.
Сближение со странами Востока во многом соответствовало предложенной Савицким геостратегии по созданию системы «материковых хозяйств», где близкие в силу своей континетальности России страны Азии вступают в своеобразный геополитический «евразийский интернационал», противостоящий «океаническому» колониально-экономическому империализму.
Очевидны также совпадения с практикой СССР и других геополитических рекомендаций Савицкого, выраженных в принципе «континент-океан – на океаны». Речь идет об итогах экспедиции О. Ю. Шмидта 1932 г. на ледоколе «Сибиряков», которая «руководствовалась не только колонизацией Дальнего Севера, но и обеспечивала Советскому Союзу единство его побережий. Установив связь между Белым и Баренцевым морем – с одной стороны, и русскими тихоокеанскими водами – с другой»[649]. Выражая удовлетворение по этому поводу, Савицкий ссылался на выпущенную ранее свою работу «О значении единства побережий для русского народного хозяйства», в которой пророчески указывал на необходимость осуществления такой политики[650].
На основании анализа данного компонента геополитической теории П. Н. Савицкого, можно заключить, что на рубеже 20-30-х гг. ХХ в. им была сформулирована целостная геостратегическая концепция или геополитика внешнего пространства России-Евразии.
Причем, евразийский теоретик сумел создать научно-обоснованную геостратегию, учитывая исторические императивы создания пространства Российской империи, воссозданной в границах СССР. С другой стороны, его геополитическая концепция разрабатывалась с учетом военно-стратегического и экономического потенциала Советской России в соотношении с другими странами. В этом аспекте своей геополитической концепции Савицкий продолжал традицию отечественной военной географии («военной статистики») и политической географии, которая, в свое время, во многом, определяла политику царской России.
Нельзя также забывать и о значительном влиянии славянофильской и почвеннической геополитической традиции. Она нашла отражение в создании центрального компонента всей концепции П. Н. Савицкого – учении о России-Евразии.
При этом, по мере приближения к 30-м гг. геостратегия Савицкого все более отходила от идеологических панславистских установок – в центре ее интересов Азия, как геополитически предопределенный своей континентальностью стратегический и экономический партнер России-Евразии. В этой связи К. Хаусхофер даже называл евразийцев «закутанными в шкуру панславизма паназиатами»[651].
Подтверждение научности теории Савицкого – в реализации многих его выводов и прогнозов в геополитической практике СССР, что замечали многие современники. Так, К. Хаусхофер указывал на «родственность геополитических идеологий» Советов и евразийцев[652].
С другой стороны, такое совпадение свидетельствует о том, что Советская Россия в 20-30-е гг. в своей внешней политике ориентировалась на реальные практические военно-стратегические и экономические потребности, которые стояли выше идеологических постулатов и подчиняли их, в известной мере, себе. Так, Л. Ивашов отмечает, что даже силы для «раздувания мирового пожара» в основном направлялись по традиционным векторам экспансии Российского государства[653]. Прежде всего, это Китай и Иран.
Глава IIIГеополитический подход П. Н. Савицкого к СССР 1920—1930-х гг. ХX века
§ 1. «Философия пятилеток»
1.1. «Периодическая система» ритмов новейшей отечественной истории
Определяя задачи «научной системы россиеведения», Савицкий подчеркивал, что евразийское учение состоит из двух частей: с одной стороны, это учение о России-Евразии как среде, призванной к хозяйственному «самодовлению», с другой – о создании автаркичных миров или союзов, «как о средстве к обеспечению всеобщего мира», (то есть геостратегия «материковых хозяйств»)[654]. Таким образом, геополитическая концепция П. Н. Савицкого была направлена не только на объяснение внешней политики и контуров пространства, именуемого Россией-Евразией, но была обращена также и вовнутрь этого пространства, на познание закономерностей организации его социально-экономической и общественно– политической жизни. Эти «правила» внутреннего устройства, выработанные в ходе исторического развития самим месторазвитием, рассматривались как необходимое условие для поддержания целостности его границ.
Основной закономерностью в жизни России-Евразии, по мнению П. Н. Савицкого являлась «периодическая система ритмов» ее истории, вытекающая из географических особенностей данного месторазвития. Как географ, он выделял целый ряд «уникальных» особенностей пространства России – Евразии: «флагоподобное» расположение основных почвенно-ботанических и климатических зон, широтно-полосовое членение территории данного месторазвития, широтное простирание горных хребтов, окаймляющих евразийскую степь и пустыню, но самой среди них выдающейся, по мнению евразийского геополитика, являлась «периодическая и в то же время симметрическая система зон»[655].
Последняя проявляется, в частности в том, что изменения, например, почвенно-ботанические, на крайнем юге (безлесье пустыни) симметричны изменениям на крайнем севере (безлесье тундры). А климатические интервалы, охватывающие лесную и степную зоны, распределены по пространству «Срединного материка» ритмично. Савицкий подчеркивал, что «нигде в другом месте старого Света постепенность переходов в пределах зональной системы ее «периодичность» и в то же время «симметричность», не выражены столь ярко, как на равнинах России-Евразии»[656]. Данный аргумент оспаривал географ Б. Одинцов, задаваясь логическим вопросом: «если признать болота севера аналогичными солонцам – болотам юга, то как согласовать с симметрией те случаи, когда и болота, и солонцы встречаются в одной зоне?»[657].
Тем не менее, представление о географической симметрии и периодичности пространства России подкрепляло, как казалось Савицкому, основное положение его концепции – представление о «периодической системе сущего», согласно которому, не только природные явления (в качестве подтверждений Савицкий приводил пример «периодической системы химических элементов», «периодической системы климатических зон»), но и все социальные, политические, экономические и прочие явления приобщены к выявленной им географической «упорядоченности» и ритмике[658].
В первую очередь, это относилось к области исторической науки, что нашло отражение в сформулированном Савицким своеобразном евразийском геоисторическом постулате: «Периодической системе зон России-Евразии отвечает периодическая ритмика ее истории»[659]. Отталкиваясь от данного утверждения, евразийский мыслитель разработал уникальную в своем роде периодизацию русской истории, теорию «малых циклов».
Следует подчеркнуть, что, несмотря на то, что Савицкий придавал универсальный характер данному геоисторическому методу (выведение исторических закономерностей из свойств ландшафта) в пространственно-временном отношении (т. е. для любой страны, любого периода), конкретизировал его только применительно к истории России, в рамках процесса исторической эволюции евразийского месторазвития.
Согласно «периодической системе сущего» история России состоит из ритмически чередующихся периодов «подъема» и «депрессии», как проявлений смены организационных идей[660]. В евразийской философии, организационная идея есть «предопределенная способность материи к организации и самоорганизации»[661], «основной движущий фактор или эйдос исторического процесса», некая «властная», государственническая, а для России-Евразии имперская идея, «владеющая материей и движущая ею»[662].
Соответственно «подъем» истории обусловливался реализацией организационной идеи, а «депрессия» – ее провалом. В представлении Савицкого данная система универсальна (применима как к Киевской Руси, так и к Новейшей отечественной истории), с той лишь оговоркой, что содержание организационных идей, «устремления, которые их пронизывают», с ходом истории меняются.
Помимо метафизических определений «подъема» и «депрессии», каждому из этих периодов присущи целые группы или, как отмечал Савицкий, «пучки» признаков. «Подъем» характеризовался «временем усиленной экономической деятельности, «эпохой ставки на сильных», которые «реализуют свою волю к бытию»[663]. Такими «сильными», носителями организационной идеи, могут быть, в зависимости от периода, и наследственные монархи, и дворяне, и «энергичные работники колхозов». Это время активной внешней политики, экономического роста, социальной стабильности.
«Депрессия» же характеризовалась как «время уступок слабым»[664]. Это периоды социальных потрясений, политических распадов, экономических кризисов.
Чередование «подъемов» и «депрессий», обусловливалось состоянием организационной идеи: реализовавшись в материальном мире, она истощается, «терпит ущерб», что приводит к ее «провалу» или «депрессии», но со временем, «при накоплении экономических сил» вновь наступает «подъем».
Период, охватывающий время «депрессии» и «подъема», в концепции Савицкого определялся как «малый цикл». Так, для периода Московского Царства 1538–1632 гг. «малый цикл» составлял 27 лет, а сами циклы прерывались 10-летними «переходными периодами» или «преддепрессиями», когда инерция подъема еще не исчерпана, но появляются «депрессионные» признаки[665]. Данные положения П. Н. Савицкий отразил в следующей таблице, которую впервые представил общественности в Праге в конце 1930-х гг. в своем докладе «Социально-экономические циклы раннего Московского царства»[666]:
Таблица 1
Движение истории в рассматриваемой концепции не было абсолютно равномерным. Процесс развития российского пространства в новое более высокое организационное качество (например, централизованное государство) может вызвать явление «векового подъема». Савицкий обозначил им период 1453–1533 гг., когда складывались предпосылки для возникновения Московского царства. В 1957 году Петр Николаевич был убежден, что «ранняя социалистическая эпоха будет таким же вековым подъемом»[667]…
Применительно к новейшей отечественной истории[668] ритмика в количественном отношении изменялась, что нашло отражение в следующей таблице, составленной Савицким[669]:
Таблица 2
Как видно из данной таблицы, «переходные» периоды исчезли. Таким образом, историческое развитие, согласно данному категорично-жесткому подходу, шло не «волнами», как представлял это Савицкий, а своеобразными зигзагами без восстановительных этапов. При этом исторические «ритмы» империалистической России без каких-либо изменений продолжали пульсировать в государственном теле уже Советской России. Савицкий подчеркивал, что «социальная революция и переход к обобществлению – конъюнктуры, как таковой, не отменяют»[670].
Для классической западной геополитики подобная преемственность была вполне закономерна, поскольку одним из принципиальных ее положений было рассмотрение государства как процесса в истории «жизненных пространств». Следовательно, и содержание государственной жизни в рамках данного подхода полностью зависело от специфики ландшафта занимаемой им территории. Так, Савицкий подчеркивал, что определяющей в историческом развитии государства является «торгово-географическая конъюнктура», тесно связанная с конъюнктурой «технико-экономической»[671].
Поскольку географические факторы относительно постоянны и, как следовало, детерминированные ими экономические конъюнктуры тоже, евразийский мыслитель пришел к выводу, что «социальный переворот не совершает переворота в чередовании конъюнктур. И после революции основная ритмика является тою же, какой она была и в последние десятилетия до революции»[672].
В объяснении исторической «ритмики» современной ему России-Евразии, Савицкий в большей степени руководствовался научными данными статистики и экономики, используя при этом и труды советских ученых[673]. В его работах применительно к данному периоду становится все меньше идеалистических обоснований, больше объективных данных. Поэтому схемы «исторической механики» новейшего времени представляют большую научную ценность, нежели схемы, посвященные более ранним историческим эпохам.
В качестве определения нового «подъема» (при этом Савицкий подчеркивал, что, прежде всего, подъема экономического) евразийский теоретик приводил суждения К. Маркса о промышленном подъеме. Так, началом нового «подъема» считался момент, когда «основной показатель промышленной жизни переходит через грань, отвечающую максимуму предыдущего периода расцвета, чтобы достигнуть нового гораздо более высокого максимума»[674]. Это время «промышленного переоборудования страны», интенсивных геолого-разведывательных работ, отсутствия безработицы и т. д.[675] Но главным показателем «подъема», определяющим всю меру его признаков, по мнению эмигрантского экономиста, являлся рост накоплений в промышленности[676]. Причем, источник этих накоплений: будь то иностранный капитал или внутренние ресурсы, здесь не играл никакой роли.
В результате, в данной черно-белой (или «подъемно-депрессионной») палитре экономической теории получалось, что картина русского строительства в период «виттевского подъема» 1893–1899 гг., происходившего, по оценке Савицкого, при «решающем участии иностранного капитала», «ничуть не уступала по яркости красок картине строительства «сталинской эры»»[677].
Отсюда возникновение «депрессий», Петр Николаевич связывал уже не с провалом абстрактной «организационной идеи», но, прежде всего, с экономическим кризисом, как следствием «истощения накоплений, могущих служить для инвестиций в промышленность»[678] (прежде всего, в тяжелую), а также с социально-политическими потрясениями. В качестве примера он приводил аграрные движения 1902 г., революции 1905 и 1917 годов. Важно подчеркнуть, что данные исторические события, согласно подходу Савицкого, являлись не причиной, а следствием проявлений «закономерностей» «кривой конъюнктуры» России-Евразии. Например, причиной Февральской революции Савицкий считал сокращение суммы русского промышленного производства на 3 млрд. золотых рублей по сравнению с 1916 годом (при исчислении в довоенных рублях), а гражданской войны 1918-го – новое сокращение еще на 3 млрд. золотых рублей[679]. Как видно, здесь сторонник «срединного пути» впадал в крайность, ударяясь в тот самый «воинствующий экономизм», в котором он обвинял большевиков.
Нельзя не отметить, что подход Савицкого к оценке показателей динамики хозяйства страны, только становившейся на рельсы индустриализации, был явно односторонним, а, следовательно, и необъективным, поскольку не учитывались многие показатели экономической жизни: товарооборот, уровень цен, национальный доход и т. д. Но главное, из сферы общественного производства полностью выпадал аграрный сектор. Отсюда и своеобразные «периодические» курьезы в выведенной им исторической системе: так, кризисный для народного хозяйства 1927 год (нэповский «кризис хлебозаготовок»), согласно схеме «малых циклов» Савицкого – «подъемный». А 1925 год, переломный для отечественной промышленности, когда руководство страны взяло курс на индустриализацию, «депрессионный». При этом сам же Савицкий признавал тот факт, что «огромные инвестиции в тяжелую промышленность не приводили ни к каким соразмерным капиталовложению результатам, пока сельское хозяйство страны находилось в состоянии неблагополучия»[680]. Данные противоречия – отражение сущностной двойственности концепции – Петра Николаевича – в несовпадении научного анализа и идеологических установок по созданию привлекательной концепции, обосновывающей политические цели евразийства.
Приведенная выше система «ритмов» русской истории (см. таблицу 2) выстраивалась независимо от «ритмов» западной истории и экономики. Точнее, по логике евразийского мыслителя, эти «волны» соотносились, как синусоида и косинусоида. Объяснение данному феномену Савицкий, согласно своей историко-географической концепции, черпал из области специфики ландшафтов России и Европы: «в Европе – сплошное сочетание и чередование равнин, холмистых областей, невысоких горных стран и высоких горных хребтов. В России – единая равнина, на пространстве вдвое большем, чем пространство Европы» и т. д.[681] Различия в географии этих регионов, по евразийской логике, предопределили непохожесть их исторических судеб (Европа выросла из империй Римской и Карла Великого, Россия из Монгольской державы), а значит и специфику «экономической конъюнктуры». Особенности же политического строя и самих экономических систем рассматривались как второстепенные факторы.
Вследствие такого подхода, несмотря на качественные различия в способе производства (для Савицкого они были формальными), капиталистический Запад и Советская Россия, по мнению Савицкого, развивались по универсальным «периодическим законам»: «подъем, одинаково при капитализме и «строящемся социализме», – уже заключает в себе зерна депрессии»[682], которая, в свою очередь, одинаково преодолевается появлением накоплений, с той лишь разницей, что «в капиталистическом хозяйстве – эти накопления производятся собственниками, а в СССР – эту роль берет на себя государство»[683]. Таким образом, геоисторическая концепция Савицкого провозглашала капитализм и социализм всего лишь формами историко-географических конъюнктур.
На основе сравнительного анализа развития экономики Европы и России, Савицкий пришел к выводу, что «подъем в России вполне может совпадать с кризисом на Западе»[684]. Например, экономический кризис 1907 года в Европе и Америке почти не задел Россию. Известно, что с 1901–1908 годы наблюдался даже некоторый рост крупной промышленности, не говоря уже о предприятиях группы Б. Или «подъем» с начала осуществления «пятилетнего плана развития промышленности в СССР» (1928–1933 гг.), когда наша страна шагала по пути превращения в крупнейшую индустриальную державу, весь капиталистический мир переживал «великую депрессию» (1929–1933 гг.).
По характеру протекания «ритмы» также различались. В России, как «особом географическом мире», «подъемы» более высокие, чем в «периферическом мире» Европы. В качестве иллюстрации Савицкий приводил русский «подъем» 1893–1899 гг., когда наша страна по производству чугуна перегнала передовые страны Европы, а по добычи нефти даже США. Но и русские «депрессии» (например, по схеме, 1900–1909, 1917–1926 гг.) по длительности превосходят европейские.
Таким образом, основной вывод Савицкого состоял в том, что «русское экономическое развитие имеет свой собственный ритм, не совпадающий с ритмом европейской хозяйственной эволюции»[685]. Это положение логически дополняло евразийскую концепцию России-Евразии как особом автаркичном, экономически «самодовлеющем» «континенте-океане».
Однако нельзя не заметить, что приведенная выше теория о диаметральной противоположности «волн» экономического развития России и Запада во многом повторяла известную историко-геополитическую антитезу «Европа – Азия», которая в евразийских построениях была заменена на антитезу «Европа и Россия-Евразия», где последняя определялась как «наследница империи Великих ханов», озаренная «светом с Востока». Ведь рассматривая период с середины XIII по середину XIV в отечественной истории, как период наиболее интенсивного «взаимодействия» России с Азией, Савицкий полагал, что в это время наблюдалась «несомненная сопряженность русской «конъюнктуры» с конъюнктурой золотоордынской»[686], прослеживался параллелизм между «историческими кривыми» Руси и Азии. Это означало, что исторические ритмы Руси и «пакс монголика» в целом совпадали, точнее, в интерпретации Савицкого, ритм исторического развития нашей страны в то время задавала Азия, как выразительница «общеевразийского значения».
1.2. Геополитические корни советского режима и первых двух «пятилеток»
В концепции Савицкого «ритмы» истории не являлись следствием произвольной игры экономической стихии. Немаловажную роль при объяснении данного феномена играли и политические обоснования.
Евразийство, как отмечалось выше, было политическим движением, даже самопровозглашалось «Партией евразийского месторазвития», и, как было показано выше, проблема власти, «ведущего слоя» в истории стояла в центре его идейных и практических исканий.
Проблема же взаимоотношения правящего слоя и волновой динамики истории разрешалась довольно просто. Возможность существования той или иной власти во главе государства определялась «созвучием» ее ритму жизни своей страны[687]. И здесь надо не просто поймать «волну» «подъема», но и удержаться на ней. Так, по мнению Савицкого, императорская власть послепетровского периода попала «в разнобой» с ритмикой жизни России, продолжая европеизировать Россию вопреки ее потребностям (в отличие от Петра Великого), … «закоченела», «она должна был пасть и пала»[688].
В этой связи представляет интерес объяснение П. Н. Савицким факта утверждения (а значит, и самой возможности существования) «интернациональной» советской власти в России.
Согласно вышеизложенной логике геоисторической концепции Савицкого, большевистское движение как «импортированный из-за границы феномен», чуждый русско-евразийской самобытности в силу своего интернационализма не должно было утвердиться и государственно оформиться на самобытной русской почве[689]. Ведь большевики определялись как носители идеологии европейских «новых веков», не соответствующей уникальным историческим «ритмам» самобытной России-Евразии[690].
Данное положение евразийской теории, вступавшее в очевидное противоречие с исторической практикой «снималось» в концепции П. Н. Савицкого контраргументами из области географии: «Не могло бы быть коммунистического эксперимента в России, не могло бы быть «пятилетнего плана», в его нынешней форме, – писал он в 1933 году, – если бы не было этой (географической – А. М.) отрезанности России от всей окружающей среды»[691].
Именно такое континентальное положение России в центре материка Евразии вдали от океана, позволило, по мнению евразийского геополитика, осуществить «отрыв» отечественного социально-экономического и политического строя от окружающего капиталистического мира. Это вполне соответствовало пространственной логике евразийской истории: мощные объединительные тенденции, жесткая централизация власти в силу необходимости контролировать большую территорию.
В этой связи и Октябрьская революция оценивалась позитивно, как событие, «выведшее Россию из Европы и позволившее ей действеннее осознать себя как особый мир»[692]. Тем самым, подчеркивалось соответствие русской революции 1917 г., как события, изменившего вектор исторического развития России, ее географическим особенностям, «предопределяющим» автаркичность государства: «русская революция, независимо от субъективных умыслов вождей, того или иного ее этапа, является освобождением России-Евразии от какой бы то ни было (политической, культурной или экономической) зависимости от окружающего мира, эмансипация, в самом широком смысле этого слова»[693].
Оценивая коммунистический режим, Савицкий пришел к выводу, что советская власть стала адекватна «внутренней логике» месторазвития России-Евразии с 1925 года, когда был провозглашен курс на построение социализма в одной стране, что отражало «осознанный или неосознанный» подход к России-Евразии как особому миру[694].
Таким образом, согласно концепции Савицкого, право на существование советского государства было предопределено его месторазвитием. Так, успех Октябрьской революции, первых «пятилетних планов» объяснялся Савицким географически – «отрезанностью России от всей окружающей среды» и историческим стремлением ее «действеннее осознать себя как особый мир». Савицкий утверждал: «идеология большевизма потому воплотилась в жизни, что в русской действительности были налицо традиции и навыки, которые могли бы быть поставлены на службу большевистскому замыслу. И они же обеспечили большевизму его эффективность»[695]. Главным его источником был «государственный социализм русско-монгольского типа». Эта основа дала в свое время монголам возможность для «большого размаха исторических осуществлений», а потом и Московскому Царству, Российской империи «первого столетия ее существования», и «тот же дух веял над складывающемся в революции русском государственном строе»[696].
Кроме того, идеологическая почва для принятия большевизма-марксизма была подготовлена историографической традицией как проявлением «организационной идеи» месторазвития[697].
Выше была рассмотрена методологическая основа исторической концепции П. Н. Савицкого, согласно которой выводы науки, как проявления «организационной идеи», определялись как движущие силы самого исторического процесса. И главную роль здесь играла именно историческая наука. Савицкий отмечал, что русская дореволюционная историография была полна «пророческого предчувствия революции», поскольку в ней наблюдался сильный до «одержимости» интерес к истории английской и французской революций[698].
Савицкий устанавливал прямую связь между склонностью в отечественной историографии до 1917 г. к социально-экономической проблематике и популярностью в русской среде марксистских воззрений: «Не может быть сомнения, что и марксизм в его «экономической интерпретации истории пустил корни в русской общественной среде, между прочим, потому, что в ней издавна существовал независимый от марксизма интерес к экономическому кругу вопросов»[699]. Иными словами, марксизм был адекватен организационной идее месторазвития России-Евразии, что нашло отражение в успешном завершении Октябрьской революции.
При этом историческая традиция месторазвития стала влиять на советский режим и преобразовывать его: «Марксистский социализм и коммунизм свелись в условиях русской действительности к мощному перерождению и возрождению»[700]. Данная традиция проявлялась, по мнению Савицкого, в отходе от интернационалистических идеологических установок и в стремлении к достижению «самодовления» особого мира России-Евразии. Автаркия же – это «внешняя рамка для создания такого общественного строя, в котором причины внутренних столкновений были бы устранены столь же радикально, сколь радикально уничтожает, по мысли евразийцев, правильно поставленная автаркия причины “внешних войн”», – отмечал он[701].
Достижение данной цели было возможно, по убеждению ученого, при реализации следующих принципов организации внутреннего пространства месторазвития, проявившихся в первых общеевразийских государствах – Скифской и Гуннской державах: этатизма и «хозяинодержавия».
Принцип этатизма, как «хозяйствование от государя и государства», имел геостратегическое обоснование: «Страна эта (Россия – А. М.), помещенная между нередко враждебными ей странами Европы и Азии, с сухопутной границей огромного протяжения, которую нелегко защищать, принужденная бороться с большими трудностями экономического развития (суровая зима, огромные расстояния) может жить и развиваться только при наличии сильной и жесткой власти, принудительно организующей страну в целях социальных, хозяйственных, военных»[702]. Континентальное положение России, отрезанность ее от океана, предопределяло выдвижение в ее экономической жизни на первый план начал монополии, «с неизбежностью приводящие с собой государственное вмешательство». Принципы конкуренции же, по мнению Савицкого, более подходят к миру «океанического хозяйства»[703]. Подобный принцип рассматривался как «необходимость русского месторазвития».
Стремление к этатизму Савицкий просматривал уже в торговых операциях первых русских князей[704]. В этой связи устанавливалась прямая историческая преемственность в политике занимающей территорию месторазвития России-Евразии между зависимыми от нее культурно-историческими средами. Савицкий отмечал, что уже сама русская революция 1917 года «с ее сплошным «огосударствлением» сопровождалась «взрывом необузданного «этатизма», который присущ евразийскому месторазвитию[705]. Провозглашенный И. В. Сталиным в 1925 году курс на построение социализма в отдельно взятой стране, евразийский мыслитель считал полным «осознанием природы России-Евразии, как «особого мира»»[706].
В направленности советского курса на развитие промышленности, Савицкий узнавал «знакомые образы русской истории»: устремления Алексея Михайловича в строительстве заводов, развитие государственной промышленности при Петре Великом, адмирале Мордвинове и С. Ю. Витте[707].
Получалось, что геополитически обусловленная традиция оказывалась определяющей в практике любого государства месторазвития. Под его влиянием, воздействием органически присущей ему «идеи и факта этатизма», коммунисты, по мнению Савицкого, забыли свое теоретическое отрицание государства и стали превозносить государственное хозяйство, как «последовательно социалистический сектор»[708]. В представлении евразийского лидера первая «пятилетка» имела глубокую «национальную сущность», в связи с чем Савицкий приравнивал ее по значению к «акту о мореплавании» О. Кромвеля[709].
При этом успех «пятилетнего плана развития народного хозяйства» обосновывался не достижениями советского народа и руководства партии, а совпадением его с периодом «подъема» в истории: «Не подъем был создан планом, но самый план стал реальностью потому, что с очевидностью обнаружились признаки подъема»[710]. А подъем, в свою очередь, связывался с реализацией евразийской идеи. В этой связи Савицкий подчеркивал, что «идея, которая движет пятилеткой, есть идея строительства особого мира России-Евразии»[711].
Задача «догнать и перегнать» Запад, высказанная Сталиным на Съезде промышленников в начале 1931 г., по мнению Савицкого, отвечала жизненным потребностям место-развития. Так, в своей работе 1932 г. «Месторазвитие русской промышленности» Савицкий отстаивал необходимость этого курса для выживания страны в условиях натиска «океанического» хозяйства[712].
Как видно, к началу 30-х гг. Петр Николаевич пересмотрел свою старую концепцию, изложенную в работе 1916 г. «Проблема промышленности в хозяйстве имперской России» о необходимости для нормального функционирования Российской экономики равновесия между промышленностью и сельским хозяйством (см. Главу I). В упомянутой книге «Месторазвитие русской промышленности» Савицкий говорил уже о преобладании в российской экономике промышленного сектора над сельскохозяйственным как необходимом пути для достижения самодостаточности мира России-Евразии[713]. В этой связи, по замечанию П. Н. Милюкова, «теория автаркии приводилась в гармонию с марксизмом»[714]. Но совпадение было – именно в практическом аспекте. Савицкий, как ученый, изучающий жизнь Советского Союза не мог не замечать, что основным «разительным и основоположным» результатом исторического развития СССР в течение 20—30-х. гг. являлось то, что «промышленные элементы России оказались сильнее и судьбоноснее земледельческих ее элементов»[715]. Отметим, что Савицкий всегда был против «сентиментального аграризма».
Согласно теории «периодических ритмов» отечественной истории «пятилетка» рассматривалась как воспроизведение на качественно другом уровне промышленного развития XVIII в., времени, по мнению Савицкого, промышленного первенства России, когда она вывозила за границу черного металла больше, чем Англия. Он отмечал, что в этот период нашей стране удалось не только «догнать», но и «перегнать» Европу[716]. В этой связи евразийский теоретик просматривал в основе пятилетки следующую «максимуму»: «Почему не осуществить в ХХ веке того, что было осуществлено в XVIII-ом»[717].
Правда, кое-где, по наблюдению Савицкого, индустриальные традиции месторазвития были прерваны – запустение военного судостроения, прежде всего, производства дредноутов. Итог – СССР стал заказывать линкоры в США, а артиллерию для них – в Дании. Как справедливо отметил Петр Николаевич: «до таких вещей и отдаленно не унижалась предреволюционная Россия»[718].
В исторический «ритм» попала и «сплошная коллективизация», которая опиралась на потребности, близкие по характеру к тем, которые породили в свое время в России поместное землевладение: «Вводя институт этого землевладения, московские цари XVI–XVII веков создавали кадр людей, которым они обеспечивали возможность являться по их зову на военную службу «и людными и оружными. Без наличия крупных сельскохозяйственных производственных единиц Россия в настоящее время (начало 1930-х годов – А. М.) не может быть «оружной»»[719]. Таким образом, коллективизация рассматривалось как продолжение евразийской традиции.
Начала этих «евразийских» преобразований советской власти Петр Николаевич находил в возрождении «тягловых» и «служилых» начал в социальном режиме СССР[720], в сходстве «государевой пашни» XVI–XVII веков с совхозами и колхозами[721]. В этой связи Савицкий даже соглашался с народниками, заявлявшими о традиционности социализма в России. Но при этом, по мнению евразийского теоретика, социализм не ограничивался общиной, а охватывал весь строй русского «служилого» и «тяглового» государства; и вытекал не из свободного самоопределения коллектива, но «из высшего напряжения этатизма»[722].
Как ученый-экономист, Савицкий в условиях 1920—1930-х годов не мог не отметить преимущества колхозного строя перед мелкими хозяйствами. Прежде всего, это возможность применения сложных машин в земледелии, которые могли бы послужить базой для укрепления в нем соответствующих отраслей и «тем самым поставить на достаточную высоту военную технику»[723]. Он объяснял обусловленность господства «обобществленного» способа хозяйствования при Советской власти необходимостью развития индустрии, («колхозы и совхозы создаются для того, чтобы было где применять машины»[724]) как важнейшей предпосылки достижения высокой обороноспособности страны, а значит, и условия ее самодостаточности.
Савицкий подчеркивал, что в условиях начала 30-х годов возврат к сплошному морю мелких крестьянских хозяйств в том виде, как оно существовало в 1928–1929 гг., это значило бы не только нанести существенный удар по возможности чисто экономического преуспевания страны, но и понизить техническую обороноспособность страны, ведь тракторные заводы – основа танкостроения[725]. В этой связи, политика коллективизации признавалась соответствующей геополитическим интересам России-Евразии и оценивалась как исторически адекватная или евразийская: «Не только коммунистическая, но и любая русская власть принуждена будет насаждать крупные государственные сельскохозяйственные предприятия и оказывать покровительство ассоциациям сельскохозяйственных производителей»[726].
Полагая, что «нарастание этатизма ведет к плану», Савицкий являлся горячим сторонником планового начала в экономике, поскольку «только государство в силах охватить все народнохозяйственное целое»[727]. Проблема русского планового хозяйства увязывалась с вопросом национального экономического развития Евразии «так же, как голландский меркантилизм был сопряжен с хозяйственной эволюцией Голландии, французский физиократизм – с ходом экономического развития Франции»[728].
Сталинский план индустриализации признавался геоисторически закономерным. Савицкий считал, что выдвижение на первый план отраслей промышленности, производящих средства потребления, означало бы переход к «депрессии». Но, по мнению Петра Николаевича, убежденного в объективности своей «периодической системы» истории, кризис все равно был неизбежен.
Считая «фактом-пророчеством» это утверждение, он подчеркивал, что «всякий период «подъема», благодаря лихорадочной деятельности ему свойственной, вызывает психологическое утомление в населении и тем подготавливает «жесткий упадок сил», который за ним следует»[729]. Полагалось, что социалистическое ударничество советского народа и «безудержный оптимизм» руководителей государства, нажим на народное потребление, за счет которого шло социалистическое строительство, имеют свои пределы. А значит, рано или поздно, неизбежно придется понизить цены на промизделия, отменить прямые займы, и…подорвать капитальное строительство, приостановив промышленное и сельскохозяйственное переоснащение страны.
Вызванная этими факторами безработица, по логике евразийского экономиста, ознаменует новую «депрессию».
Признаки грядущего экономического апокалипсиса Савицкий «прозревал» в истощении накоплений в советском бюджете, «на что жаловался Сталин в своей речи от 23 июня сего (1931 – А. М.) года»[730]. Причем на протяжении 30-х годов, по оценкам евразийского экономиста, эта тенденция все более усиливалась.
В своих статьях, посвященным анализу социально-экономической и политической жизни СССР периода второй пятилетки, Петр Николаевич, игнорируя факт улучшения условий жизни населения (сокращение числа лишенцев, отмена карточек по хлебу и муке, снижение коммерческих цен и т. д.) вследствие отказа от жестких методов проведения индустриализации, рисовал картины нарастающего системного кризиса. Так, он отмечал, что с 1933 г. ситуация в стране стала ухудшаться, наступил голод, несмотря на превышение урожая по сравнению с предшествующим годом[731].
Анализируя директивы к составлению второго пятилетнего плана, П. Н. Савицкий пришел к выводу, что «проект «второй пятилетки» увял, не успевши расцвесть»[732]. Он считал утопичным представление коммунистов о том, что вторая пятилетка сможет обеспечить утроение норм душевого потребления при одновременном росте промышленности, поскольку «в советской жизни эти начала прямо антагонистичны»[733]. По его данным, в расчете не по государственным, а коммерческим ценам, уже в 1934 году Советская Россия находилась «в фазе острой инфляции», а «денежное хозяйство в стране находится в состоянии разложения»[734]. Подтверждение такой «натурализации хозяйственного оборота» Савицкий усматривал во введении несколькими годами ранее сельскохозяйственных заготовок, которые, по его мнению, являлись прямыми налогами[735]. А в 1936, 1937 гг. «несомненные, хотя и ослабленные признаки депрессии» СССР евразиец видел в том, что «производство средств производства во многих случаях развивается медленнее, чем производство средств потребления»[736].
Предполагалось, что коммунисты будут стараться продлить промышленный подъем, запустив в ход «факторы нормализации»: эмиссию, делать «ставку на сильных» при проведении коллективизации. Кстати, Савицкий признавал, что многие из них были введены советским руководством, начиная с перехода в 1932 г. к «нео-нэпу», который оценивался им позитивно. Но, отмечая, что «уступки колхозам необходимы, чтобы вытащить их из той ямы, в которую они попали в годы сплошной коллективизации», Савицкий считал их недостаточными, полагая, что необходимо шире заинтересовать колхозника в результатах его труда[737].
Среди реализованных в практике СССР факторов «нормализации» евразийский идеолог указывал также: разгром противников из «левой оппозиции», принятие Конституции 1936 года, Колхозного Устава, возвращение к русским национальным истокам в культуре и т. д. Но все эти меры по преодолению «депрессии» расценивались им как малоэффективные, поскольку они не могли компенсировать нереализованность главного условия «подъема» – рост накоплений.
Советский бюджет первой и второй пятилеток Петр Николаевич представлял в военно-коммунистических формах – как «военный бюджет», полностью сформированный за счет народного потребления и при этом, «не оставляющий в распоряжении власти никаких «военных резервов»» и вообще не позволяющий делать какие-либо накопления[738]. Иными словами, это бюджет обреченной на катастрофу экономики.
В этой связи, единственным действенным средством для продления подъемного развития народного хозяйства СССР евразийский теоретик считал широкое привлечение иностранного капитала, как в виде кредитов, так и в форме концессий[739]. При этом, оговаривалось, что «удачная деятельность иностранных концессионеров возможна только в том случае, если будут обеспечены условия для нормальной работы русских предпринимателей», то есть при условии восстановления их частнособственнических прав[740]. В противном же случае, «при подавлении отечественного частного сектора», привлечение иностранных капиталов, по мнению Савицкого, означало установление «режима капитуляций»[741]. Еще раз подчеркнем, что решающая роль в представленном варианте «оздоровления» советской экономики отводилась иностранному капиталу.
Нельзя не отметить, что такой подход противоречил разработанной Савицким же концепции России-Евразии, как «экономически самодовлеющего континента-океана». Но сам Петр Николаевич уверял в своих публикациях, что предлагаемая им мера будет иметь своим следствием лишь «мобилизацию имеющегося основного капитала», но никак не восстановление капитализма, что определялось им как «злостная контрреволюция»[742]. Более того, «рекапитализация России», по мнению Савицкого, была «неприемлема в социально-политическом смысле, невозможна и в чисто хозяйственном отношении; народное достояние вложено в национализированный сектор, его денационализация немыслима за отсутствием тех кадров русских капиталистов, которые могли бы перенять государственную промышленность не в форме экспроприации народного достояния»[743].
Следует отметить, что применительно к собственно евразийской политике, то есть на случай прихода к власти в СССР Евразийской партии, стратегия экономических действий менялась кардинально. Так, в одном из писем к главе белградской группы евразийцев В. А. Стороженко Савицкий уверял его, что можно обойтись без иностранных займов, «ведь, все-таки, представить себе не можете, какие внутренние ресурсы уже мобилизованы»[744].
Поскольку советская власть была далека от понимания «циклической природы экономических процессов» и не создавала «требуемых иностранными капиталистами правовых и конституционных гарантий концессионных договоров», все «факторы нормализации», задействованные в СССР, рассматривались как временная мера – «депрессия» неминуема: «подъем порождает диспропорции между покупательной способностью населения и средствами к ее удовлетворению. Поэтому вождям «генеральной линии придется восстановить единый и свободный рынок, дабы ликвидировать товарный голод»[745]. А это, как отмечено выше, ознаменует собой начало депрессии. Такой вывод был очень важен для евразийцев в практически-политическом отношении.
Выстроенная Савицким «периодическая система» ритмов русской истории рассматривалась и как стратегия действия. Это вытекало из специфического понимания евразийцами, стремящимися к власти в СССР, сути политических процессов. Своеобразно трактуя К. Маркса, Савицкий был убежден, что «определенным образом объясняя мир, можно стремиться к его изменению»[746].
Не только «осмысление всего, что пережито за последние десятилетия» входило в цели евразийцев[747]. «Прозревая глубокий смысл революции», они собирались «готовить следующую ее фазу»[748]. В представлении Савицкого, познание логики русской истории позволяет повлиять на нее, через использование «фактов-пророчеств». Одним из них и было «пророчество» о «депрессии» в Советской России: «Полоса подъема (первого пятилетнего плана – А. М.) придет к концу, подобно тому, как сменялись упадком предыдущие полосы «подъема». Тогда-то наступит критический момент для организуемого коммунистами промышленного строительства. Тогда-то нужно ждать изменений в политической ситуации, в обстановке, в которой протекает в настоящее время (1931 год – А. М.) осуществление пятилетнего плана»[749]. Под «политическими изменениями» подразумевался приход к власти Евразийской Партии, которая уже с начала 30-х ставила своей задачей «быть готовой к действию в этот (кризисный для Советской России – А. М.) момент»[750].