Генерал Я. Г. Жилинский, не разделявший восторгов В. В. Кривенко по поводу новой военной доктрины Франции, положил этот доклад под сукно. Между начальником и его подчиненным разгорелся конфликт, к которому оказались причастны военные и гражданские чины далеко за пределами тесного мирка русской военной миссии. Его перипетии обсуждали офицеры Главной квартиры и Ставки, соответствующий рапорт с кратким изложением доклада В. В. Кривенко лег на стол французского главнокомандующего. В конечном счете по представлению Ж. Жоффра правительство Франции предложило русским властям заменить Я. Г. Жилинского на другого, пусть не столь заслуженного генерала, но главное – доброжелательно настроенного по отношению к французской армии. В октябре 1916 г. в должность главы русской военной миссии при Главной квартире вступил генерал Ф. Ф. Палицын. А один из офицеров русской миссии превратился на некоторое время в личность, «широко известную в узких кругах», отчасти даже в медийную персону: в 1916–1918 гг. имя полковника В. В. Кривенко время от времени мелькало на страницах газет.
Революция 1917 г., которая привела к развалу и демобилизации старой армии, Брестскому миру и гражданской распре, прервала дискуссию о достоинствах и недостатках траншейной войны. Что показала эта дискуссия? Дала ли она какие-нибудь практические результаты?
Легче всего ответить на второй вопрос: никаких практических результатов она не имела. Пустить глубокие корни в русских военных кругах концепция траншейной войны не успела – ее пропаганда велась недостаточно активно (французам для этого явно не хватало ни сил, ни средств), к тому же история отпустила слишком мало времени для успеха этого предприятия. А главное – она слабо коррелировала с личным опытом подавляющего большинства русских военных: позиционная война на Восточном фронте отличалась многими особенностями, прежде всего гораздо меньшей плотностью задействованных в ней сил и средств. Не удалось французам добиться от русских военных кругов и признания своего лидерства в развитии военной стратегии и тактики. Наконец, Россия не располагала экономическими и финансовыми возможностями, чтобы по примеру Франции и Великобритании применить концепцию траншейной войны на практике – в короткий срок насытить войска современной техникой и сократить боевые потери живой силы, в абсолютном выражении являвшиеся самыми высокими среди всех воюющих стран.
Дискуссия выявила широкий разброс мнений среди русских военных относительно обсуждаемой темы, вплоть до того, что некоторые из них объявляли концепцию траншейной войны фальшивкой. В начале 1920-х гг. генерал А. К. Келчевский вспоминал: «Нам пришлось побывать на французском фронте в 1915 г. и видеть то, что они (французы. – Прим. А. Р.) сделали к югу и северу от Арраса, а равно и в Шампани в период позиционной войны и в период наступления <…> их опыт вырисовывался <…> как нам кажется, в том, что, имея возможность на активном фронте уже в этот год выставлять 90 орудий на 1 килом[етр] (при 17–35 оруд[иях] на килом[етр] в среднем на остальных участках фронта), они все еще считали себя не подготовленными к наступлению и продолжали зарываться в землю в то время, когда обстановка на востоке требовала от них как от союзников чего-то другого. Впрочем, это был уже не опыт, а так называемый “разумный” государственный эгоизм, выражавшийся в том, чтобы чужими руками загребать жар»[623].
Тем не менее, по нашим наблюдениям, эта дискуссия пробудила творческую энергию многих представителей поколения Первой мировой войны. Даже спустя годы после ее окончания бывшие фронтовые офицеры мысленно возвращались к ее опыту, пытаясь оценить место и значение траншейной войны в истории военного искусства. Как нам представляется, эта тема еще ждет своего исследователя. Здесь мы приведем лишь несколько примеров, иллюстрирующих наши слова.
Большое значение траншейной войне придавал генерал Ю. Н. Данилов. При этом он утверждал, что ее целенаправленно навязали армиям стран Антанты, включая Россию, немцы: «Надо было ожидать, что противник, остановив свое наступление на восток, весьма быстро зароется в глубокие траншеи и густо оплетется проволокой. Его технические средства и умение в короткий срок возводить крепкие укрепленные зоны не были для нас секретом. Поездки наших офицеров на французский фронт, практиковавшиеся в целях ознакомления с условиями борьбы на нем, дали нам для таких выводов более чем достаточный материал»[624].
Под другим углом зрения вопрос о происхождении траншейной войны рассматривал генерал В. Е. Борисов, в прошлом тесно связанный по службе с начальником штаба Ставки Верховного Главнокомандующего генералом М. В. Алексеевым. Он подверг критике мнение тех специалистов, кто объяснял переход от маневренной к позиционной войне случайными обстоятельствами, например, нехваткой оружия и боеприпасов, которая обнаружилась зимой 1914–1915 гг. В. Е. Борисов доказывал, что позиционная война – явление закономерное, связанное с появлением высокоэффективного оборонительного оружия, или, согласно его выражению, увеличением «силы сопротивления отрядов»[625].
Известный военный ученый Н. Н. Головин утверждал, что Первая мировая война изменила прежний порядок взаимодействия различных родов войск. «Стабилизация» армейского фронта, его превращение в своего рода «крепостную» стену неизбежно, по выражению Н. Н. Головина, «останавливает маневр не только конницы, но и пехоты». Поэтому в условиях, когда «подвижная война кончается и начинается траншейная», эти рода войск оказываются бесполезными в наступлении, единственная задача которого – «прорвать фронт». Между тем в условиях траншейной войны подобный «прорыв требует машин, машин и машин». Н. Н. Головин считал весьма поучительным опыт ведения траншейной войны на западе: «Уже в 1915 году на французском фронте была установлена следующая формула: пехота только занимает очищенное артиллерией»[626].
1917: армия и кризис государственности
Игорь Николаевич Гребенкин
д-р ист. наук, профессор Рязанского государственного университета имени С. А. Есенина
Аннотация. Статья посвящена роли и месту вооруженных сил в условиях кризиса российской государственности, вызванной событиями Первой мировой войны и революции 1917 г. Дана характеристика социального феномена армии военного времени. Рассмотрены факторы и обстоятельства участия армии в политическом процессе, прецеденты и направления политической активности групп военнослужащих, воинских контингентов и учреждений. Предложены выводы о природе и характере социального поведения военных на разных этапах развития революционного процесса в 1917 г.
Ключевые слова: Первая мировая война, революция 1917 г., политический переворот, кризис государственности, армия военного времени, солдатская масса, офицерский корпус, Временное правительство.
Полстолетия буржуазной модернизации второй половины XIX в. изменили облик российского социума и институтов государства. Одна из наиболее масштабных реформ коснулась положения вооруженных сил империи в системе отношений власти и общества. В начале XX в. армия и флот предстали ареной борьбы различных социальных сил и тенденций, а военнослужащие показали себя сознательными выразителями общественных интересов и настроений. Это всецело подтвердили две русские революции, активными участниками которых стали военные, оказывая решающее влияние на расстановку политических сил.
Кризис государственности, охвативший Россию в 1917 г., обнаружил неспособность традиционных политических институтов исполнять миссию и выдвинул на арену политической борьбы новых участников. Одним из них стала армия военного времени, возникшая в результате массовой мобилизации и отличавшаяся от довоенной, кадровой армии составом, структурой и значением в жизни государства. Ее качества и потенциал определялись уровнем культуры и образования наиболее многочисленных групп населения – крестьян и рабочих. За годы мировой войны в армию и на флот призвали около 14 млн мужчин преимущественно в возрасте 20–40 лет, т. е. наиболее активных в трудовом и социальном отношении. К началу революции около 6,5 млн человек находилось в рядах действующей армии на фронте и не менее 2,5 млн проходили подготовку в тылу[627]. Социальный облик солдатской и матросской массы мало отличался от довоенного и более чем на 80 % был представлен выходцами из крестьянской среды. Рост численности офицерства вызвал заметную его демократизацию, которая коснулась, однако, лишь младших офицерских чинов[628].
В высших военных кругах господствующее положение сохранили представители прежней военно-государственной элиты, чье влияние и участие в политической жизни страны неизмеримо возросло. Огромная власть и видное место в системе государственного управления принадлежало созданной для руководства армией на театрах военных действий Ставке Верховного Главнокомандующего. К моменту Февральской революции высшее воинское начальство оказалось втянутым в соперничество политических сил и группировок и поэтому уже не являлось надежной опорой власти в случае внутренних волнений.
В начале 1917 г. настроения армии в основном отвечали тому отношению к войне, которое складывалось в обществе, а именно – непопулярности войны и политического руководства страны. Уже февральско-мартовские события выявили заметную, а в некоторых случаях решающую роль войск и военного командования в политическом перевороте. Если многочисленная действующая армия, находившаяся вдали от главных политических центров, оказалась перед фактом совершившихся перемен, то тыловые части, в первую очередь размещенные в крупных и особенно столичных городах, были их активными участниками. Настроения солдатского контингента запасных частей, состоявших как из новобранцев, так и фронтовиков, вернувшихся в строй после ранений, были далеки от военного энтузиазма, а политическая агитация, которая велась революционными организациями, находила среди солдат отклик, особенно ввиду ее антивоенной направленности. По признанию очевидцев, даже в столице запасные батальоны не могли считаться полноценными воинскими частями и представляли собой «полчища», взрывоопасный материал, продукт затянувшейся войны