Леон миновал мешок не глядя. А если и скосил ненароком глаза, то не в тоске по убежищу, а в изумлении от редкостной словесной и графической (графитти) похабщины, коей были изукрашены стены. Куда до них стенам теремка, где Леон пил шампанское с Катей Хабло! Показалось странным, что в столь уединенном месте, как Мешки (где, кстати, они?), живут такие любители непристойностей. Не каждому ведь явится мысль вырубать графитти зубилом по бетону? Или слишком редко ходили автобусы, и мешковцы (мешочники?) изнемогали на остановке в тоске? Как бы там ни было, Леону нечего было делать в похабных Мешках.
Весь мир был похабными Мешками.
Он шел по шоссе с гордо поднятой головой, вот только звался не Сашей и не сосал сушку.
Хотя кое-какая провизия в рюкзаке имелась.
Горячий дышащий сверток сунула Леону в рюкзак на утренних поминках тряпичная бабушка, а малиновый, с каплями пота на челе Гена, помнится, одобрительно покивал.
Леон решил закусить на прощание бабушкиными пирожками. Он не сомневался: град будет величиной с голубиное (с куриное, утиное, а то и с гусиное, чего мелочиться?) яйцо, и этот град проломит ему голову.
Но, как всегда, недооценил Господа своего.
Запущенная за спину в рюкзак Леонова рука замерла.
Из толстой и черной, как в кабаньей щетине, тучи свесилась вниз не то веревка, не то веревочная лестница, не то хобот, не то осьминожье щупальце.
«Неужели за мной? — не очень-то и удивился Леон. — Хоть пожрать перед дорогой!»
Пирожки были завернуты в газету «Комсомольская правда» от 14 декабря 1959 года. Сам как пирожок, Никита Сергеевич Хрущев инспектировал по снежку подмосковный колхоз в компании других политбюровских пирожков, в полушубке, в козловых сапогах и в бараньей бекеше. Он хитровато выставился на Леона с насквозь промаслившейся фотографии.
Пирожки оказались с картошкой и луком. Тряпичная бабушка, не отнимешь, умела печь пирожки. Солдаты и унтер-офицеры вермахта, оккупировавшие поздней осенью сорок первого Зайцы, должно быть, заедали ее пирожками шнапс да нахваливали. И если верить злой молве, похвалами отнюдь не ограничивались.
Что-то не так было с этими пирожками.
Леон вспомнил, как после поминок, с трудом перебравшись на другой берег раздувшегося от непрерывных дождей, подтопившего мостик ручья, идучи знаменитыми зайцевскими лугами, вдруг заметил серо-рыжую густошерстную спину, а потом во всей красе рассмотрел выскочившего из травы чернобыльского волка.
«Волки не нападают в лугах!» — тупо (в голове гулял самогонный ветер) подумал Леон.
Волк, как пограничный катер, начал выравнивать курсы чтобы напасть на нарушителя (чего?) Леона именно в лугах.
Волки не нападают летом!
Чернобылец всем туловищем повернулся к Леону. Черные резиновые его ноздри жадно втянули воздух. Похоже он не видел препятствий, чтобы напасть прямо сейчас, то есть самым что ни на есть летом.
Волки не нападают на пьяных! Леон изо всех сил задышал самогоном. Где-то он читал, что дикие звери брезгуют приближаться к пьяни. Но перед ним был закаленный, со стронцием в крови, волчуга. Он коротко взвыл и облизнулся. Похоже, от самогонного Леонова дыхания у него только разгорался аппетит. Как если бы он выпил, а теперь требовалось закусить.
Волки не нападают ранним утром!
Вряд ли у серо-рыжего гада на лапе были часы. Он бодро ушел вперед, видимо намереваясь за скрывавшим перспективу холмом перерезать путь Леону. При этом он несолидно, как канючащая дворняга, повизгивал. Как если бы заранее не ждал от Леона сопротивления, словно Леон был телушкой или овцой.
Леон уже представлял его, встречно вставшего с наклоненной треугольной головой, с капающей с клыков слюной на единственной за холмом луговой тропинке.
Как бы там ни было, а время, чтобы достать нож, защитить (как велел Диккенс) жизнь, Леону было предоставлено.
Ветер подул в греющуюся от свертка с пирожками сквозь рюкзак спину Леона, и он догадался, что беспокоит меньшего хвостатого братана. Томный луково-картофельный печной дух плыл над лугом. Леону отчего-то вспомнилось замечание Горького, что сильному человеку не живется на Руси. И жратве не живется! — мысленно дополнил классика и буревестника Леон, извлек из рюкзака газетно-пирожковый сверток, как террорист с бомбой, пошел вперед, чтобы бросить в волка, пусть подавится, гадина! А уж потом до последней возможности (как наказал Диккенс) защищать жизнь с помощью ножа.
Но Бог (в который уже раз!) спас Леона.
Когда он с газетно-пирожковым свертком в одной руке и с ножом в другой обогнул холм, то вместо склонившего треугольную голову волка увидел сенокосилку, грузовик с провонявшим силосом кузовом, двух механизаторов, с самогончиком, лучком и хлебушком расположившихся на траве. Отродясь не знавали зайцевские луга такого нашествия сельскохозяйственной техники.
— Твоя собака? — спросил один, хрустнув во рту луковицей.
— Это волк, — ответил Леон. — Бежал за мной, сволочь!
Другой залез в кабину грузовика, вытащил из-под сиденья ружьишко.
Волк не появлялся. Мужики расслабились, допили самогон, с шестого раза расстреляли не идущую в обмен эстонскую бутылку, решили, что погода сегодня мразь, косилка не косит, грузовик по мокрой траве не едет, согласились подбросить Леона до Мартемьянова, то есть почти до самого Рижского шоссе.
А сейчас не волк, не град, но страшный смерч надвигался на Леона, и спасения от него на пустом шоссе не предвиделось.
Бабушкины пирожки определенно приносили Леону несчастья.
Он судорожно дожевывал третий или четвертый (не выбрасывать же!), когда позади послышался шорох шин и рокот мотора. Леон оглянулся. Приземистая темно-синяя (цвета смерча) машина на широких маленьких колесах летела по шоссе, посвечивая особенными, искристо пронизывающими тьму фарами. Она сливалась с шоссе, как рыба с водой, птица с небом, зверь с лесом, катилась словно капелька ртути. Такую не в России сработанную руку протянул Господь, чтобы выхватить Леона из-под смерча.
Леон даже не стал голосовать, потому что знал: машина остановится. И он продолжит путешествие.
Путешествие, начавшееся не по своей воле в белом вертолете с красной надписью «Antenn-2» на хвосте.
Из Куньи в Зайцы Леон, председатель, заработавшая свои франки Платина, от которой Леон старался держаться подальше, возвращались вместе с вооруженными милиционерами в милицейском же желто-синем зарешеченном «УАЗе», грозным козлом скачущим по ухабам.
«Козел»-«УАЗ» лихо преодолел тогда, впрочем, еще не подтопленный, редкий, как расческа с выломанными зубьями, мостик через ручей, промчался по лугам, завывая перегретым мотором, карательно ворвался в Зайцы.
Лютая, как после ядерного удара, тишина стояла в Зайцах. Чучело-памятник не шевелилось. Молодой милиционер изъявил желание пальнуть из пистолета в неформальное чучело, но командующий операцией капитан запретил.
Платине и Леону было строго наказано оставаться машине с шофером.
Капитан, молодой, председатель со снятыми с предохранителей пистолетами короткими перебежками устремились к дому тряпичной бабушки, к похабно торчащему обезглавленному георгину. Председатель отставал.
Платина в зарешеченном «УАЗе» повела себя скверно. Вместо того чтобы тревожиться о дедушке (хотя чего о нем тревожиться, как уплыл утром, так, наверное, до сих пор не вернулся), она решила выяснить отношения с Леоном.
— Чего ты? — подъехала к нему по отшлифованной задами правонарушителей и цыганок жесткой скамейке, страстно зашептала в ухо: — Не упускать же случай? Раз-два, оревуар! Я тебя люблю, ты главный! Анри — дешевка, ни в какое сравнение с тобой, ты самый лучший, ты Бог!
— Вот сучара! — не выдержал, плюнул в окно шофер.
— Вас не спрашивают, я не с вами разговариваю! — осадила его Платина, но не так-то просто было осадить милицейского куньинского шофера.
— Гони ее в… шею, парень! — с трудом выбрал он наиболее приличное из всех возможных словосочетаний. — Пока СПИД не подарила.
— Оскорбляете, сержант! — возвысила голос Платина. — Оскорбляете при свидетеле.
— Да ну? — искренне удивился сержант. — Тебя, блядюгу, оскорбляю? — Посмотрел на нее, как на ядовитую тварь, которую необходимо раздавить. — А вернуть родному, которое тебя кормит, поит, одевает и обувает, государству доллары не хочешь? Где ты их там, в трусах, в жопе, спрятала? Что, сучара, будем оформлять изъятие или по-доброму отдашь? Давай, колись, малолетка, не буди во мне зверя!
— Ишь ты какой! — Леон ожидал, что Платина от страха забьется под скамейку, она же отчаянно устремилась в бой. — Расхрабрился в сраной Кунье! — Леон почувствовал, что в бедро ему настойчиво тычется сжатый платиновый кулачок. — Я все придумала, чтоб вот его позлить! Понял! Докажи обратное. Давай, мент, обыскивай, только чтобы под протокол, как положено, под официальное уведомление о причине задержания и личного обыска, и не ты, падла, а баба в отдельном помещении с понятыми, как по закону, понял, мент! — Платина уже не просто тыкала Леона кулачком в бедро, но больно щипала, как гусь, точнее, гусыня.
Шофер-сержант сидел к ним вполоборота и не видел. Или не утруждал себя видеть, потому что все знал наперед.
Леон нехотя развернул ладонь, в которую немедленно были вложены плотно свернутые бумажки.
Шофер вознамерился перебраться из кабины в зарешеченный салон, чтобы по-свойски потолковать с Платиной, не желавшей возвращать родному государству (в лице шофера-сержанта) СКВ, и Леоном, вздумавшим незаконно укрыть подлежащую возвращению СКВ в кармане своих штанов.
Но тут вернулись капитан и молодой. Вид у них уже был не столь грозный. Пистолеты переместились в карманы.
— В доме нет, — объявил капитан. — И в деревне, похоже, нет. Исчез. Вырубился, наверное, дрыхнет где-нибудь, сволочь. В сенях самогонный аппарат. По совокупности оштрафуем как самогонщика. Чтоб другим неповадно было. Где он может быть? — обратился к Леону. — У вас есть здесь поле, какой-нибудь хлев? Может, на лодке уплыл?