— Конечно, — согласился турок. — Думал, привезу ирис: мужчина — любит, женщина — любит, ребенок — любит! Скажи — спасибо! Нет! Сиди, сказали, два года, контрабандист! Хочешь, конфетку дам? — подумав, предложил он шепотом.
— Конечно, — сказал Бенжамен.
— Нету, — сказал печальный турок».
Ну а всем запомнившейся кульминацией фильма стала, пожалуй, самая траурная сцена во всем творчестве Данелии. Поминки, устроенные умирающим стариком по самому себе, — куда уж панихиднее. Без юмора, впрочем, не обошлось и здесь:
«— Леван, — в гостиную поднялась тетя Домна. — Там гробы принесли. Красный и черный. Ты какой хочешь?
— Черный, — не задумываясь, сказал Леван.
— А с красным что делать?
— Отдай Савле. — Леван показал на старика скрипача, того самого, который мог и до сих пор может отравить всю Грузию цианистым калием.
— С ума сошел, — зашипела тетя Домна. — Для чего ему такой дорогой гроб?! На эти деньги весь оркестр можно похоронить!
— Хорошо, хорошо! Не твое дело! Иди!
Старушка недовольно хмыкнула:
— У-у-у! Нашел причину напиться, да? Если умираешь, почему не умираешь по-человечески? А? На кого дом оставляешь? А? На этого сумасшедшего? Да? — Домна показала на Бенжамена. — У-у-у!
— Иди, иди! — насупился Леван.
— Вот, например, батюшка, я вам говорю: “камелия”. Ну что тут обидного. “Три грации считались в Древнем мире. Родились вы — и стало их четыре”, — уговаривал уже солидно выпивший Лука отца Гермогена. — Ну что тут обидного?
К хозяину подбежал старичок скрипач.
— Спасибо, Леван! Только если тебе все равно, дай мне, пожалуйста, черный. Черный гроб, клянусь мамой, мне больше нравится!
Глаза Левана налились кровью.
— Вот тебе черный! — Он поднес к носу скрипача огромный кукиш».
Даже по этим фрагментам заметно, что Бенжамена постоянно заслоняют собой словно бы более колоритные фигуры. В романе отнюдь не так — там заглавный герой блистает и доминирует над всеми прочими персонажами буквально на каждой странице. Неудивительно, что Кикабидзе, осознавший различие замыслов Тилье и Данелии, в какой-то момент возроптал и принялся принимать усилия по «оживляжу» своего героя. Но режиссер безжалостно пресек эти поползновения:
«…в “Не горюй!” у него замечательные партнеры, и каждому дается что-то очень броское, смешное, сильное, драматическое… Серго Закариадзе — весь в порыве, в любви, в доброжелательстве, а потом — умирает! Леонов — каждой секундой своего экранного существования смешон и трогателен. Анастасия Вертинская или Софико Чиаурели — они должны были каждым появлением взрывать экран, как говорят актеры, “тянуть на себя”. А Бенжамен все ходит, да смотрит, да мотает на ус…
Так и должно было быть! “Роман воспитания”, панорама типов, характеров, среды… Но одно дело — как должно быть, а другое — самочувствие актера, который мог бы показать себя и так и эдак, а ему говорят: тише, мягче, сдержаннее, не надо ничего играть… В общем, почти что — “присутствуй”.
Нет, наверное, никогда не будет такого актера, чтобы он в здравом уме и твердой памяти согласился только “присутствовать”.
Если в кадре двое, если перед нами дуэт, почему, спрашивает он, я должен с самого начала занимать позицию подголоска?
Что на это скажешь?
Я отвечал Кикабидзе: “Пойми, вы бегуны на разные дистанции. Закариадзе, Леонов — они рвут стометровку. Для них главное — выложиться, выжать все, на что способны. И отправиться в раздевалку, принимать душ, беседовать о других ролях. А тебе еще — бежать да бежать! Ого-го, какая дистанция. Пять километров, десять километров. Тут такие скорости невозможны. Будь ты хоть сверхрекордсмен, умей распределить силы. Иначе — свалишься, задохнешься, сойдешь с дистанции. А в переводе на киноязык станешь неинтересен зрителю. Слишком много эмоций и там, и тут, и здесь. Ты станешь шутом, истериком, который по любому поводу машет руками и рвет страсти в клочья”».
Кикабидзе утихомирился — и фильму это, конечно, пошло на пользу. Ну а шансом «рвать страсти в клочья» Буба прекрасно воспользуется в следующей же работе Данелии («Совсем пропащий»), где у него будет та самая неглавная роль, которая ярче всех главных.
«Не горюй!» принес режиссеру еще большую славу, чем «Я шагаю по Москве» (как ни странно, и в прокате грузинская трагикомедия слегка обскакала по количеству зрителей столичную лирическую комедию). Картина очень понравилась даже пожизненному данелиевскому кумиру Федерико Феллини — факт, которым Георгий Николаевич гордился едва ли не больше, чем всеми прочими показателями своего признания.
Афиша кинокомедии Георгия Данелии «Не горюй!» (1969)
Еще до «Не горюй!», в 1966 году, Данелия загорелся идеей экранизировать позднюю повесть Льва Толстого «Хаджи-Мурат». А после своего первого фильма с Бубой Кикабидзе режиссер понял, что лучшего кандидата на заглавную роль и желать нельзя.
Данелиевскими соавторами сценария по «Хаджи-Мурату» стали прославленный дагестанский поэт Расул Гамзатов и писатель Владимир Огнев. Последний дольше всех не терял надежды на то, что фильм по их сценарию будет поставлен. Увы, этого так и не случилось — картину не снял ни Данелия, ни кто-либо еще.
В статье «“Хаджи-Мурат” Георгия Данелия», написанной в 1982 году для сборника «Георгий Данелия», Огнев вспоминает: «Мы неделями говорили о замысле, соглашались друг с другом, и выходило, что ничего кроме того, что уже было у Толстого, сказать не могли. А ведь задумали мы не просто экранизацию. Перед нами были выписки из хроник, легенд, материалы вокруг русско-горской войны, труды, лежавшие в основе и самой толстовской работы!
Приключенческий фильм можно было сделать захватывающим. Но Данелия сразу же отказался от этого. Он не хотел ни скачек, ни убийства детей хунзахского хана, ни схватки в мечети, когда пал под ударами кинжалов имам Газмат, он не хотел ничего, что отвлекало от фигуры обаятельного, чуть прихрамывающего наиба аварского Хаджи-Мурата, его матери, его сына Юсуфа, его сдержанной симпатии к русской женщине, его детской хитрости и наивного честолюбия, его тоски по родине, его приступов дикой мстительности, его благородства и унижения в плену, его трагической смерти, в которой были повинны многие, а больше всего — он сам…
И как только стало проясняться, чего Данелия хочет и что он видит в повести Толстого, стала ясна и необычайная трудность этого пути и бесконечно захватывающая перспектива создания человечнейшего и современнейшего фильма о свободе, о пении соловьев, когда точатся кинжалы, о бегстве навстречу героической гибели…»
Но только из статьи Огнева «Скитания Хаджи-Мурата», опубликованной уже в 2015 году, стало ясно, почему фильм не был поставлен:
«Г. Чухрай предложил Гии Данелия работать со мной. Гия меня тогда знал мало. Зато, как и все, знал Расула Гамзатова. Расул предложил обсудить ситуацию в ресторане. Мой друг Расул предполагал уже тогда, что его участие будет чисто символическим, и, дружно поднимая бокал за бокалом в ресторане “Минск”, мы пришли к консенсусу: писать будем как бы втроем, на самом деле Расулу была уготована участь консультанта и главного толкача — что тема острая, в этом никто не сомневался. Но Гия уже потом сказал, что по вышеназванной причине надо “ввести Расула в титры”, и на том мы надолго расстались со знаменитым сородичем Хаджи-Мурата. <…>
Я, Гия, Юсов вылетаем в Крым. Студия. Натура. Потом — Гия, Юсов, группа — в аулы Дагестана. Натура. Кинопробы горцев. Шьются костюмы. Гия ищет актера на главную роль. Мечтает заполучить Омара Шарифа. Иннокентий Смоктуновский звонит Гии. Очень хочет главную роль. Я в восторге:
— Почему ты хочешь чужую звезду? У нас — своя. Это только на первый взгляд Смоктуновский абсолютно не подходит. Он — гений. Он гений перевоплощения!
Гия снисходительно улыбается.
Смоктуновскому он ответил так:
— Кеша, а ты не хочешь сыграть Анну Каренину?
В остальном все идет “штатно”, как говорят космонавты.
И вдруг рвется пленка, остановлен мотор…
Что случилось? Грубая, непоправимая ошибка Данелия.
Он, неисправимый грузин, решает отметить запуск в производство “Хаджи-Мурата”. В квартире его на Чистопрудном — высокий гость, заместитель председателя Государственного комитета по кинематографии Владимир Ев-тихианович Баскаков с молодой женой-венгеркой. Расул с Патимат, Юсовы, Павел Лебешев, некий Абдильбиев — знакомый Гии, я.
Чача из Тбилиси делает свое черное дело. Расул выбит из седла первым. Он, набычившись, долго смотрит, тяжело смотрит на Баскакова, пустившегося в исторический экскурс о горской войне. Тот неосторожно задевает святое святых Расула — имама Чечни и Дагестана. Это незаживающая рана. Некогда молодой Расул, студент Литин-ститута, согрешил — в согласии с официальной тогдашней позицией назвал Шамиля “английским шпионом”. Муки совести, попытка взять реванш, искреннее покаяние, культ имама в последующие годы…
И вот за праздничным настроением стола — резкий слом. Расул:
— Ты — жалкий чиновник. Ты умрешь, что после тебя останется? Шамиль — великий человек. Ты не можешь говорить как равный с имамом, даже с мертвым!
Я толкаю Расула ногой под столом. Но тот уже не может остановиться. Бледнеет Баскаков. И получает еще один удар. Расул говорит о чиновниках, которые ничему не научились. Гражданский пафос поэта неожиданно снижает молоденькая венгерка, смело вставшая на защиту мужа. Она напоминает поэту о его неразборчивости, за которой числится и лесть близким к власти. Она напомнила о надписи известному литературному палачу на подаренной Гамзатовым книге. Она цитирует автограф… Расул краснеет. Но тут вступает новый боец — Патимат, жена Расула. Обращаясь к мужу, она поет ровным, сладким голосом:
— Да, Расульчик. У тебя бывают ошибки…
Патимат умна. Она хочет снять напряжение. Но, увы, поздно. Баскаков встает и выходит из-за стола. Встает и венгерка-жена. Хозяин пробует препятствовать уходу, но тщетно».