«С 1932 года мы переехали жить в Москву, но очень часто приезжали в Тбилиси и останавливались у моей любимой тетушки народной артистки СССР Верико Анджапаридзе. Там прошли самые счастливые дни моего детства. Со мной вместе росли мои братья Рамаз Чиаурели, Темур Анджапаридзе и моя младшая любимая сестренка Софико Чиаурели. Эти тбилисские впечатления были самыми яркими. Особенно отличался своими рассказами мой дядя Михаил Чиаурели. Успех моего фильма „Не горюй!“, по-моему, во многом связан с тем, что основывался на его рассказах».
Родной язык своих родителей Данелия освоил не дома и не в Тбилиси, а в определенном кругу на московских застольях. «До 15 лет я не знал грузинского языка, дома в Москве мы говорили по-русски. Когда я приезжал в Тбилиси, со мной тоже все говорили по-русски. В 16 лет я познакомился в Москве с Тамазом Элиава, Гурамом Асатиани, Мелором Стуруа, Резо Табукашвили. Мы часто встречались, и они говорили между собой по-грузински. Так во время застолий в Москве, между тостами, я выучил грузинский язык».
И, конечно, во всех высказываниях Данелии о земле своих предков сквозил его грузинский патриотизм. «После перестройки мы потеряли грузинский футбол и грузинский кинематограф. Они были на мировом уровне. В истории кино есть понятие „грузинское кино“. Это большая честь. Наша маленькая республика соревновалась с Италией, Америкой и часто становилась призером многих фестивалей. Это, конечно же, заслуга режиссеров Тенгиза Абуладзе, Резо Чхеидзе, Ланы Гогоберидзе, Мераба Кокочашвили. Грузия была вообще очень богата талантливыми режиссерами. Ну а из грузинских актеров у меня очень ярко сыграл Серго Закариадзе».
«Для меня прелесть Грузии — в настроении ее народа, — подчеркивал Данелия в одном из последних своих интервью. — Обычно, когда приезжаешь в Тбилиси, встречаешь там светлую, веселую, жизнелюбивую атмосферу. Это видно в глазах встречающихся людей. Этим отличаются жители Тбилиси от жителей других городов. Я побывал во многих странах мира. В Тбилиси живут особые люди — все они в первую очередь тбилисцы, независимо от национальности.
Тбилисцев всегда отличишь по взгляду. Когда я приезжал в начале века, то очень расстроился: не потому, что не было продуктов и все было разрушено, — глаза были не те. Но когда я несколько лет назад посетил Грузию, то с радостью увидел, что все вернулось на круги своя. Я приехал со своей внучкой в Тбилиси, вышли погулять по Руставели, и первое, что она у меня спросила: „Дедушка, почему мы живем в Москве, а не здесь?“».
И, безусловно, одним из самых желанных чаяний Данелии было возвращение России и Грузии к тому единению, на которое пришлась основная часть его жизни. «Может быть, из-за того, что я вырос в России и русский — мой родной язык, я хочу, чтобы Россия и Грузия вернулись к своему братству. Оно было не в пресловутых советских лозунгах. Это было настоящее единение народов. В Москву всегда приезжало очень много грузин. Я грузин, и при этом уже 87 лет живу в России и объездил эту страну вдоль и поперек. Нигде я не чувствовал к себе какого-либо отрицательного отношения из-за того, что я грузин.
Я очень дружил с Женей Примаковым, который тоже из нашего Тбилиси. Он мне рассказал о причине, по которой Россия ввела визовый режим с Грузией. Это Панкисское ущелье, через которое могли въехать террористы. Визы не отменят до тех пор, пока сотрудничество в сфере безопасности между нашими странами не будет налажено.
Наши культуры очень близки. Начиная со времен М. С. Воронцова грузинская культура через Россию открыла себе путь в Европу. Русская интеллигенция дала культуре Грузии очень многое: это Драматический театр, Театр оперы и многие другие учреждения. Грузия стояла на перепутье: идти путем Персии и Турции или в Европу вместе с Россией. Россию неправильно называть завоевателем: она оказалась самым сильным партнером, потому Грузия и пошла по ее пути. Этот исторический выбор привел грузинскую культуру к расцвету: в музыке, в поэзии, в живописи. Единственное, в чем Грузия не первенствовала — это в прозе. Прозаиков у русских намного больше, чем у грузин».
В заключение этого раздела процитируем коллегу Данелии Ираклия Квирикадзе, который так ответил на вопрос «Не придумал ли Георгий Николаевич ту Грузию, которую мы видим в его фильмах?»: «…думаю, он придумал не Грузию, а трагикомедию, жанр, в котором лучше всего можно рассказать о здешней жизни. Ведь „Осенний марафон“ — совсем не грузинское кино. Просто в Грузии, может быть, смешное и трагическое сопрягаются так близко и контрастно, как нигде в мире».
Глава одиннадцатая. «Мы просим у вас снисхождения…»
«Мы просим у вас снисхождения. В нашем фильме рассказано о женатом человеке, имеющем любовницу. Так как это совершенно невозможная для нашей действительности ситуация, то мы чувствовали себя так, будто снимали фантастический фильм. Так и надо к нему относиться».
С этим напутствием, исполненным убийственной иронии и самоиронии, Георгий Данелия представлял свою новую картину «Осенний марафон» на премьере в Доме кино в 1979 году. Это, конечно, царский юмор — назвать «фантастической» именно такую свою картину, которая выглядит чуть ли не документальной в своей убедительности. Настолько же жизненную, реалистическую, от первого до последнего кадра правдоподобную ленту трудно сыскать и во всей истории мирового кинематографа.
«Сошлись звезды» — часто говорят о каких-либо исключительно удачных событиях. В случае «Осеннего марафона» это можно понимать буквально: над постановкой трудились одни сплошные звезды — не только актеры; звездными были также сценарист, режиссер, композитор, оператор и художник.
И притом фигурирование в титрах «Марафона» чуть ли не каждого из обозначенных — результат именно что счастливого совпадения: «виноваты звезды».
Все началось со сценария, по собственному почину написанного великолепным (а по мнению Данелии — лучшим в СССР) драматургом Александром Володиным («Пять вечеров», «Старшая сестра», «Дочки-матери», «С любимыми не расставайтесь»). На Данелию лично незнакомый с ним Володин вышел лишь потому, что в то время Георгий Николаевич являлся худруком мосфильмовского Творческого объединения комедийных и музыкальных фильмов.
Данелия сценарий похвалил, однако мысль, что он сам может поставить эту картину, поначалу даже не пришла ему в голову. Страшно вообразить, но лучший володинский сценарий мог оказаться в руках не у гениального режиссера, а у таких второстепенных постановщиков, как Павел Арсенов («Гостья из будущего») или Валерий Харченко («Фантазии Веснухина»).
Кто-то из этих двоих (или же Юрий Кушнерев — второй режиссер Данелии, также проявлявший интерес к «Осеннему марафону» как к прекрасному материалу для своей дебютной самостоятельной постановки), вероятно, и снял бы этот фильм, кабы только Володин не написал свой сценарий на конкретного актера — Александра Калягина. Последний же настаивал на том, чтобы Володин договорился с режиссером помаститее. В итоге драматург убедил взяться за «Горестную жизнь плута» (изначальное название сценария) лучшего режиссера из возможных — самого Данелию. Георгий Николаевич согласился, по своему обыкновению засел с Володиным за письменный стол, чтобы основательно переписать сценарий «под себя» — но в конце концов понял, что совершенно не видит в главной роли Калягина. Деликатный Володин не собирался вмешиваться в съемочный процесс — и против «дисквалификации» Калягина не возражал.
В распоряжении Данелии были лучшие советские артисты — трудно представить, что хоть кто-то из них отказался бы от главной роли в новом фильме едва ли не ярчайшего на то время отечественного режиссера.
Однако образ главного героя под влиянием данелиевского соавторства усложнился настолько, что подобрать на него идеального исполнителя представлялось задачей не из легких. Теперь это уже был не «плут» (отчего и пришлось сменить название), не «лишний человек» и уж тем более не «гений» — речь шла скорее о «человеке из толпы», что невероятно затрудняло работу всей съемочной группы: как сделать интересное кино об ординарном немолодом рохле с его затрапезными любовными делишками?
«Бузыкин из сценария был оторван от остальных и приподнят над ними, — объяснял Данелия свое недовольство первоначальной володинской трактовкой главного героя. — Он ведь поэт, пусть поэт-переводчик, но поэт. И совсем не пешка в этом деле. Кроме того, была в нем этакая значительность незаурядной личности… И когда такой человек бился в сетях обыденщины, он неминуемо опускался до уровня остальных. История приобретала особый драматизм — титан среди пигмеев, талант в мире обыкновенных людей… Но одновременно с драматизмом она, история, приобретала исключительность редкого случая. Мы все время чувствовали, что таких, как Бузыкин, — раз, два и обчелся. Мы сами начинали на него поглядывать снизу вверх. „Это надо же! Такого человека — и как мытарят окружающие! А он-то, бедолага, растекается перед каждым встречным…“
Возникала совсем новая тема — равнодушия окружающих к таланту, его собственная безответственность перед своим даром. Но главное — крепло ощущение, что речь идет все-таки об исключении из правила. А само правило? Если вот так, как к нему относятся, будут относиться к заурядному, среднему, „нормальному“ человеку, — разве в принципе тут нет драматизма?»
И накал такого драматизма — куда более приближенного к зрителю — тем сильнее пронизывает буквально каждую сцену этого поразительного фильма. Всерьез щемящее чувство передается даже читателю сценария, причем с первой же сцены, враз узнаваемой всеми поклонниками картины:
«— А что природа делает без нас? Вопрос.
Бузыкин диктовал. Алла стучала на машинке с профессиональной быстротой.
— Кому тогда блистает снежный наст? Вопрос.
Кого пугает оголтелый гром? Вопрос.
Кого кромешно угнетает туча? Вопрос.
Зачем воде качать пустой паром,
И падать для чего звезде падучей?