Но тут вмешалось Госкино, где пожелали, чтобы перспективный призовой сценарий ставился на «Мосфильме». Тем более что дебютом Бородянского заинтересовался сам Данелия — мастер, вызывавший всеобщий пиетет.
При первой же встрече Данелия сообщил Бородянскому, что его весьма достойная работа тем не менее требует основательной доработки. «Сценарий Георгию Николаевичу понравился, правда, он говорил: „Это совсем не мое“. В жизни он — пессимист, потому в кино ему хочется оптимизма. Я же по натуре — оптимист, а в кино — наоборот. В этом была сложность, и мы, переделывая сценарий, находили компромисс».
Первым делом заглавному герою сменили имя — у Бородянского сантехника звали Серафимом.
— Это, разумеется, не годится, — со смехом отверг вычурное имя режиссер.
— Ну тогда, может быть, Ефим? — предложил Бородянский.
— Ефим — лучше, — подумал Данелия. — Но тоже не подойдет. Есть в этом имени какой-то еврейский оттенок… Уж лучше назовем Борщова Афоней! — осенило постановщика. — Афанасий Борщов — звучит?
Бородянский согласился, что Афоня — попадание в яблочко.
Дальнейшая переделка действительно шла по пути оптимизации в сторону большего оптимизма, отнюдь не заложенного Бородянским в собственную версию истории про Борщова. И сам-то фильм, рожденный усилиями оптимиста и пессимиста, затруднительно назвать комедией, — а уж если бы на экран перенесли авторский вариант Бородянского, «Афоня» (точнее, «Серафим» тогда уж), вероятно, стал бы произведением, настолько же далеким от какой-либо веселости, как вышедшая годом ранее «Калина красная» Василия Шукшина.
Еще одно основательное исправление коснулось главной героини — медсестры Кати, безответно (вплоть до самого финала) влюбленной в Борщова. У Бородянского сантехник был сравнительно молодым человеком, лишь несколько лет назад вернувшимся из армии; Катя же была зрелой женщиной — и ее увлечение непутевым Борщовым носило не столько романтический, сколько материнский характер. Данелии не могла понравиться такая расстановка, напоминавшая ему о собственной, подчас тяготившей ситуации вынужденного проживания с Любовью Соколовой — типичнейшей как раз «женщиной-матерью». Оптимизма в подобной истории режиссер не видел; другое дело — сделать героиней едва достигшую совершеннолетия наивную девочку. Бородянский предполагал, что ее тогда уж должна сыграть актриса, не отличавшаяся большой красотой, иначе как объяснить внезапный интерес юной барышни к великовозрастному балбесу. Данелия до времени отмалчивался на этот счет.
Лишь во время съемок, когда на роль Кати была утверждена довольно миловидная Евгения Симонова, режиссер спохватился, что сюжет и впрямь несколько теряет в правдоподобии. Тогда они с Бородянским досочинили предысторию Кати: она, мол, влюбилась в Афоню еще в детстве, когда он был положительным юношей и играл в волейбол с ее братом.
Многое другое в сценарии также было изменено и переписано уже на съемочной площадке. Иные «немые» сцены были оживлены диалогом, как, например, этот фрагмент:
«Борщов прошел по длинному коридору жэка № 2, остановился у кассы.
Над закрытым окошком кассы висело объявление „Выдача зарплаты с 16.00. Администрация“.
Борщов посмотрел на часы. На часах было пять минут четвертого. Переведя стрелки на час вперед, Борщов постучал в окошко.
Окошко приоткрылось, и в нем показалось лицо старушки кассирши. Увидев Борщова, старушка поспешно прикрыла окошко.
Борщов забарабанил по нему кулаком и, когда в нем снова появилось разъяренное лицо кассирши, показал ей свои часы».
В фильме Афоня в этой сцене прибегает к более циничному обману:
«Кассирша. А, Борщов? После четырех приходи!
Афоня. Эмилия Христофоровна, ну будьте человеком! Его ж на уколы везти надо! А он целый день за мной ходит, сиротка.
Кассирша. Какая сиротка-то?
Афоня. Да племянничек. Племянника ко мне на лечение из деревни прислали. Ведь пропадет пацаненок!
Кассирша. А что с ним?
Афоня. Да не знаю. Никто не знает! Трясется и трясется, малютка…»
В других эпизодах, напротив, несколько рыхлому и заштампованному диалогу была придана бо́льшая краткость, афористичность. Можно сравнить, например, сценарный вариант выпрашивания Борщовым практикантов у мастера Востряковой с экранным. В сценарии так:
«Вострякова достала из стола папки.
— А мне? — потребовал возмущенный Борщов.
— Чего тебе? — поинтересовалась Вострякова.
— Практикантов!
— Нету больше, кончились…
— Как это кончились?! Их же восемь штук! Как раз по два на каждого получается!
— У тебя получается, а у меня нет…
— Людмила Ивановна… Ну, Людмила Ивановна…
— Нет!
— Что ж, если человек раз оступился, так его теперь всю жизнь долбать будут? — обиделся Борщов. — Работаешь, работаешь, а как практикантов — так нету… — Он пошел из кабинета. — Непедагогично поступаешь, Людмила Ивановна… негуманистично… Ведь я так по наклонной плоскости могу покатиться…
Вострякова посмотрела на его ссутулившуюся спину, вздохнула.
— Погоди, Борщов…»
На экране же эпизод завершается так:
«Афоня. Людмила Ивановна… Эх, Людмила Ивановна…
Вострякова. Да я уж сорок лет Людмила Ивановна! Ну и что?
Афоня. Ну ты… не даешь студентов — не надо. Но правда дороже.
Вострякова. Какая правда?
Афоня. Да ты на себя в зеркало-то посмотри! „Сорок лет“! Да тебе больше двадцати шести в жизни не дашь!»
Позже этот диалог откликается очередной циничной выходкой Борщова (сцена второй выволочки Афони на жэковском собрании):
«Вострякова. Вы только посмотрите на него — он же стоит и издевается над нами! Сытый, откормленный, наглый вообще!
Афоня. А мне на диете сидеть ни к чему! Я замуж выскочить не собираюсь. В сорок два года…»
Некоторые эпизоды из экранной версии выпали вовсе. Например, этот, явно придуманный самим Данелией:
«Во дворе жилого дома краснолицый дворник поливал газон из шланга.
— Индустрий Петрович! — раздался бодрый голос.
Борщов с практикантами пересекали двор.
Дворник опустил шланг:
— Чего?
Борщов сообщил:
— Слыхал, Федул-то скелет свой загнал!
— Ну?! — изумился дворник.
— Ага!
— Кому?
— В институт! В научных целях!
Борщов подошел к дворнику, поздоровался за руку.
— Товарищ слесарь! — позвал из окна двенадцатого этажа старичок в махровом халате.
— Чего? — недовольно спросил Борщов.
— Товарищ слесарь, уже нижний этаж заливает.
— Бегу, — сказал Борщов и полез в карман за папиросой.
— А где ж он сам? — Дворник как ни в чем не бывало продолжал начатый разговор.
— К Витьку пошел…
— Ну?! Как же он без скелета ходит?»
Здесь присутствует излюбленный Данелией мотив отсылок к своим прежним работам — даже целых два мотива. Во-первых, комическое имя дворника. Индустрий, как известно, было настоящим именем Игоря Таланкина, которого Данелия «продернул» по этому поводу еще в «Я шагаю по Москве» (героя Евгения Стеблова там звали Александром Индустриевичем). Во-вторых, продажа Федулом скелета не может не напоминать о продаже Травкиным черепа в «Тридцать три».
Но поскольку этот эпизод не нес в себе ничего кроме хохмачества, Данелия от него отказался. В итоге наиболее юморными сценами фильма остались два жэковских собрания. В сценарии, кстати, они были объединены в одно продолжительное заседание:
«— Товарищи! — начал Фомин. — В наш жэк поступил сигнал из милиции. Опять на Борщова.
Все посмотрели на Борщова. Он сидел в последнем ряду, возле двери.
— Второго апреля сего года находившийся на отдыхе в санатории „Горный орел“ сотрудник вашей организации Борщов А. Н., находился в нетрезвом состоянии, был задержан органами милиции за ныряние и купание в фонтане городского сквера. Прошу обсудить недостойное поведение гр. Борщова в коллективе и оказать на него общественные меры воздействия. Начальник отделения милиции города Дзарж… — Фомин запнулся. — Дзаржджабайры, капитан Цхардж… — снова запнулся, — капитан Цхарбжбрджибаджибаев… фу… — Фомин вытер пот со лба. — Иди на сцену, Борщов. Пусть на тебя народ посмотрит. <…>
Фомин продолжал процедуру обсуждения.
— Кто еще хочет выступить по данному ЧП? — Зал молчал. — Активнее, товарищи! Активней. — Он повернулся к Борщову: — Ты зачем в фонтане купался, Борщов? Жарко было?
— Из-за женщины… — лениво ответил Борщов.
— Тонула?
— Да нет — на спор. Я шел в компании, а она говорит: слабо Автандилу нырнуть! Ну я и нырнул…
— А почему ты? Пусть бы Автандил и лез! Вечно тебе, Борщов, больше всех надо… <…>
Между Беликовым и Рахимовым дремал маленький человек с унылым лицом, Беликов ткнул его локтем. Мужчина вздрогнул, открыл глаза, спросил испуганно:
— А? Что?
— Тебе выступать!.. — шепотом сказал Беликов.
— По какому вопросу?
— По общему…
Мужчина встал, подтянул брюки, откашлялся. Фомин обрадовался:
— Давай, Воронков!
— Товарищи! — начал Воронков. — Мы, работники коммунального хозяйства, отдаем изо дня в день свои силы, ум и знания нормальной эксплуатации жилого фонда, бесперебойной работе систем горячего и холодного водоснабжения, а также канализации… Нас, работников коммунального…
— Погоди, Воронков, — остановил его Фомин, — давай по существу вопроса! Ты что по Борщову предлагаешь?
Воронков замялся:
— По Борщову?
— Благодарность, — прошептал за его спиной Беликов.
— Борщову? За что? — удивился Воронков.
— За рыцарское отношение к дамам.
Фомин нервничал:
— Быстрей, Воронков, не задерживай собрание!
Воронков неуверенно предложил:
— Можно, конечно, Борщову… благодарность вынести…
— Чего? За что? — опешил Фомин.
— За то, что он по-товарищески к женщинам относится…
Зал лег…»
Фомина играл Николай Парфенов — виртуоз предельно реалистического комикования с каменным лицом, из фильма в фильм не выходящий из образа сварливого резонера. На Воронкова Данелия утвердил еще одного потешного артиста — Михаила Светина. Но мог ли режиссер забыть про своего любимца Владимира Павловича Басова? Конечно, не мог, поэтому специально для него на съемках была спешно придумана роль Владимира Иваныча, оба собрания кряду занятого чтением книги и лишь однажды поддающегося на провокацию и вскакивающего с места с неуместной речью. Поскольку в сценарии эту мизансцену разыгрывал Воронков, в фильме он вынужденно был оттеснен на периферию кадра и действия — и произнес лишь пару совсем не смешных, а горьких фраз. Ну а феерия, учиненная Басовым, выглядит, напомним, так: