— Ты, случайно, не к Петьке? — поинтересовались у отца черные люди. — Не к сумасшедшему этому фермеру?
— Он мой брат, — помолчав, ответил отец. — У него были недостатки, но, честно говоря, сумасшедшим я его не считал. Если он только здесь не сдвинулся.
— Будет спрашивать про сети, — продолжили черные люди, — передай, чтобы в озере не искал. Нет там сетей. Скажи братану, чтобы окоротился, а то больно заломно взялся твой братан.
После чего воцарилось недоброе молчание.
Получалось, что, исчезая с лица земли, народ решительно не был одержим любовью к ближнему. Особенно к ближнему, цепляющемуся за край пропасти, норовящему не сдохнуть с голода. Не по-христиански вел себя в час исчезновения народ, а может, потому и исчезал, что вел себя не по-христиански.
— Мужички с дерьмецом, — скупо заметил отец, объезжая очередную чудовищную яму.
На дне лежали белые окровавленные перья. Видать, в ночи тут славненько поужинала лисичка.
Магазин, деревня, длинное, как ангар, частично разобранное, светящееся ребрами, как скелет кашалота, промышленное строение, помешавшиеся на водке люди — все осталось позади.
Машина, яко птица, взлетела из ямы на зеленую гору, откуда открылся невообразимой красоты вид. Бог как бы победительно демонстрировал собственное творение: леса, вытягивающуюся в подобие океанской реки свинцовую цепь озер в дымящихся зеленых берегах, бесконечные, перемеживаемые светящимися рощами, луга, дальнюю синюю тучу, очертаниями напоминающую иконного змея и, как иконный же змей, поражаемую христианской радугой, не выгнутой, как обычно, а прямой, как копье Георгия, словно Бог здесь среди исчезающего народа какие хотел, такие и выделывал радуги, не имея в виду иных созерцателей радуг, кроме себя самого.
Леону вдруг сделалась очевидной скрытая лукавая Божья мысль, относительно непристойности на прекрасной озерной земле черных водочных людей, а также покосившихся творений их рук.
Леон мысленно укорил Господа своего за малую жалость к несчастным, ибо без Божьего участия люди уподоблялись растерзанным в ночи на дне ямы птицам.
И Бог, устыдившись, принял участие в несчастных.
С горы, на которую взлетела машина, окрестности просматривались если не до Мартемьянова, то до Тепенева.
В Тепеневе на желтой ленте дороги из воздуха, не иначе, потому что не тянулся за ней пыльный шлейф, возникла крытая продуктовая машина, героически преодолевающая ухабы.
Таким образом, Господь явил водочным людям жалость через чудо. Или чудо через жалость. Но странно было, что люди, похоже, не сомневались в чуде-жалости, тупо ожидая его к четырем часам на магазинном крыльце.
Видать, не впервой.
Теперь и Леон не сомневался: машина с водкой, вопреки всем мыслимым обстоятельствам, стремящаяся к пустому, затерянному среди Куньинского района магазину, есть неоспоримое доказательство, как бытия Божия, так и особенного отношения Господа к русским.
А еще с зеленой (волшебной) горы увиделся мост через ручей, как казалось сверху, вполне уцелевший после последних дождей. Он походил на решето, упавший меж берегами штакетник. Сквозь него можно было рассмотреть чистейшую, нерасчесанную в водорослях воду, камни на дне, черные тени рыб, божественные белоснежные лилии на зеленых тарелках листьев.
Мостик был из тех, пред которыми, как пред знаменитым камнем в чистом поле, можно раздумывать вечно. Если повезет, проскочишь. Но лучше, конечно, не пытаться. Довериться такому мосту было все равно что довериться очередному генеральному секретарю, президенту, председателю Кабинета министров или Верховного Совета, сумасшедшему сочинителю очередной экономической программы, грозящемуся в кратчайшие сроки вытащить народ из нищеты, втоптав его в нищету еще более лютую. Но и не довериться было совершенно невозможно, так как это был единственный мост на весь ручей. Не хочешь — не езди.
— Оставайся здесь. Я один, — решил отец.
Сел в машину, сдал назад и на скорости полетел через мост и как бы вместе с мостом, потому что, кроме машины, на другом берегу ручья оказались и доски, которых раньше там определенно не было.
Мост, таким образом, сделался еще более воздушно-решетчатым, почти что несуществующим.
Отец старательно приладил доски на место, опасливо посмотрел в небо. Христианское радужное копье к этому времени окончательно изничтожило змея-тучу, так что дождя в ближайшее время не предвиделось.
Позвал Леона. Они медленно поехали по густому, сочащемуся зеленью лугу, едва угадывая в траве не то конную, не то звериную, не то человечью тропинку.
Луг был полон жизни: попискивали убегающие из-под колес мыши, сухо ударялись в ветровое стекло шубистые шмели, что-то несшие в лапках, упрыгивали прочь худощавые длинноногие зайцы. Над всем разливалось стрекотание кузнечиков. Выше — в небе — недвижно держался черный коршун, похожий одновременно на крест и на распростертую на невидимой веревке рубаху.
В этом можно было бы усмотреть очередной знак присутствия Господа, если бы только коршуны не летали где попало, а выстиранные рубахи уже не оставляли сушиться без присмотра на Руси святой, так как сердит сделался раздетый народ на исчезнувшие из магазинов рубахи. Негоже было подозревать Господа, что именно в такую — черную, хищную, с когтями и клювом, крылатую — рубаху вознамерился он обрядить Русь.
Словно вставший из воды, с зацветшей, как тина, дранкой на крышах, таинственный град Китеж, промелькнула берегом озера деревенька.
— Пески, — уверенно определил отец.
— Почему Пески? — спросил Леон.
— Мужики сказали, — объяснил отец, — что сначала Пески, потом Зайцы. Петька писал, что обкладывает дом белым силикатным кирпичом. И баню кирпичную ставит на берегу. Здесь ничего такого нет.
За Песками тропинка резко углубилась в луг.
Леон подумал, что они сбились с пути, потерялись посреди огромного, как Куликово поле, луговища. Но оно внезапно сошло на нет. Только что ехали по брызжущей траве, а уже сухое, с прошлогодней стерней, поле защелкало под колесами, объявились вдали приземистые домишки, а один определенно до половины белый, как обмотавшийся полотенцем мужик.
Тропинка расширилась, сделалась почти проезжей.
Первое, на что обратили внимание отец и Леон, подкатывая к деревне, — черный выжженный круг посреди поля, обуглившиеся доски, закопченные камни, непонятного назначения окованное деревянное колесо, странным образом выкатившееся из огня невредимым.
— По-моему, это кузница, — сказал отец. — То есть была когда-то кузница.
Судя по всему, сгорела она недавно. Головешки были как масляные. Трава еще не успела прорасти сквозь выжженный круг.
Ни единый человек не обнаруживал присутствия, ни единый звук, кроме разбойного ветрового посвиста, не тревожил тишины бездорожной, озерно-луговой земли.
— Как монголы прошли, — оглянулся на сгоревшую кузницу отец.
Дорожка прижалась к полю, на котором когда-то что-то (только не сейчас) произрастало. От тех времен осталось добротное, с удивительным тщанием сработанное чучело: в драной ушанке, из-под которой смотрела картонная маска, в черной арестантской (как будто снятой с коршуна) робе с нашитым тюремным номером, в ватных клочкастых штанах, в заскорузлых серых кирзачах.
— Это памятник, — предположил Леон. — Зачем на пустом поле чучело?
Ветер подул сильнее.
Чучело-памятник бесшумно повернулось, взмахнув рукавами, обратив к машине волчье (теперь было видно, что маска волчья) шапочное лицо.
Если это было чучело, то, судя по технической смекалке, старанию, какие вложил в него неведомый творец, деревья с золотыми монетами, не иначе как в Стране Дураков, должны были произрастать на этом поле. Если же памятник, то воистину гениален был автор, так как еще ни одному скульптору за всю историю человечества не приходило в голову делать движущиеся памятники. И вообще, не отделаться было от мысли, что после изготовления чучела-памятника неведомому хозяину как-то стало уже и не до поля. Какое, к черту, поле, когда такое чучело!
Подъезжая к внушительному, до половины обложенному а белым кирпичом, дому, причем с большим запасом по периметру, так что сморщенная, крытая дранкой крыша высовывалась из белого кирпичного скафандра, как обезьянья голова, Леон и отец увидели на сей раз определенно живого человека, однако пребывающего в состоянии чучела-памятника, без его, впрочем, легкости, отзывчивости на ветер.
Босой, в завернутых до колен штанах, в черной коршунячьей рубахе, крылато выпущенной поверх штанов, стоял этот человек, взявшись одной рукой за забор, мерно, как маятник или метроном, покачиваясь в такт одному ему слышимому ритму.
— Смотри-ка ты, встречает! — засмеялся отец.
Встреча, однако, получалась какой-то односторонней.
Отец и Леон радостно хлопали дядю Петю по плечу, что-то говорили, доставали из машины, ставили на траву сумки, рюкзаки, коробки. Дядя Петя же продолжал молчаливо покачиваться, не решаясь отстать от забора.
— Петька… твою мать! — заорал ему в ухо отец. — Давай помогай, показывай, куда нести!
Но дядя Петя как стоял, так и продолжал стоять. И — как бы издеваясь — еще и прикрыл глаза.
— Сволочь! — вцепился в рубаху, затряс брата отец. — А я ему деньги привез! Да разве можно тебе оставлять деньги!
— Во дает! — гусем гоготнул дядя Петя, вроде бы отходя от странного средь бела дня вертикального сна, но не отнимая руку от забора. — Письмо получил. Ждал. Как через ручей перебрались? Четыре дня как из ведра. Не смыло мост?
— Как из ведра? — Отец посмотрел на небо. Затем — под ноги. Небо было без единого облачка. Сухим, горячим было джинсовое зайцевское небо. Такой же сухой, горячей была земля. Словно отлитая из ртути, ящерица замерла между босыми стопами дяди Пети, обнаружив там тень.
— Какое число? — Дядя Петя наконец отнял руку от забора, с трудом, как начинающий ходить младенец, удержал равновесие. — Прошел, что ли, дождишка?
— Ты когда начал пить? — побледнел от негодования отец.