Галина Данелия, однако, слегка оспаривала последнее утверждение, когда говорила о том, что ее муж «не любит плохих людей. Он, поняв, что человек повел себя непорядочно, просто отсекает его от себя. Даже если тот умоляет, настаивает и пытается объясниться. Он вообще категоричный человек. Решил что-то для себя — и все, точка!».
Кроме того, Георгий Николаевич всегда чувствовал свою ответственность как режиссер, сознавая, что занимается массовым искусством, которое может иметь большой резонанс: «Если я, грузин, снимаю фильм, в котором появится армянин, то не имею права сделать его негодяем. Иначе можешь оскорбить целую нацию. Смотрю кино: появляется узбек — редкостный идиот. Я жду — может, второй появится?.. У нас про это не думают. Ненависть — кассо-во. Это легкий способ повести за собой толпу. Это сплачивает».
«Не думаю о человеке плохо, пока он не докажет противного, — часто повторял Данелия. — И кино мне снимать радостно, потому что выбираю себе компанию, с которой комфортно. Может, и не слишком интересно беседовать с Афоней, но помочь ему охота. Потому что симпатичный парень. В чем-то меня напоминает».
Из этого ясно, что и сантехника Борщова Данелия никак не мог числить среди отрицательных героев, иначе просто не стал бы снимать про него кино.
И зрители ценили столь трепетное отношение режиссера к собственным персонажам. «Когда я был в Америке, мне предлагали остаться, говорили: вас посадят за “Афоню”. Я вернулся, и “Афоню” выдвинули на Госпре-мию. Спросил сведущих товарищей, почему так происходит. Они сказали: поскольку люди у тебя обаятельные, а не отвратительные. Ведь начальство, цензоры смотрят фильмы не в одиночестве — кто с водителем, кто с поварихой, медсестрой, женой, детьми. Некоторые фильмы запрещали не потому, что они против советской власти, а совсем по другой причине»…
Глава девятая«ВЫ СНЯЛИ АНТИСОВЕТСКИЙ ФИЛЬМ…»
«Вы сняли антисоветский фильм», — сказали Данелии на американской пресс-конференции — и посоветовали не возвращаться домой во избежание «посадки». «Первый раз вижу живого диссидента!» — радостно жал руку Данелии некий зритель на фестивале в Сан-Ремо.
Поразительно, но такое восприятие за рубежом картины «Афоня» было повсеместным. Так, известный французский критик-энциклопедист Жак Лурселль высказался о фильме следующим образом: «В лице своего главного героя — фантазера, более грубого и расчетливого, чем герой фильма “Жил певчий дрозд”, но слепленного из того же теста, неуравновешенного и бунтующего против идеологической пропаганды, — Данелия воспевает всех маргиналов»[5]. Ну вот и где, спрашивается, француз разглядел там бунт против пропаганды?
У нас же в «Афоне» ничего подобного не усматривали — напротив, он всегда считался едва ли не самым «советским» из данелиевских фильмов. Причем картина так воспринималась не только зрителями, но и начальством — «Афоню», как уже отмечено, даже выдвигали на Государственную премию (но все-таки предпочтение в 1976 году было отдано Рязанову с его «Иронией судьбы»).
В любом случае «Афоня» — один из редких для Данелии фильмов, снятых по изначально «чужому» сценарию, то есть написанному без соавторства и вообще без ведома режиссера (аналогичный случай еще будет у Георгия Николаевича только с «Осенним марафоном»).
Все началось с публикации в петрозаводском журнале «Север» (№ 4, 1974) киноповести Александра Бородянского «Про Борщова, слесаря-сантехника ЖЭК-2». Сочинение предварялось краткой биографией автора: «Александр Эммануилович Бородянский родился в 1944 году в Воркуте. Учился в строительном техникуме. Работал маляром, служил в армии. Последнее время работал проектировщиком в институте “ПечорНИИпроект”. Заочно окончил сценарный факультет ВГИКа. Печатается впервые».
Почти до тридцати лет ничто в жизни воркутянина Бородянского не предвещало, что он станет профессионально работать в кино. По-видимому, его вполне устраивала перспектива хорошей производственной карьеры в родном городе; хотя в то же время у Александра всегда была неодолимая тяга к литературному творчеству — он писал рассказы. По совету друга Бородянский как-то отправил свои сочинения во ВГИК — и был принят на заочное отделение.
Киноповесть «Про Борщова…» выросла из курсовой работы Бородянского, которая поначалу даже не вызвала у преподавателей особого одобрения. Сам автор тоже не придавал этой курсовой большого значения — тем неожиданнее было ее стремительное восхождение к кинематографическим высотам. «Один из однокурсников надоумил: “У тебя сценарий о рабочем — пошли его на профсоюзный конкурс произведений о рабочем классе”. Мне бы никогда это и в голову не пришло. Отправил и… получил поощрительный приз. По времени это совпало с защитой диплома, и мой мастер, прислав поздравительную телеграмму в Воркуту, где я жил, предложил сделать курсовую дипломным сценарием».
Вдохновленный поощрением, Бородянский решил предложить сценарий на киевскую Киностудию им. Александра Довженко, предполагая, что с его кинодраматур-гическим дебютом будет работать дебютант-режиссер. Таковым должен был стать Валерий Сивак, но руководство студии ознакомилось со сценарием и посчитало целесообразным передать постановку более опытному Леониду Осыке. Последний с готовностью взялся за столь благодарный материал и даже оперативно подобрал исполнителя на главную роль — Борислава Брондукова, на ту пору еще малоизвестного украинского актера.
Но тут вмешалось Госкино, где пожелали, чтобы перспективный призовой сценарий ставился на «Мосфильме». Тем более что дебютом Бородянского заинтересовался сам Данелия — мастер, вызывавший всеобщий пиетет.
При первой же встрече Данелия сообщил Бородянскому, что его весьма достойная работа тем не менее требует основательной доработки. «Сценарий Георгию Николаевичу понравился, правда, он говорил: “Это совсем не мое”. В жизни он — пессимист, потому в кино ему хочется оптимизма. Я же по натуре — оптимист, а в кино — наоборот. В этом была сложность, и мы, переделывая сценарий, находили компромисс».
Первым делом заглавному герою сменили имя — у Бородянского сантехника звали Серафимом.
— Это, разумеется, не годится, — со смехом отверг вычурное имя режиссер.
— Ну тогда, может быть, Ефим? — предложил Бородянский.
— Ефим — лучше, — подумал Данелия. — Но тоже не подойдет. Есть в этом имени какой-то еврейский оттенок… Уж лучше назовем Борщова Афоней! — осенило постановщика. — Афанасий Борщов — звучит?
Бородянский согласился, что Афоня — попадание в яблочко.
Дальнейшая переделка действительно шла по пути оптимизации в сторону большего оптимизма, отнюдь не заложенного Бородянским в собственную версию истории про Борщова. И сам-то фильм, рожденный усилиями оптимиста и пессимиста, затруднительно назвать комедией, — а уж если бы на экран перенесли авторский вариант Бородянского, «Афоня» (точнее, «Серафим» тогда уж), вероятно, стал бы произведением, настолько же далеким от какой-либо веселости, как вышедшая годом ранее «Калина красная» Василия Шукшина.
Еще одно основательное исправление коснулось главной героини — медсестры Кати, безответно (вплоть до самого финала) влюбленной в Борщова. У Бородянского сантехник был сравнительно молодым человеком, лишь несколько лет назад вернувшимся из армии; Катя же была зрелой женщиной — и ее увлечение непутевым Борщовым носило не столько романтический, сколько материнский характер. Данелии не могла понравиться такая расстановка, напоминавшая ему о собственной, подчас тяготившей ситуации вынужденного проживания с Любовью Соколовой — типичнейшей как раз «женщиной-матерью». Оптимизма в подобной истории режиссер не видел; другое дело — сделать героиней едва достигшую совершеннолетия наивную девочку. Бородянский предполагал, что ее тогда уж должна сыграть актриса, не отличавшаяся большой красотой, иначе как объяснить внезапный интерес юной барышни к великовозрастному балбесу. Данелия до времени отмалчивался на этот счет.
Лишь во время съемок, когда на роль Кати была утверждена довольно миловидная Евгения Симонова, режиссер спохватился, что сюжет и впрямь несколько теряет в правдоподобии. Тогда они с Бородянским досочинили предысторию Кати: она, мол, влюбилась в Афоню еще в детстве, когда он был положительным юношей и играл в волейбол с ее братом.
Многое другое в сценарии также было изменено и переписано уже на съемочной площадке. Иные «немые» сцены были оживлены диалогом, как, например, этот фрагмент:
«Борщов прошел по длинному коридору жэка № 2, остановился у кассы.
Над закрытым окошком кассы висело объявление “Выдача зарплаты с 16.00. Администрация”.
Борщов посмотрел на часы. На часах было пять минут четвертого. Переведя стрелки на час вперед, Борщов постучал в окошко.
Окошко приоткрылось, и в нем показалось лицо старушки кассирши. Увидев Борщова, старушка поспешно прикрыла окошко.
Борщов забарабанил по нему кулаком и, когда в нем снова появилось разъяренное лицо кассирши, показал ей свои часы».
В фильме Афоня в этой сцене прибегает к более циничному обману:
«Кассирша. А, Борщов? После четырех приходи!
Афоня. Эмилия Христофоровна, ну будьте человеком! Его ж на уколы везти надо! А он целый день за мной ходит, сиротка.
Кассирша. Какая сиротка-то?
Афоня. Да племянничек. Племянника ко мне на лечение из деревни прислали. Ведь пропадет пацаненок!
Кассирша. А что с ним?
Афоня. Да не знаю. Никто не знает! Трясется и трясется, малютка…»
В других эпизодах, напротив, несколько рыхлому и заштампованному диалогу была придана большая краткость, афористичность. Можно сравнить, например, сценарный вариант выпрашивания Борщовым практикантов у мастера Востряковой с экранным. В сценарии так:
«Вострякова достала из стола папки.
— А мне? — потребовал возмущенный Борщов.
— Чего тебе? — поинтересовалась Вострякова.