— «КА-50». В боевом снаряжении с ракетами «Ультра». Мне дали коридор. Вылет немедленно. Первая посадка в Рыбинске. У тебя десять минут, чтобы собраться. Если, конечно, ты согласен.
14
Аристархов насторожился, когда услышал в наушниках голос диспетчера, выводящего на маршрут. Диспетчер выдал направление на… Москву.
— Через Москву? — не поверил Аристархов, глядя на красную сумку «Спринт», где поместились все его вещи. Он вспомнил, что когда-то уже отправлялся куда-то с сумкой, на которой тоже было написано «Спринт», а может, «Спорт».
— Так быстрее, — сказал расположившийся в кресле второго пилота Тер-Агабабов.
Голос диспетчера показался капитану знакомым, был диспетчер из штаба округа. Аристархов однажды работал с ним во время показательных тушинских полетов. Через Москву так через Москву.
Аристархов поднял новенькую машину в воздух, заложил вираж, лег на указанный курс и моментально забыл про земную жизнь. Так хорошо, свободно и легко было в небе.
Внизу проплывало Подмосковье.
Тер-Агабабов успел просмотреть газету и теперь разгадывал кроссворд. Это было поразительно, но он не знал «русского писателя, лауреата Нобелевской премии» из пяти букв.
— Пушкин? — предположил Тер-Агабабов. — Нет, нужно пять.
— Бунин, — подсказал Аристархов.
— Бунин, — недоверчиво повторил Тер-Агабабов, — никогда не слышал.
Внизу уже была Москва.
Аристархов всегда великолепно ориентировался на местности, не видел большой разницы между пустыней и городом. Он без малейшего труда разглядел в каменном лаберинте и улицу, где находилась галерея «Вертолет» и где «Красный сапог».
Над домом, в котором была мастерская Лены, капитан снизился, завис в виду ее окон. Он подумал, что вчера ночью ошибся относительно того, что не смотреть ему больше на оцинкованные крыши. Не прошло и дня, а он смотрит и не из ее окон, а сквозь свой электронный прицел. Под расплавленными на солнце ярусами крыш он увидел на дне колодца-двора темно-синий «БМВ».
Аристархов взял резко вверх. Теперь он слушал только голос диспетчера в наушниках.
Миновали улицу Димитрова, пряничный особняк французского посольства, дом на набережной, Москву-реку, красную резную кремлевскую стену. Прямо на белые, как свечи, под золотыми язычками куполов колокольни Ивана Великого летел капитан Аристархов на последнем советском вертолете «КА-50».
И прежде чем он успел подумать, что что-то тут не так, не туда вывел его диспетчер, над колокольнями вдруг взметнулись вороха осенних листьев, а вслед за листьями, прямо, стало быть, с территории Кремля взлетел белый гражданский вертолет с надписью «Россия» и трехцветной эмблемой на хвосте.
Несколько секунд капитан смотрел в белое лицо пилота, затем стал обходить вертолет, но вдруг увидел в большом круглом иллюминаторе два знакомых лица: рыхло-пористое, почти безглазое под уложенным седым пробором и гладко-жесткое, несмотря на широту и мнимое добродушие — в очках с тонкой золотой оправой.
В следующее мгновение рука капитана Аристархова сама надавила оружейную кнопку. Американская ракета «Ультра» беззвучно вошла в белое чрево гражданского вертолета. Аристархов бросил свою машину по дуге вверх — от взрыва и летящих обломков, — хотя не было еще ни взрыва, ни летящих обломков.
Наверху, в безопасности, уходя по косой к солнцу, растворяясь в осеннем солнце, он услышал оглушительный — видать, заправились под завязку — хлопок.
— Ай-яй-яй! — счастливо рассмеялся Тер-Агабабов, про существование которого Аристархов, честно говоря, забыл. — Каких чилавеков замочил, капиташка!
Одиночество вещейДетективно-психологическая драма
Часть перваяВойна гороскопов
Леон перелистывал «Философский энциклопедический словарь», невообразимой толщины книгу, в которой не было философии, когда услышал, что дядя Петя, младший брат отца, последовательно изгнанный из семьи, из квартиры, из партии, с работы (не одной), алкаш, только-только вырвавшийся после трехлетних страданий из ЛТП, заделался фермером-арендатором в деревне Зайцы Куньинского района Псковской области.
Это явствовало из полученного от дяди Пети письма, которое в данный момент читала на кухне вслух мать.
Отец был совершенно равнодушен к судьбе младшего брата. Письмо из неведомых Зайцев несколько дней приглашающе лежало на холодильнике, однако отец не удосужился его распечатать. «Гляди-ка ты, — только и сказал он, — почта еще функционирует». В последнее время отец перестал проявлять интерес к получаемым письмам, равно как и снимать трубку звонящего телефона. Нераспечатанные письма он, на манер Фолкнера, складывал в стол. К звонящему телефону подходил, когда тот переставал звонить.
Мать, естественно, знала про внезапную и странную отцовскую нелюбовь к новостям — политическим и семейным, — из которых, собственно, состояла жизнь. Но полагала, что все должно иметь свой предел. Не распечатывать письмо от хоть и неудалого, но все же родного брата было, по ее мнению, запределом. Поэтому она читала письмо вслух.
Как и следовало ожидать, оно заканчивалось просьбой выслать в долг пятьсот рублей, которые дядя Петя обещал вернуть в начале лета, как только получит от правительства ссуду, а еще вернее, осенью, когда рассчитается за произведенную сельхозпродукцию и будет при немалых деньгах. Подобное уточнение, видимо, должно было подчеркнуть искренность и основательность арендно-фермерских намерений дяди Пети.
«Он что, охренел там в этих Зайцах? — удивился отец. — Какую ссуду? От какого правительства?» — «От нашего, советского, а может, российского правительства, — ответила мать. — Он не уточняет. Петя молодец. Лучше поднимать сельское хозяйство, чем пьянствовать да судиться с райкомом из-за взносов». — «Поднимать? — усмехнулся отец. — А кто, интересно, его положил?» — «Как кто? — сказала мать. — Наше советское, а может, российское правительство. Или оба вместе». — «А теперь, стало быть, советское и российское правительства передумали? От кого этот дурак ждет ссуду? Какие пятьсот рублей? Он их тут же пропьет!» — «И все равно, — упорствовала мать, — он молодец. Хоть на что-то решился. Будет, как Кандид, возделывать свой сад». — «Вероятно, — неожиданно легко, если не сказать, равнодушно, согласился отец. — Всякое неначатое дело таит в себе совершенство. Вот и летят, как бабочки на лампу. А как начнут — сплошное разочарование, обожженные крылья».
Леон вспомнил, чем закончилась давняя дяди Петина попытка отсудить от исключившего его из рядов КПСС райкома уплаченные за восемнадцать, что ли, лет пребывания в партии членские взносы. Жестоким обследованием в психдиспансере, где дядю Петю пытали разрывающими суставы инъекциями и электрошоком, от которого мозги в голове, если верить дяде Пете (а как тут ему не верить?), превращались в трясущееся в горшке говно, трехлетним заключением в ЛТП в Пермской области на лесоповале. Леон чуть было не спросил у отца, неужто же и дело со взносами таило до своего начала совершенство? И если да, в чем оно заключалось?
Но не спросил. Отец, принимая во внимание возраст Леона, вряд ли бы ответил искренне. «Конечно же, таило, — так бы ответил отец. — Дядя Петя, к примеру, мог принести в портфеле в здание райкома бомбу и взорвать его к чертовой матери. А он затеял глупую судебную тяжбу и все испортил».
Да и не очень-то интересовал Леона дядя Петя, последний раз появлявшийся у них в Москве как раз три года назад — перед ЛТП, — когда Леон ходил в пятый класс. Дядя Петя запомнился тихим, трезвым и бесконечно грустным. Как-то не верилось в громовые его запои, когда он с топором в руках и с пеной на губах гонял жену и детей, крушил мебель, разбивал к чертовой матери раковины и унитазы.
За два дня, проведенные у них, дядя Петя починил все вышедшие из строя электроприборы, включая такой сложный, как вязальная машина, намертво прикрепил к стенке стеллаж с тяжелыми книгами.
Стеллаж уже несколько лет, подобно гигантскому утюгу, угрожающе нависал над отцовской головой, когда тот садился за письменный стол работать.
На стеллаже располагались собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма: коричневые Маркс и Энгельс, синий Ленин, под самым потолком — вишневый неприметный Сталин. Книгами идущих вослед практиков и теоретиков недавно еще всепобеждающего и единственно верного, а нынче никого и ничего не побеждающего и единственно, неверного учения отец отчего-то брезговал, не помещал их в опасно гуляющий над головой утюг-стеллаж. Глянцевые томики и брошюрки, несерьезных, как западные триллеры, расцветок, вероятно, могли, по мнению отца, внести диссонанс в монолит учения, смотрелись бы на стеллаже как сорные васильки и лютики, а случись возврат к суровым временам — как куриная слепота! — посреди единообразного, но почему-то (понятно почему!) непрополотого литого свинцового поля. Им и было место на непрестижных полках в кладовке в неорганизованной компании прочих печатных сорняков-однодневок: газет, журналов, еженедельников, старых и многочисленных новых, нечетко или излишне четко отпечатанных на толстой или тонкой, желтой или белой бумаге. Воистину за сорняками было не разглядеть злаков. Предстояло собрать урожай не свинцовых, как обычно, зерен, но плевел.
Кладовка была неиссякающим источником макулатуры. Леон едва успевал увязывать в пачки, обменивать на талоны, приобретать на эти талоны то «Железную маску», то «Анжелику» да тут же в магазине и уступать желающим по рыночной цене. Однако уже было объявлено о предстоящем многократном удорожании периодики и книг. Вряд ли на следующий год родители смогут вольно выписывать в дом, вольно покупать в киосках. Источник, следовательно, иссякнет, пересохнет, как — рано или поздно — любой источник.
Что-то беспокоящее заключалось в том, что хоть и пустенькие, но живенькие изданьица увязывались в пачки, исчезали в макулатурных подвалах, в то время как свинцовые тома основоположников хоть и кренились, но оставались в стеллаже. И одновременно лживым было беспокойство, так как не кто иной, как Леон, самолично относил пачки в макулатурный подвал. Он утешал себя тем, что будь его воля, он бы в первую голову отнес туда свинцовые тома. Что не следует пугающе усложнять, городить на пустом месте. Что эт