[3].
Эскизы к фильму «Не горюй!». Художник Г. Н. Данелия. 1968 г.
«Городской барабанщик» по имени Буба — Кикабидзе играл на ударных в ансамбле «Орэра» — попал в поле зрения Данелии почти сразу, как начался подготовительный период работы над будущим фильмом. Претендентов на прочие главные роли Георгий Николаевич, по сути, держал в голове еще во время работы над сценарием: лекарь Леван — Серго Закариадзе, прославившийся на весь мир заглавной ролью в «Отце солдата»; сестра Бенжамена Софико — двоюродная сестра Данелии Софико Чиаурели; дочь Левана Мери — Анастасия Вертинская (грузинка по матери)… Заготовлены были небольшие, но сочные эпизоды для Верико Анджапаридзе, Ариадны Шенгелаи, Фрунзика Мкртчяна (турецкий контрабандист), Евгения Леонова (русский солдат), Сергея Филиппова (грузинский цирюльник)… А Бенжамена предполагалось тщательно искать среди не очень известной режиссеру артистической грузинской молодежи.
На Бубу Кикабидзе (Вахтангом, судя по данелиевским мемуарам, его не называл вообще никто; «Бубой» актер значится и в титрах «Не горюй!» и «Мимино») первой обратила внимание Мери Ивлиановна, позвонившая как-то сыну со словами: «Срочно включай телевизор!» По телевизору выступала «Орэра». «И что?» — спросил Данелия у матери. «Обрати внимание на ударника, — сказала та. — Вот же он — твой Бенжамен».
Данелия пожал плечами, но вызвал Кикабидзе на съемку. Мужчинам из съемочной группы, включая режиссера, Кикабидзе не показался, а вот женщины все как одна были в восторге. Вскоре Данелия убедится, что равнодушным к Бубе не способна остаться вообще ни одна из представительниц прекрасного пола. После кинопроб, однако, Георгий Николаевич с удивлением убедился в том, что дамский любимец обладает и отменными актерскими способностями. И Буба был утвержден на Бенжамена.
Для Кикабидзе было очень ценно, что первую же свою большую кинороль он сыграл в истинно грузинском — по духу, настроению, темпераменту и всему остальному — фильме: «Кто возьмется сравнивать фильм с романом Тилье, тот, возможно, и не увидит больших различий. Но в фильме есть особая чистота отношений человека к человеку. Родственные связи — это у нас в крови, это очень древняя традиция. Для нас закономерно, что Бенжамен берет к себе внука Левана и возвращается из его богатого, но пустого дома в бедную, но счастливую семью своей сестры. Роман, как известно, кончается по-другому».
Действительно, последняя фраза в романе звучит так: «Вернувшись с похорон, дядя вступил во владение состоянием, приносившим около десяти тысяч франков дохода». Типичный хеппи-энд для литературы XIX века (к хеппи-эндам, впрочем, не особо склонной).
В целом, однако, Габриадзе и Данелия сохранили сюжетные коллизии романа Тилье, но вместе с тем почти полностью переписали диалоги. Так что, можно сказать, все французское в экранизации было планомерно вытеснено грузинским. Как, например, в этой колоритной сцене семейного скандала:
«— Софико, успокойся, я жив! Посмотри — жив! — Лука, как полено, держал под мышкой младшего сына, головой назад.
— Поверни ребенка, дурак, — тихо сказала Софико. — У вас нет ничего святого.
— Мы больше не будем, — пробормотал Бенжамен.
— А-а-а… Мне теперь все равно… — всхлипнула Софико. — Хотите — женитесь, хотите — не женитесь… Мне наплевать. Я ухожу.
— Слушай, женись ты на этой Мери, — сказал Варлаам Бенжамену. — Прекрасный загородный дом, усадьба, вот такие глаза. — Варлаам пальцами показал, какие огромные и красивые глаза у невесты Бенжамена.
— Женись сам, если она тебе так нравится, — проворчал Бенжамен.
— Я бы тоже на ее месте ушла, — сказала восьмилетняя Цицино. — Полный дом бездельников. Всех надо напоить, накормить, обстирать. Дети неблагодарные: будто в зверинце выросли. Брат весь в долгах, пьяница… Муж ни то ни се, ни рыба ни мясо. Очень неудачный муж. А могла спокойно выйти за генерала…
— Что?! — взревел Лука и схватил дочь за косу. — Как ты смеешь так говорить о родном отце!!
Девочка завопила.
— Отпусти ребенка, изверг! — Софико вскочила, но тут же схватилась за сердце и со стоном упала на тахту. — Я умираю!
— Мама умирает! — заплакали дети. — Женись, дядя! Женись!
— Хорошо, хорошо, женюсь, — не выдержал он рева.
— Поклянись! — простонала Софико.
— Клянусь. Клянусь Варлаамом.
— Почему мной? — возмутился Варлаам. — Что, кроме меня, здесь никого нет, что ли?!»
А вот в тюремной сцене Бенжамен вдруг принимается дословно цитировать Тилье — и может показаться, что сейчас герой разразится одним из тех красноречивых поэтических монологов, которыми преисполнен роман. Но нет, над Тилье вновь берут верх Габриадзе — Данелия, одновременно с этой задачей впервые сводя на экране Кикабидзе и Мкртчяна — будущих Мимино и Хачикяна:
«Бенжамен в арестантской одежде ходил по камере и разглагольствовал.
— Иноземец, — говорил он сидевшему на каменном полу турку, — объясни мне, почему люди так боятся тюрьмы?
— Конечно, — глубокомысленно сказал турок, глядя на Бенжамена грустными маслянистыми глазами, — боятся…
— Но разве постель больному не тюрьма? Или торгашу лавка не тюрьма? Служащему — контора, горожанину — город, царю — его царство, самому Господу Богу — леденящая сфера? Разве все они не узники?
— Конечно, — согласился турок. — Думал, привезу ирис: мужчина — любит, женщина — любит, ребенок — любит! Скажи — спасибо! Нет! Сиди, сказали, два года, контрабандист! Хочешь, конфетку дам? — подумав, предложил он шепотом.
— Конечно, — сказал Бенжамен.
— Нету, — сказал печальный турок».
Ну а всем запомнившейся кульминацией фильма стала, пожалуй, самая траурная сцена во всем творчестве Данелии. Поминки, устроенные умирающим стариком по самому себе, — куда уж панихиднее. Без юмора, впрочем, не обошлось и здесь:
«— Леван, — в гостиную поднялась тетя Домна. — Там гробы принесли. Красный и черный. Ты какой хочешь?
— Черный, — не задумываясь, сказал Леван.
— А с красным что делать?
— Отдай Савле. — Леван показал на старика скрипача, того самого, который мог и до сих пор может отравить всю Грузию цианистым калием.
— С ума сошел, — зашипела тетя Домна. — Для чего ему такой дорогой гроб?! На эти деньги весь оркестр можно похоронить!
— Хорошо, хорошо! Не твое дело! Иди!
Старушка недовольно хмыкнула:
— У-у-у! Нашел причину напиться, да? Если умираешь, почему не умираешь по-человечески? А? На кого дом оставляешь? А? На этого сумасшедшего? Да? — Домна показала на Бенжамена. — У-у-у!
— Иди, иди! — насупился Леван.
— Вот, например, батюшка, я вам говорю: „камелия“. Ну что тут обидного. „Три грации считались в Древнем мире. Родились вы — и стало их четыре“, — уговаривал уже солидно выпивший Лука отца Гермогена. — Ну что тут обидного?
К хозяину подбежал старичок скрипач.
— Спасибо, Леван! Только если тебе все равно, дай мне, пожалуйста, черный. Черный гроб, клянусь мамой, мне больше нравится!
Глаза Левана налились кровью.
— Вот тебе черный! — Он поднес к носу скрипача огромный кукиш».
Даже по этим фрагментам заметно, что Бенжамена постоянно заслоняют собой словно бы более колоритные фигуры. В романе отнюдь не так — там заглавный герой блистает и доминирует над всеми прочими персонажами буквально на каждой странице. Неудивительно, что Кикабидзе, осознавший различие замыслов Тилье и Данелии, в какой-то момент возроптал и принялся принимать усилия по «оживляжу» своего героя. Но режиссер безжалостно пресек эти поползновения:
«…в „Не горюй!“ у него замечательные партнеры, и каждому дается что-то очень броское, смешное, сильное, драматическое… Серго Закариадзе — весь в порыве, в любви, в доброжелательстве, а потом — умирает! Леонов — каждой секундой своего экранного существования смешон и трогателен. Анастасия Вертинская или Софико Чиаурели — они должны были каждым появлением взрывать экран, как говорят актеры, „тянуть на себя“. А Бенжамен все ходит, да смотрит, да мотает на ус…
Так и должно было быть! „Роман воспитания“, панорама типов, характеров, среды… Но одно дело — как должно быть, а другое — самочувствие актера, который мог бы показать себя и так и эдак, а ему говорят: тише, мягче, сдержаннее, не надо ничего играть… В общем, почти что — „присутствуй“.
Нет, наверное, никогда не будет такого актера, чтобы он в здравом уме и твердой памяти согласился только „присутствовать“.
Если в кадре двое, если перед нами дуэт, почему, спрашивает он, я должен с самого начала занимать позицию подголоска?
Что на это скажешь?
Я отвечал Кикабидзе: „Пойми, вы бегуны на разные дистанции. Закариадзе, Леонов — они рвут стометровку. Для них главное — выложиться, выжать все, на что способны. И отправиться в раздевалку, принимать душ, беседовать о других ролях. А тебе еще — бежать да бежать! Ого-го, какая дистанция. Пять километров, десять километров. Тут такие скорости невозможны. Будь ты хоть сверхрекордсмен, умей распределить силы. Иначе — свалишься, задохнешься, сойдешь с дистанции. А в переводе на киноязык станешь неинтересен зрителю. Слишком много эмоций и там, и тут, и здесь. Ты станешь шутом, истериком, который по любому поводу машет руками и рвет страсти в клочья“».
Кикабидзе утихомирился — и фильму это, конечно, пошло на пользу. Ну а шансом «рвать страсти в клочья» Буба прекрасно воспользуется в следующей же работе Данелии («Совсем пропащий»), где у него будет та самая неглавная роль, которая ярче всех главных.
«Не горюй!» принес режиссеру еще большую славу, чем «Я шагаю по Москве» (как ни странно, и в прокате грузинская трагикомедия слегка обскакала по количеству зрителей столичную лирическую комедию). Картина очень понравилась даже пожизненному данелиевскому кумиру Федерико Феллини — факт, которым Георгий Николаевич гордился едва ли не больше, чем всеми прочими показателями своего признания.
Афиша кинокомедии Георгия Данелии «Не горюй!» (1969)