всю жизнь считал Герцога лучшей ролью Кикабидзе. Сам артист придерживался того же мнения:
«В „Не горюй!“ я играл, можно сказать, самого себя и потому не чувствовал всей тяжести роли, а в Герцоге нужны были и драматизм и эксцентрика одновременно. Малейший перебор мог привести к буффонаде. Но моя вера в режиссера была так велика, что я ни на минуту не сомневался в том, что справлюсь с ролью».
Многие крошечные роли в «Совсем пропащем», как часто бывает у Данелии, сыграли другие знаменитые актеры: Ирина Скобцева, Иван Рыжов, Владимир Ивашов. А негра Джима безукоризненно изобразил непрофессионал — уроженец Нигерии Феликс Имокуэде, в то время студент московского Университета дружбы народов им. Патриса Лумумбы.
Несмотря на смещение акцентов, ввиду которого экранизация получилась достаточно вольной, «Совсем пропащий» остался в истории нашего кино в качестве одного из самых ярких примеров перенесения на пленку классического приключенческого романа. Примерно в это же время вышли «Робинзон Крузо» Станислава Говорухина и «Остров сокровищ» Евгения Фридмана — более близкие к первоисточникам, но столь же лаконичные и энергичные, как данелиевский «Совсем пропащий» о Геке Финне. Все три фильма превосходно смотрятся и сегодня зрителями любого возраста. И все же только «Совсем пропащий» несет на себе явную печать авторского кино и содержит в себе все приметы оригинального режиссерского почерка, который невозможно перепутать ни с чьим другим.
Тем обиднее, что в год выхода картина была задвинута на периферию проката, показывалась в основном на утренних детских сеансах и фактически прошла мимо массового взрослого зрителя. Так умную глубокую работу, более чем далекую от какой-либо детскости, насильно запихали в прокрустово ложе «кино для маленьких». В очередной раз — не в первый и не в последний — фильм Данелии постигла несправедливая участь. И утешением режиссеру вновь могло послужить лишь то, что за аналогичными примерами ему не надо было далеко ходить: история советского кино буквально пестрит аналогичными досадными казусами.
Маргиналии. Данелия и отрицательные герои
Король и Герцог, пожалуй, первые настоящие отрицательные персонажи в данелиевском кино. В самом деле, кого из всех прежних фильмов Георгия Николаевича можно хоть в какой-то степени посчитать негодяями? Циничного алкоголика Вицина из «Пути к причалу»? Паркового скандалиста Ролана Быкова из «Я шагаю по Москве»? Зубного склочника Парфенова из «Тридцать три»? «Дурака» дядю Петю с его фальшивой конфеткой из «Сережи»?
Да и пресловутые Король с Герцогом, как уж сказано, оказывались в результате не такими уже и отвратительными — скорее достойными сожаления. (А то, что многие зрители были возмущены столь неожиданной ролью своего любимца Евгения Леонова и завалили «Мосфильм» письмами, в которых требовали не давать таким хорошим актерам играть подобных гадов, можно списать на тот заоблачный социальный статус, каким обладали ведущие кинозвезды в те времена.)
«Наши негодяи и мерзавцы все равно должны были выглядеть симпатичными, — говорил Данелия. — Что может быть примитивнее отталкивающих, трафаретных злодеев! Чтобы хорошо сыграть или изобразить отрицательного персонажа, нужно знать, где он хороший».
Такой подход схож с методом Евгения Леонова, который почти везде играл все-таки положительных персонажей, однако в целях обогащения образа в каждом из них искал недостатки.
«У Гии, мне кажется, нет ни одного Яго или Сальери, — справедливо замечал Виктор Конецкий. — Его ненависть к серости, дурости, несправедливости, мещанству так сильна, что он физически не сможет снимать типов, воплощающих эти качества».
Сам Данелия считал, что самые неприятные его герои — плюкане из «Кин-дза-дза!»: «…чатланин Уэф и пацак Би, если разобраться, законченные мерзавцы. Они лживы, трусливы и очень жестоки, но в итоге все равно симпатичны. Почему? Наверное, из-за моей манеры преподносить материал».
Эту же манеру Данелия привнес и в автобиографические книги: «Я очень следил за тем, чтобы мои книжки было интересно читать. Относился к ним как к фильмам. Я же сперва прочитал все эти мемуары. Часто их пишут по одному сценарию: „Учился я хорошо, но золотой медали мне не дали, потому что эта сволочь меня ненавидела. Потом я поступал в институт, но меня не приняли, потому что я не дал взятку этой суке. Но я все равно поступил, потому что моя работа была лучше всех, но, поскольку она была очень смелая, ей эти гады поставили тройку“. И так всех костерить до самого конца. Я же себе поставил цель: ни одного человека не обругать. Про тех, кто мне очень неприятен, просто не пишу. Вспомню, обматерю про себя — и в запас».
«Я и на площадке такой: меня люди подводят, а я стараюсь их понять, оправдать. Если, случается, обматерю, потом долго переживаю: как же так, человеку теперь плохо. А то, что он сделал плохо мне, как-то забывается…»
Галина Данелия, однако, слегка оспаривала последнее утверждение, когда говорила о том, что ее муж «не любит плохих людей. Он, поняв, что человек повел себя непорядочно, просто отсекает его от себя. Даже если тот умоляет, настаивает и пытается объясниться. Он вообще категоричный человек. Решил что-то для себя — и все, точка!».
Кроме того, Георгий Николаевич всегда чувствовал свою ответственность как режиссер, сознавая, что занимается массовым искусством, которое может иметь большой резонанс: «Если я, грузин, снимаю фильм, в котором появится армянин, то не имею права сделать его негодяем. Иначе можешь оскорбить целую нацию. Смотрю кино: появляется узбек — редкостный идиот. Я жду — может, второй появится?.. У нас про это не думают. Ненависть — кассово. Это легкий способ повести за собой толпу. Это сплачивает».
«Не думаю о человеке плохо, пока он не докажет противного, — часто повторял Данелия. — И кино мне снимать радостно, потому что выбираю себе компанию, с которой комфортно. Может, и не слишком интересно беседовать с Афоней, но помочь ему охота. Потому что симпатичный парень. В чем-то меня напоминает».
Из этого ясно, что и сантехника Борщова Данелия никак не мог числить среди отрицательных героев, иначе просто не стал бы снимать про него кино.
И зрители ценили столь трепетное отношение режиссера к собственным персонажам. «Когда я был в Америке, мне предлагали остаться, говорили: вас посадят за „Афоню“. Я вернулся, и „Афоню“ выдвинули на Госпремию. Спросил сведущих товарищей, почему так происходит. Они сказали: поскольку люди у тебя обаятельные, а не отвратительные. Ведь начальство, цензоры смотрят фильмы не в одиночестве — кто с водителем, кто с поварихой, медсестрой, женой, детьми. Некоторые фильмы запрещали не потому, что они против советской власти, а совсем по другой причине»…
Глава девятая. «Вы сняли антисоветский фильм…»
«Вы сняли антисоветский фильм», — сказали Данелии на американской пресс-конференции — и посоветовали не возвращаться домой во избежание «посадки». «Первый раз вижу живого диссидента!» — радостно жал руку Данелии некий зритель на фестивале в Сан-Ремо.
Поразительно, но такое восприятие за рубежом картины «Афоня» было повсеместным. Так, известный французский критик-энциклопедист Жак Лурселль высказался о фильме следующим образом: «В лице своего главного героя — фантазера, более грубого и расчетливого, чем герой фильма „Жил певчий дрозд“, но слепленного из того же теста, неуравновешенного и бунтующего против идеологической пропаганды, — Данелия воспевает всех маргиналов»[5]. Ну вот и где, спрашивается, француз разглядел там бунт против пропаганды?
У нас же в «Афоне» ничего подобного не усматривали — напротив, он всегда считался едва ли не самым «советским» из данелиевских фильмов. Причем картина так воспринималась не только зрителями, но и начальством — «Афоню», как уже отмечено, даже выдвигали на Государственную премию (но все-таки предпочтение в 1976 году было отдано Рязанову с его «Иронией судьбы»).
В любом случае «Афоня» — один из редких для Данелии фильмов, снятых по изначально «чужому» сценарию, то есть написанному без соавторства и вообще без ведома режиссера (аналогичный случай еще будет у Георгия Николаевича только с «Осенним марафоном»).
Все началось с публикации в петрозаводском журнале «Север» (№ 4, 1974) киноповести Александра Бородянского «Про Борщова, слесаря-сантехника ЖЭК-2». Сочинение предварялось краткой биографией автора: «Александр Эммануилович Бородянский родился в 1944 году в Воркуте. Учился в строительном техникуме. Работал маляром, служил в армии. Последнее время работал проектировщиком в институте „ПечорНИИпроект“. Заочно окончил сценарный факультет ВГИКа. Печатается впервые».
Почти до тридцати лет ничто в жизни воркутянина Бородянского не предвещало, что он станет профессионально работать в кино. По-видимому, его вполне устраивала перспектива хорошей производственной карьеры в родном городе; хотя в то же время у Александра всегда была неодолимая тяга к литературному творчеству — он писал рассказы. По совету друга Бородянский как-то отправил свои сочинения во ВГИК — и был принят на заочное отделение.
Киноповесть «Про Борщова…» выросла из курсовой работы Бородянского, которая поначалу даже не вызвала у преподавателей особого одобрения. Сам автор тоже не придавал этой курсовой большого значения — тем неожиданнее было ее стремительное восхождение к кинематографическим высотам. «Один из однокурсников надоумил: „У тебя сценарий о рабочем — пошли его на профсоюзный конкурс произведений о рабочем классе“. Мне бы никогда это и в голову не пришло. Отправил и… получил поощрительный приз. По времени это совпало с защитой диплома, и мой мастер, прислав поздравительную телеграмму в Воркуту, где я жил, предложил сделать курсовую дипломным сценарием».
Вдохновленный поощрением, Бородянский решил предложить сценарий на киевскую Киностудию им. Александра Довженко, предполагая, что с его кинодраматургическим дебютом будет работать дебютант-режиссер. Таковым должен был стать Валерий Сивак, но руководство студии ознакомилось со сценарием и посчитало целесообразным передать постановку более опытному Леониду Осыке. Последний с готовностью взялся за столь благодарный материал и даже оперативно подобрал исполнителя на главную роль — Борислава Брондукова, на ту пору еще малоизвестного украинского актера.