Он просто остановился перед танком.
— Неужели не разойдемся? — услышал сверху, с брони знакомый голос.
— Валериан… простите, не знаю вашего отчества, — снял с плеч, поставил рядом Калабухову Аню Леон.
— Знаешь имя, — засмеялся Валериан. — Откуда? Сомневаюсь, чтобы из официальных источников.
— Вы меня не помните? Мы встречались в Нелидове в гостинице. Я был с отцом.
— Не помню, — ответил Валериан.
Беспамятным местечком было это Нелидово. Леона не вспомнила горкомовско-райкомовская женщина в гостинице. Не вспомнил подполковник. «Да были ли мы с отцом в Нелидове? — засомневался Леон. — Есть ли у меня отец? Если есть, узнает ли меня?»
— Сестренка? — кивнул на притихшую вблизи танка Калабухову Аню Валериан.
Он был чисто выбрит. От него пахло хорошим одеколоном и почему-то кофе, как будто не из танка, а из номера валютной нелидовской гостиницы вышел Валериан, похрустывая в кармане долларами. Он был полон жизни, мужествен и красив. Казалось в высшей степени несправедливым, что одинокое танковое дело его проиграно, судьба предрешена. В очередной раз по воле Господа мужество и красота не спасали мир, а приносились ему в жертву. У Валериана наверняка имелся пистолет. Он был хоть и советским, но русским офицером.
— Нет. Ее одну отправили в автобусе из Нелидова. Мы не доехали до автовокзала. В центре всех выгнали. Куда она одна? Пока со мной. Неужели вы меня не помните? Вы еще подарили отцу прицел.
— Что я могу для тебя сделать? — спросил Валериан.
— Для меня? — растерялся Леон.
— Все, что в моих силах.
«Сровнять с землей кооператив «Желание»? — подумал Леон. — Расплющить, как консервную банку, синюю машину Лени и Эпоксида? Ограбить банк?»
Леону вдруг открылось, что всесокрушающая сила сродни Господу: может все, но не может ничего. Малое предприятие «Желание» переедет в новое помещение. На место Эпоксида заступит другой водитель по найму. В банк завезут новые купюры. «Сила безлична, как конвейер, — подумал Леон, — как сама жизнь. В то время как Бог — мастер штучных изделий. Он тайком воспитывает рационализаторов. Но не подпускает к конвейеру. Чтобы не остановилось производство. Чем талантливее, решительнее, милее его сердцу рационализатор, тем вернее и яростнее он его губит. И немедленно начинает готовить очередного. Он безумен!»
— Ничего, — ответил Леон подполковнику, но вдруг спохватился, что есть, есть! — Хотя…
— Все, что в моих силах, — повторил Валериан.
Леон хотел сказать ему, что хочет в танк, чтобы быть там до конца. Что безнадежное танковое дело представляется ему важнее оставшейся жизни. Если бы не родители. Если бы не Калабухова Аня. Кто доведет ее до володаркиной общаги? Поэтому Леон ничего не сказал, вернее, сказал другое:
— Добросьте до Кутузовского, я там живу. Другим транспортом не добраться.
— Возьмешь белое полотенце, — прислушался к нарастающему гудению в небе Валериан, — пусть думают, что я захватил детей в заложники. Поедем на броне, чтобы видели, — протянул руку, поднял Леона и Калабухову Аню на танк. — Вперед, сержант! — крикнул в люк. — Подбросим ребятишек на Кутузовский!
Как только оказались на проспекте, над танком, подобно железной апокалипсической птице, завис вертолет. Из него свесился похожий на мотоциклиста — в шлеме и в темных очках — снайпер, который что-то закричал… по-английски.
Иностранного специалиста не смутили ни вцепившаяся в Леона крохотная Калабухова Аня, ни Леон, как истинный взывающий о милосердии заложник, размахивающий белым полотенцем над головой. Пуля щелкнула о броню, взорвалась искрами в сантиметре от головы Валериана.
— Русского не нашли? — Валериан и не подумал спуститься вниз.
— Предлагаю немедленно освободить заложников, остановиться и сдаться! Соблюдение законности гарантирую! — проревело сверху через мегафон уже по-русски.
И тут же второй — легкий, белый, как пивное облачко над банкой, неслышный — вертолетик возник рядом. Как будто кровь стекала с его стреловидного хвоста. Но это были всего лишь буквы «Antenn-2». Вот только те там или другие французы Леон не смог против солнца рассмотреть.
— Подстрелят, — затосковал он.
— Скорее всего, — согласился подполковник, — но когда улетят иностранцы. Мы живем в марионеточной стране.
По обе стороны проплывали большие дома Кутузовского. Вертолеты шли над танком параллельными курсами. Снайпер больше не показывался.
Над всем: над домами Кутузовского, над танком, над вертолетами и облаками разливался неиссякаемый смех.
— Направо, пожалуйста, — буднично, как таксисту, сказал Леон.
Валериан передал команду в недра танка. Танк, как такси, свернул направо в проезд между домами. Французский вертолет выдержал маневр, а тяжелый военный с гроздьями ракет на пузе пролетел вперед и теперь, судорожно ревя, завалившись набок, разворачивался по кругу.
«Наши вертолеты, в отличие от танков, не лучшие в мире», — подумал Леон.
— Валериан, — спросил он, — неужели вы верите в коммунизм?
Если существовал вопрос, чтобы сделать неиссякаемый смех воистину неиссякаемым, это был именно тот вопрос. Самое смешное, Леон задал его всерьез. «Неиссякаемый смех — смерть! — вдруг догадался он. — Смерть смеется неиссякаемее и веселее всех, потому что смеется последней!»
— Нет, — ответил, подумав, Валериан, — пожалуй, нет, не верю.
— Тогда зачем все? — спросил Леон.
— Трудно ответить, — пожал плечами Валериан. — Есть вещи, которые трудно объяснить. Слишком много значительных слов. Кто захочет, поймет. Кто нет, не поймет никогда. Ты сам знаешь, как это обычно бывает.
— Было татарское иго, — уныло возразил Леон, — социализм. Как-то перемололось. Перемололось бы и это.
— Вероятно, — согласился Валериан. — Да только мельницу сожгли.
— И кузницу, — зачем-то добавил Леон.
— И кузницу, — согласился Валериан, хотя никак не мог знать про сгоревшую зайцевскую кузницу.
— От лжи, разврата можно уйти, — тускло продолжил Леон. — Хотя бы в себя.
— Мы и ушли, — сказал подполковник. — В себя. Куда же еще? В танк.
— А остальные? Которые остались?
— Мы звали, — пожал плечами Валериан, — Бог им судья. Есть люди, которым нравится смотреть, как горят мельницы и кузницы.
— Значит, все напрасно? — пробормотал Леон.
Танк встал перед аркой, перед чугунными воротами.
— Здесь сойдешь? — спросил Валериан. — Или ломать?
— Сойду, тут близко, — Леон соскочил с брони. Снял Калабухову Аню.
Французский вертолет висел над самым танком. Оператор снимал совсем как несколько дней назад дядю Петю с топором. И опять Леон не сумел против солнца рассмотреть его лицо.
— Сейчас попросит дать интервью, — сказал Леон. Не это он хотел сказать. Но не мог. Слишком много значительных слов. — Спасибо, что подвезли, — сдавленно, ненавидя себя за косноязычие и вообще за все, произнес Леон.
«Убожество — моя суть! — решил он. — Кому какое дело, что я думаю про себя? Это не имеет ни малейшего отношения к действительности, потому что умирает во мне!»
Ему хотелось плакать. Но слезы только бы продемонстрировали, что он еще и сентиментальное убожество, то есть худшее из убожеств. Поэтому, глотая слезы, Леон отвернулся.
— И тебе спасибо, — сказал ему в спину Валериан. — Только ты не прав, что все напрасно. Все для тебя.
— Для меня?
Чудовищный военный вертолет показался над крышей.
— Для тебя.
Это было последнее, что сказал Леону Валериан. Крышка люка закрылась. Танк стремительно развернулся, выкатился на Кутузовский.
— За что? — посмотрел в небо Леон. — За что ты так нас ненавидишь?
Из-за угла выбежали какие-то люди. Отшвырнув ненужное белое полотенце, подхватив на руки Калабухову Аню, Леон вбежал в арку родного двора, откуда было рукой подать до подъезда.
Какая-то еще шевелилась надежда, пока он безуспешно звонил в дверь, нашаривал внутри рюкзака ключи. Они, естественно, оказались в самом недоступном месте: между чудом уцелевшей банкой с медом и ботинками.
Но как только пронесся по пустым комнатам мимо скалящихся с вишневого ковра белых призраков, не устающих, однако, попивать русскую кровушку, мимо кухонного стола, на котором не было ничего, кроме черствой четвертинки «бородинского», двух пустых бутылок из-под водки и двух стаканов, надежда сменилась недобрым предчувствием.
По дому не было заметно, чтобы работа родителей в малом предприятии «Желание» подняла жизненный уровень семьи.
— Как у нас в володаркиной общаге, — кивнула на стол Калабухова Аня. — Только у нас колбаска бывает.
Леон распахнул холодильник. Внутри было бело, светло и пусто. Хотя нет, в нижней пластмассовой коробке для овощей обнаружилась жестяная банка апельсиновой воды «Си-си».
Уровень жизни семьи определенно поднялся.
Леон вскрыл банку, ополоснул стакан, налил шипящей воды, протянул Калабуховой Ане.
— Вкусная, — одобрила она, — я потом еще попью.
Леон наскоро обследовал родительскую спальню, отцовский кабинет, свою комнату.
Аня успела выпить всю воду из банки и теперь икала.
Леон ничего не обнаружил.
В дверном проеме кухни мелькнула тень. Леон понял: если где искать, так только на кухне. Где пьется, там и оставляется. Трудно было вообразить, что, выпив две бутылки водки на двоих, родители оставили весточку Леону (если оставили) в ином месте, а не на кухне, где пили.
Так и есть.
Леон уставился в мусорное ведро. Оно было до половины заполнено библиографическими карточками.
То был плохой знак.
Отец заносил на карточки названия, аннотации нужных ему для работы книг и журнальных статей по марксизму, а также — где, на какой полке искать ту или иную книгу или журнал. Хранились карточки в аккуратных деревянных ящичках. То, что сейчас они, подобно осенним листьям, лежали в голодном мусорном ведре, свидетельствовало не только о том, что древо марксизма облетело, но и о том, что отец более не нуждался в библиографических карточках. Нужда в них могла оставить отца в единственном случае — вместе с нуждой в жизни.