками на природу. Но с момента окончания трудовой деятельности происходило преображение. Долго сдерживаемое необходимостью зарабатывать деньги, а теперь стимулируемое тем фактом, что оные уже заработаны, махровым цветом распускалось любопытство к миру.
Конечно, не последнюю роль здесь играет экономический фактор. Всё больше стран принимают непреложным постулатом, что пенсия должна быть равна зарплате человека в последний период его работы — а не 40 % или менее того, как всё ещё принято у нас. Недаром главные Мафусаилы авантюризма — по-прежнему иностранцы. Это, в том числе, и великолепный француз Жак-Ив Кусто, начинавший свои подвиги совсем молодым (между прочим, изобретением акваланга), и погибший прошлой осенью в возрасте 63 лет в горах штата Невада миллионер-янки Стив Фоссет. Первых уникальных результатов в одиночном плавании и воздухоплавании он достиг уже на пороге пенсионного возраста. Заработав миллионы созданием крупнейшей трейдинговой корпорации США Lakota Trading Inc, он на шестом десятке оставил бизнес, переплывал Ла-Манш, поднимался на все высочайшие вершины мира, участвовал в самом длительном скоростном ралли на гоночных машинах, пересекал океаны на яхте и облетал мир без посадки и дозаправки. Его друг Ричард Брэнсон, — конструктор уникального самолёта Фоссета, побивавшего рекорды скорости кругосветного перелета, но также и первого туристического космического корабля SpaceShip One, — называл его «помесью андроида с Форрестом Гампом».
Что же у нас? То ли миллионеров слишком мало, то ли они тратят свои миллионы на что угодно, только не на подвиги и развитие достижений человеческого духа.
А что касается общепланетарных перспектив, то в жизненной модели, завершающейся бесконечным познавательным путешествием, мне видится великое будущее всего человечества. Ведь и загадочные Странники у братьев Стругацких, следы коих Странников наши звездолётчики обнаруживали на самых отдалённых планетах — это явно престарелая, уставшая от своего прогресса инопланетная цивилизация (притом не очень даже важно, гуманоидная или нет), оставившая суетные дела и отправившаяся в последнее, но нескончаемое великое путешествие по Вселенной.
Homo Lusens, наследник Крыма[62](О книге Александра Люсого «Наследие Крыма: геософия, текстуальность, идентичность»[63])
«Поэт, художник, культуролог…
Кавалергарда век недолог».
Невеселый звягинцевско-окуджавский центон в зачине как бы намекает, что здесь у нас будет история пессимистическая. Про то, скажем, как исследователь X. Y. родом, например, с Кубани, одержимый краеведческим азартом присоединять родной топоним к любым другим элементам реальности, — или, шире, пагубной человеческой страстью к сопоставлению несопоставимого, — выдумал термин «кубанский текст русской культуры». Выдумал, а термин вдруг оказался жизнеспособным и заработал. В смысле, помог объяснить некоторые особенности текстов, написанных кубанскими литераторами, а особенно — литераторами приезжими, которые, побывав на Кубани, стали писать немного по-другому. И даже не побывавшие на Кубани, а только слышавшие о ней — тоже немного по-другому стали писать. Он-то термин придумал, а потом некие магаданские, скажем, филологи затеяли конференцию на Охотском море — почему-то про этот самый, в русской культуре, кубанский текст. И самого X. Y., автора концепции, на тусовку не позвали. Вернее, пригласили в последний момент, но не дали толком выступить. И получился невеселый нонсенс, омрачивший подготовку его итоговой на сегодня книги.
А на самом деле у нас история оптимистическая! Поскольку она всего лишь про то, как исследователь X. Y. придумал термин (назовем уже под правильным, сакральным именем) «крымский текст русской культуры», а термин оказался верным и заработал. И теперь мы все имеем право, и даже почетную обязанность, им пользоваться. Потому что столь оптимистичны и плодотворны природа научного азарта и пагубной страсти все сопоставлять… А природа Крыма, как ни крути, такова, что сама подтолкнет к играм ума. «Воображенью край священный», — исчерпывающе сказано об этом еще А. С. Пушкиным.
А про вероломство охотских филологов, да и про них самих, скоро все забудут.
Александра Люсого принято хвалить за увлекательный эссеистский стиль, содержательность академической части, «множественность цитат… сродни ренессансной varieta». Я же ценю в авторе А. Люсом отнюдь не текстуальную компоненту, но именно выдумки. (Так, не будучи поклонником прозы В. Войновича, обожаю мелькающие в его книгах кунштюки, вроде газеты «Правда» в форме рулона туалетной бумаги.) В фан-клуб люсофилов, иными словами, не вхожу. Пишет Александр Павлович многомудро, пространно, пестро, — можно сказать, барочно, но точнее все же было бы «рококошно». Растекаясь сложносоставными предложениями, неудержимо играя словами, как логофил-вундеркинд, нокаутируя неосторожного читателя редкой терминологией и постструктуралистским лексиконом… Я же, хоть сам отчасти сторонник обскурантизма и умозрения, как потребитель письма ценю как раз прозрачность и лаконизм.
Интересен Люсый, и особенно его последняя книга «Наследие Крыма», на мой взгляд, совершенно другим. В этом авторе предельно проявился открытый и всесторонне описанный им феномен «крымского текста» — текста играющего, по одному из определений, с географией, историей и мифологией, как с фрагментами самого себя.
«…Прямой продолжатель масштабной исследовательской деятельности таких всемирно известных ученых-подвижников, как Михаил Бахтин, Юрий Лотман, Владимир Топоров, Михаил Гаспаров», — сказано об Александре Люсом. Мне же кажется, что следует говорить не столько об исследовании, сколько о собственно возведении мифов. И если у названных выше гигантов последователей хоть отбавляй, мне видится совсем другая, причем незаслуженно полузабытая персона. В лице Люсого мы имеем дело с редким наследником (подчеркну, речь о культурной роли, а не о литературном качестве) незаурядного мифотворца, подлинного и беспримерного Homo ludens — Алексея Ремизова, бессменного председателя Обезьяньей Великой и Вольной Палаты. Бескорыстная преданность интеллектуальной игре роднит две эти странноватые фигуры.
Таким образом, «крымский текст» оказывается очередной крымской мифологемой, но уникальной тем, что отражает в себе все остальные.
Если же подойти к «крымскому тексту» как к региональной школе, мы очевидно имеем дело с готовым её идеологом. Когда-то в похвальной рецензии на прозу земляка и тёзки моего героя, А. Грановского, сказалось буквально следующее: «Метод постмодернистский, рассредоточенный, слегка шизоидный»… Александр Павлович же показывает нам, что не бывает предела совершенству.
Эллинистическая топонимика и русская лексика, Серебряный век и реалии контемпорари арт, исторические факты и локальные легенды — всё приходит у Люсого в броуновское движение. Рекреация теряет ясные границы с креацией. Крым из «места для отдыха» превращается во «время собирать камни». (Камни причём годятся любые — от абстрактного гранита науки до «куриного бога» с коктебельского пляжа.)
..И все же здесь имеет место не только игра.
Люсый возвращает в литературный обиход «поэтического Колумба Крыма» Семёна Боброва.
Развивает и углубляет идеи геопоэтики (мимоходом демонстрируя преимущества логофилии над филологией).
Выявляет коренное стилистическое отличие между русским Севером (с его эпическим героизмом гипербореев) и отчасти русским Югом (с его плутовскими жанрами игрушечного Средиземноморья).
Ловит за руку жуликов от крымского текста, спекулирующих драгоценными пейзажами («береговой контур Крыма, этот млеющий клиторок, обмакнутый в синеву») и ликами (вроде «пушкинского лица, вскормленного няниной грудью»).
Напоминает всем о симулятивной сущности таврического мифа (увязывая его в том числе со «сквозным внеисторическим стереотипом» российской ментальности — потёмкинскими деревнями).
Раскрывает вышеупомянутый миф в многообразии его литературно-поэтических преломлений (обобщая сказанное о благословенном полуострове великими и не очень).