В результате после вхождения советских частей в крупные города командование корпусов и дивизий, обеспокоенное моралью и здоровьем красноармейцев, издавало приказы о «срочном закрытии публичных домов и запрещении продажи алкоголя военнослужащим Красной Армии»[1000].
По мнению Политического управления РККА, худшее, что могло приключиться с советским офицером за рубежом, это была связь с иностранной гражданкой: «От местных женщин бежать, как от отравы <…> беречься и бояться заразы», «Кто друг, а кто враг? Это сразу нельзя определить, и даже открытый и на вид прямой взгляд собеседника может быть маской, скрывающей черные мысли. Русский офицер, если он твердо помнит свой долг, должен всегда быть настороже», «Беречься за границей женщин» – этими наставлениями пропагандисты РККА пытались помешать роковому сближению местных женщин и красноармейцев[1001]. В качестве иллюстрации такого подхода можно привести упрек командира танковой бригады 4-го мехкорпуса полковника Жукова, который в письменной форме был адресован начальнику медицинской службы бригады Г. Ф. Стерлигову в связи с тем, что тот, манкируя службой, «кадры не растил, над повышением их знаний не работал», пьянствовал и вел себя неподобающе. Негодуя по поводу поведения майора медицинской службы Г. Ф. Стерлигова, комбриг в ярости писал: «Я неоднократно предупреждал Вас, вооружившись последним терпением, с тем чтобы Вы поняли и не уронили своего высокого офицерского достоинства, но вы вместо этого в последних боях занялись пьянкой и, хуже того, вступили в интимную связь с венгерской женщиной, проживающей в с. Коминдин, к которой Вы почти каждую ночь едете на санитарной машине из с. Палд. Вы, советский офицер в звании майор, пали перед этой Вам неизвестной женщиной только в силу потери Вами чувств ответственности перед Родиной и своего собственного достоинства»[1002]. Случаи сожительства офицеров с подчиненными им женщинами-военнослужащими редко фиксируются в доступных документах, поскольку не относились к числу строго санкционируемых деяний[1003]. Попытки насильственного и вынужденного целибата приводили иногда к определенным отклонениям, т. е. к насилию над представительницами гражданского населения.
Необходимо подчеркнуть, что среди красноармейцев, побывавших на территории Балкан, случаи насилия, краж, грабежей и убийств мирного населения были редки и строго карались военными властями. К малообоснованным выдумкам стоит отнести идеи западной историографии о том, что существовала чуть ли не официальная поддержка насилия красноармейцев над мирным населением как форма мести, поддержания боевого духа или способ удовлетворения материальных потребностей[1004]. Советское командование твердо отдавало себе отчет в том, что «наличие отдельных аморальных явлений в войсках армии, как то: пьянство и дебош, убийство граждан нашими военнослужащими, изнасилование женщин, воровство, – все это оставляет нехорошее впечатление на отдельные слои населения»[1005], и жестко с такими явлениями боролось.
Оценить общее число подобных случаев сравнительно тяжело. Согласно секретной справке, подготовленной для Й. Броз Тито органами государственной безопасности Югославии, «<…> отдельные офицеры и солдаты Красной Армии совершили преступления на территории ФНРЮ в 1944–1945 гг. (зафиксировано 1219 изнасилований, 359 попыток изнасилований, 111 изнасилований с убийствами, 248 изнасилований с попыткой убийства, 1204 случая грабежа с телесными повреждениями)»[1006]. Материалы, связанные с преступлениями военнослужащих РККА, относятся к числу информации, не подлежащей разглашению, и недоступны исследователям, работающим в ЦАМО РФ. Однако сводки событий из недоступных материалов военной прокуратуры хранятся в открытых фондах политотделов соединений, что не дает возможности провести статистический анализ, но позволяет составить представление о природе этих явлений.
Сразу бросается в глаза, что командование делало все возможное для прекращения этих правонарушений. При этом предпринимались как превентивные (предотвращение), так и пенитенциарные (наказание) меры. Большую активность проявляли партийные и политические органы, чтобы объяснить всю пагубность таких поступков для репутации советского государства и чести живых и павших воинов, которые считали себя освободителями, а не насильниками и грабителями. В качестве профилактики также широко освещали наказания, которые грозили солдатам и офицерам, нарушавшим законы. К пенитенциарным мерам относились бескомпромиссные и срочные меры по разысканию и нахождению преступников по действовавшему Уголовному кодексу РСФСР редакции 1926 г. Наказания могли быть самыми различными – от расстрела за тяжкие преступления (намеренное убийство в целях грабежа или изнасилования) и воинские преступления (дезертирство и самострел) до тюремного наказания сроком от 1до 10 лет за непреднамеренное убийство, изнасилование, воровство, драки и другое. В случае если речь не шла о воинских преступлениях, осужденный мог надеяться на то, что тюремное заключение будет заменено сроком в штрафном батальоне, где он мог «смыть позор кровью». За совершение тяжких преступлений против гражданских лиц осужденный лишался звания и наград, а затем наказывался по всей строгости закона.
Отдельные преступления, совершенные красноармейцами на территории Югославии, составляли редкое исключение по сравнению с происходившим на территории Венгрии и особенно Германии, где имели место массовые преступления против гражданских лиц[1007]. Главным тормозом (хотя и не действовавшим в 100 % случаев) проступков против местного населения было осуждение криминального поведения самим армейским коллективом так же, как это было и на территории СССР. Командиры и красноармейцы явно осуждали и сообщали «куда следует» о преступлениях, совершенных их товарищами в Болгарии и Сербии, в то время как в Венгрии и Австрии такого острого неформального осуждения не наблюдалось[1008]. Поэтому не случайно, что насилия и грабежи в Югославии совершали те солдаты и офицеры, которые по роду службы оказывались вне коллектива и не имели морального ограничения со стороны самой армейской среды. Криминальные инциденты присутствовали в поведении отдельных красноармейцев и командиров, однако они не были столь распространены, как это со смакованием описывали югославские пропагандисты времен конфликта Сталина и Броз Тито[1009]. Можно, конечно, соотнести время (около двух месяцев) пребывания на территории Югославии основной массы красноармейцев (300 тыс. человек) с данными из справки, подготовленной для И. Броз Тито, о числе уголовных преступлений. Среднемесячный показатель даже для группы молодых мужчин в возрасте 19–30 лет окажется при этом сравнительно высоким, если сравнить его с такими же современными данными, не говоря уже о середине прошлого века, когда уровень преступности был ниже. Однако и в этом случае речь пойдет о долях процентов среди многих тысяч честных людей, некоторые из которых пожертвовали жизнью ради освобождения Сербии от немцев.
Имея в виду вышеупомянутые характеристики общей массы красноармейцев, вступивших на балканскую землю осенью 1944 г., можно проанализировать впечатления, которые сложились у них о Югославии и Сербии. На формирование этих воззрений еще до перехода государственной границы Королевства Югославии повлияли усилия, предпринимавшиеся политическими органами РККА: устная пропаганда и статьи в военных многотиражках[1010]. Офицеры и солдаты были ознакомлены с кратким описанием географии Югославии и еще более конспективным перечислением ее основных народов. Куда большее внимание военные многотиражки посвящали приукрашенной биографии «прирожденного полководца» – И. Броза Тито. «Прогрессивная и позитивная» роль Коммунистической партии Югославии в подъеме партизанского восстания противопоставлялась схематично описанным «мрачным силам предателей», перечислявшихся общим речитативом «Недич-Михаилович-Павелич-Рупник». Основная мысль, которую читатель мог почерпнуть из этих текстов, заключалась в том, что в Югославии с самого начала оккупации в 1941 г. партизаны под командованием И. Броз Тито постоянно боролись против немцев и их союзников.
Еще одной важной идеей, которую хотели донести красноармейским массам советские пропагандисты, было ощущение исторической освободительной роли, игравшейся на Балканах русской армией и ее преемником – Красной Армией. Тот же мотив звучал и при вхождении РККА в Болгарию. Разумеется, на территории Югославии армейские пропагандисты намного больше педалировали тему освобождения. Они детально расписывали страдания населения под фашистским ярмом – любимую тему советской пропаганды военных лет. К этому общему пропагандистскому тезису (имевшему несомненное фактическое основание) добавили и специфический в данных условиях мотив – братство по оружию славянских народов. При этом речь шла не только о журналистских штампах и форме разговорного обращения «Вперед, славяне!». В Болгарии и Сербии солдаты вновь увидели понятные надписи на кириллице и смогли объясниться с местным населением без помощи разговорников[1011]. К слову сказать, такие разговорники и не поступали в войска, в отличие от необходимых разговорников на немецком, румынском и венгерском. Более того, попытки генералитета НОАЮ (Народно-освободительной армии Югославии) использовать переводчиков воспринимались их коллегами из РККА как намеренное отчуждение и даже, оскорбление