Доказывает с пером в руках, что Крым — это не только военно-морская база.
Итак, автор Александр Люсый — это феномен. Книга «Наследие Крыма» феноменальна. А Крым, как предлагал очень уместно В. Аксёнов, — игровая площадка для всего мира. (Включая, очевидно, не в последнюю очередь русскоязычных логофилов.) Или, по выражению менее именитого заокеанского коллеги, «всесоюзная песочница». Уточню: песочница для вундеркиндов. Самозабвенно играющих с кубиками реальности — географией, мифологией, топонимикой, историей — как с фрагментами самих себя.
Неудержимо сопоставляющих сопоставимое с несопоставимым.
Слово о Дмитрии Замятине[64]
До тех пор, пока не будет окончательно разрушена стена между двумя полярными модальностями современного сознания — интуитивной и дискурсивной, артистической и научной, образной и логической — разрушители этой стены будут выглядеть как автохтонные представители этих, так сказать, полушарий. Плоть от плоти своей парадигмы. Просто они осознали в какой-то момент пагубность и бесперспективность своей односторонности и начали подкоп или демонтаж стены со своей стороны. Когда-нибудь они (мы) встретятся, и это будет величайшее рандеву в истории человечества — поэтов со специалистами, визионеров с аналитиками, художников с систематиками. Когда окажется, что это одни и те же лица.
Сегодня в гуманитарном пространстве России существует человек, который уникальным и неудобопредставимым, на первый взгляд, образом бьётся с этой стеной сразу с двух сторон. Его зовут Дмитрий Замятин, и для многих коллег, а тем более для студентов соответствующих факультетов он давно, ещё с прошлого тысячелетия является классиком. «Пространственный поворот», обращение гуманитарной мысли к неисследованным сторонам взаимодействия человека с географией впервые в российской науке было озвучено именно им.
Литературное паломничество на места боевой писательской славы как экзотическое и, в общем, маргинальное явление культуры существовало и раньше. Замятин обратил умственные упражнения на этой почве в стройную систему, а романтический порыв к путешествию — в повод для самоанализа и отдалённых текстологических реминисценций.
Менее были известны начатые им параллельно или немного позже работы в диаметрально противоположных интеллектуальных форматах и жанрах. Эссеистика Замятина — образец «нестрогого» жанра исследования, когда к новым смыслам автор приходит не путём прямолинейных научных рассуждений, но изогнутым ходом коня, где связь между исходным и конечным мыслительными конструктами зачастую оказывается неуловимой. Недавно мы узнали Дмитрия Замятина — поэта, и здесь он верен прежней фантастической идее разрушения архаичной ментальной стены. Его новые тексты по-прежнему во многом связаны с рефлексией на пространство и по-прежнему работают на растворение перегородки между наукой и искусством — теперь уже с «левой», художественной её стороны.
Невероятное количество научных терминов, выработанных им для описания человеческой рефлексии на окружающее пространство, топологию, ландшафт — свидетельство борьбы, временами лихорадочной, с неуловимостью своего предмета. В глубине своей взаимоотношение человека с пространством, с географической средой табуизировано, оно «выталкивает», парализует рефлексирующее на эти темы сознание. Замятин — один из немногих, кто понимает, что бьётся не с ветряными мельницами (как это кажется некоторым, предпочитающим видеть за междисциплинарностью мышления всего лишь его недисциплинированность), а с подлинным, невидимым для подавляющего большинства драконом неизъяснимости.
Верю в то, что это сужающееся раздвоение, невероятная битва с противником сразу с двух противоположных сторон приведёт Дмитрия Замятина ещё ко многим открытиям и победам.
Конец истории, начало географии«Неандертальский вопрос» сегодня[65]
Что-то не так.
Многообразие дисбалансов в состоянии обозримого человечества взывает к позитивному, да и к любому другому, разуму. В базисных объяснениях структуры нашей психосоциальной, социокультурной, политэкономической и т. д. реальности ощущается какая-то нестыковка. Архаизм — если не сказать анахронизм — сегодняшней власти на евразийских (ну, то есть постсоветских) пространствах проявляется социальными конфликтами и чреват конфликтами ещё бóльшими, вплоть до гражданских войн. Архаизм власти некоторых стран просто азийских — чреват войной мировой. Вопиющая неразличимость путей модернизации этой власти заставляет задумываться над обратным вариантом спасательных мер — вплоть до тотальной архаизации (анахронизации) всего остального.
Труд это, весьма возможно, богоугодный. Однако всё же явно немножко Сизифов. Как если бы делать что-нибудь против ветра.
Между тем на дворе, как выражался один романтический дачник, тринадцатый год нового тысячелетия. Та самая эпоха, когда, согласно давним ожиданиям, противоречия мировой цивилизации, хотя бы наиболее опасные, должны уже быть сняты — силой одного только возросшего знания о человеческой природе. И неясность путей предотвращения апокалипсиса не только глобального, в виде мировой войны, но даже локального, в виде войны гражданской (пусть даже как-нибудь красиво озаглавленной, типа «арабской весны»), — свидетельствует прежде всего о несостоятельности, на сегодняшний день, вышеупомянутого знания.
Антропология, что бы не подразумевалось под этим словом, не может не быть знанием хотя бы отчасти прикладным. Если мы исследуем структуру и мотивацию различных человеческих практик, а к таковым устойчивым практикам принадлежит, например, терроризм, — то рано или поздно мы можем, а значит, и должны прийти к каким-то профилактическим рекомендациям…
О прагматике больше ни слова, сейчас речь об антропологическом знании как таковом. Представляется необходимым смещать озаглавленные так мыслительные конструкции из описательно-объяснительного дискурса, каким бы самодостаточным он ни выглядел, в поле онтологии и телеологии — пусть это даже покажется кому-то сдвигом в сторону философии или уступкой религии (а может быть, мистицизму). Всё сказанное — пока общие пожелания, но есть, похоже, первые соображения по смене общего подхода.
Антропология (объединим этим эвфемизмом всю совокупность антропологических или шире — гуманитарных дисциплин, буде их этимология тоже сводится к «человеку») как бы воображает себя бедной палеонтологией, лишённой возможности рассмотреть свой предмет в его целостности и вынужденной судить о нём по отпечаткам его мёртвого тела в мёртвых горных породах, древним следам, которые сами тоже уже частично уничтожены или разрушены. Невольно напрашивается старинная аллегория про слепцов, пытающихся высказаться о сущности слона, но способных говорить лишь об отдельных его частях или органах… Аналогия красивая, но неточная, поскольку явно избыточная. Предмет антропологии, как показывают банальные эмпирические наблюдения, не столь уж непомерно широк. Я бы не сужал.
От необходимой критической части перейдём к потенциально конструктивной.
Новая антропология, если таковая возможна, должна, прежде всего, строиться на других — хотя бы отчасти — основаниях. Например, если мы признаём некую поступательность и необратимость исторического движения человечества, и усматриваем в качестве движущей силы непримиримую, но плодотворную борьбу каких-то противоположных начал, то следовало бы искать альтернативу общепринятым моделям бинарной оппозиции — борьбе классов, каст, элит, поколений, полов и т. д. Нам не известны какие-либо доводы в пользу того, что вечная линия фронта, мобилизующего пресловутый цивилизационный прогресс, не пронизывает человеческий космос под каким-нибудь ещё, совсем другим углом.
И здесь предлагается вспомнить о неандертальцах, — осмыслив разом все последние связанные с ними научные открытия и гипотезы.
Во-первых, уже достаточно давно опровергнуто представление, что неандерталец — вид Homo, эволюционно предшествующий кроманьонцу, более примитивный. Некоторые черты его анатомии действительно кажутся, так сказать, непродвинутыми, зато более объёмный, чем даже у современного человека, мозг намекает на обратное. Да и в культурном плане — именно за неандертальцем признан, например, уникальный прорыв в изобразительном искусстве. Собственно, все известные на сегодня наскальные росписи проходят именно за его авторством. А главное, известно, что кроманьонец и неандерталец сосуществовали и взаимодействовали. Как именно — особая тема. Советский историк и социолог Борис Поршнев — гениальный визионер, неизвестным нам способом пришедший к целостной картине бытия палеоантропов (как он почему-то называл неандертальцев) — убедил нас, что взаимодействие было кровавым. Неандертальцы, как менее социализированный, не слишком склонный к консолидации даже перед лицом опасности тип, потерпели поражение в этой, вероятно, многотысячелетней войне. Сохранились ли они где-то на краю, или за краем, сегодняшней ойкумены, в лице достославных «реликтовых гоминоидов» или т. п., — здесь речь не об этом.
Суть в том, что в ходе борьбы два близких, но имеющих некоторые кардинальные различия вида многократно скрещивались. Имели жизнеспособное и фертильное, в свою очередь, потомство. Официальная генетика заявляет, скажем, что иммунная система современного человека большей частью унаследована именно от неандертальца, другие признаки — в меньшей степени. Но мы сейчас, опять же, не о витальных проявлениях.
Пропорция неандертальских генов у среднестатистического современника оценивается в пределах всего нескольких процентов. Но если вспомнить постулаты генетики о возможностях рекомбинации и дрейфа генов, логично предположить, что у одних особей Homo sapiens эти проценты могут быть растеряны, стремиться к нулю, а могут и наоборот — накапливаться и, не исключено, даже зашкаливать.