Хантер Рейнольдс (перевод Алины Михайловской):
«История моих отношений с Георгием Гурьяновым – удивительное путешествие, в которое он увлек меня между 1995 и 1997 годами. Я встретил его на открытии выставки в Кельне, и мы стали близкими друзьями. В итоге у нас оказалось много общих друзей в Берлине. Георгий стал частью русского вторжения в немецкую культуру. При первой встрече я узнал его как художника. Он рассказывал мне, что раньше играл в русской рок-группе, но я совершенно не понимал, что это значит. Он был знаком мне только как сумасшедший Русский Художник».
1994–1996 гг. – выставка «Самоидентификация. Искусство Санут-Петербурга с 1970-х годов до нашего времени». Кураторы – Барбара Штрака, Кнут Ниверс, Катрин Беккер, Владимир Перц, Екатерина Андреева. На обложке каталога картина Гурьянова «Балтфлот».
В феврале-апреле 1997 года Георгий Гурьянов принял участие в выставке «Новый русский классицизм» в Stedelijk Museum в Амстердаме.
В 1998 году снялся в роли Владимира Маяковского в короткометражном фильме Ольги Тобрелутс «История любви Маяковского и Монро».
В мае 1998 года «Художественная воля» вместе с Новой академией провела акцию «Сжигание сует», посвященную 500-летию казни Джилорамо Савонаролы на флорентийской Пьяцца Синьория. Тимур и его ученики сжигали свои картины, порнографические изображения и журналы, в том числе «Радек» Анатолия Осмоловского, существующий до сих пор «Художественный журнал» и легендарный «Птюч». Никаких работ Гурьянова сожжено не было.
Андрей Хлобыстин:
«Своих работ в акции «Сжигание сует», посвященной 500-летию казни Савонаролы, Гурьянов не сжигал. Ранних не осталось, а новые сжигать не было причины. Каноническое фото, где я держу перед костром картину Маслова, сделано Гурьяновым».
Картина Георгия Гурьянова «Гребцы» была выбрана в качестве плаката для Олимпийских гей-игр в Амстердаме. «Дружба через культуру и спорт» – под этим девизом 1–8 августа 1998 года в Амстердаме состоялись пятые Гей-игры (Gay Games) – крупнейшее гей и лесби событие века.
Дмитрий Мишенин:
«Энди Уорхол сказал: «Каждый имеет право на свои 15 минут славы». Но я не каждый. Мне не нужно 15 минут. Мне нужна целая жизнь!» (Георгий Гурьянов в разговоре с Дмитрием Мишениным, май 2010 года.)
«С Георгием я познакомился в конце 90-х годов. В Миллениум. Я выбирал тогда, как арт-директор «городского проекта бесплатных открыток», авторов – художников и фотографов, – чьи работы можно было напечатать и распространять в Санкт-Петербурге по ресторанам и клубам. Культура в массы при поддержке малого и крупного бизнеса, который рассматривал бесплатные открытки как новый рекламный носитель. Мы были одними из первых в стране. И раз меня пригласили все делать на свой вкус (а я тогда любил неоакадемизм), то, конечно, за консультацией я обратился к Тимуру Новикову. А Тимур скромно выдвинул на передний план своих коллег, а не себя, и посоветовал мне Гурьянова. Я пришел к Георгию в гости в его мастерскую на Садовой. Туда, где на входе была наглухо закрытая дверь, а он сбрасывал в бархатном мешочке ключи своим посетителям с балкона. Гурьянов сразу очаровал меня своим вечным ремонтом в квартире – состояние мне знакомое и близкое. Когда все годами в коробках и пакетах, и ощущение, что ты или только что переехал, или собираешься переезжать. Такой стиль у него сохранялся везде, где он жил, и мне искренно нравился. Люблю все настоящее. А нет ничего более естественного, чем хаос и беспорядок. Георгий в первый же мой приход стал показывать мне разные интересные вещи и диковинки, которыми был полон его дом. Шапочку морячка, будто взятую с фотографий моих любимых Пьера и Жилля, и свою огромную коллекцию редкого винила. Помню из всего, что я увидел, мне больше всего понравилась книжка Ярослава Могутина «Сверхчеловеческие Супертексты», которую я тогда как раз прочитал. Но у Гурьянова она была подписанная ему лично смесью крови и спермы поэта. Я, молодой и наглый, сказал, что кроме Doping-Pong в Санкт-Петербурге есть еще только один художник, который умеет рисовать, – и это он. Не знаю, что ему обо мне наговорил Тимур перед моим приходом, знал ли Гурьянов меня и видел ли он наши работы раньше, но Георгий серьезно ответил мне, что ему это очень приятно слышать и он ценит мои слова. Он провел экскурсию по своему творчеству, рассказал, что делал и делает, и оказалось, я вообще ничего не знал о нем как о художнике вне Новой Академии. Я даже не догадывался, что он рисовал еще что-то, кроме скульптур, спортсменов и морячков. И в тот приход меня больше заинтересовали как раз его ранние работы, которые я никогда не видел, к примеру «Миссия невыполнима» в жанре комикса. Когда он дал мне на выбор разные фотослайды, я выбрал для печати вещи из его так называемого поп-артовского периода и совсем немного нового классицизма, и то по его личной просьбе. Раз нас свел Тимур, надо было напечатать из уважения к нему что-то неоакадемическое. После этого мы как-то сдружились. Я стал изредка захаживать в гости. Георгий всегда радушно встречал меня. Тогда же я стал замечать его болезненное отношение ко всему, что связано с группой «Кино». Думаю, важную роль в нашем сближении сыграло то, что я никогда фанатом группы «Кино» не был и вообще не ассоциировал его с этой группой. Он для меня всегда был художником, с которым меня познакомил Тимур. При чем тут группа «Кино»? Хотя, с одной стороны, ему это льстило, а с другой, немного обижало – однажды я не мог вспомнить, что он, оказывается, еще и барабанщиком когда-то был.
Встречались мы часто и на всякого рода вечеринках, которые я тогда любил – клубы, рейвы, форты, модные показы. Виделись где придется, но всегда с большой радостью выцепляли друг друга в толпе знакомых. Он иногда попадал в какие-то мои тексты. К примеру, когда участвовал как модель в показе Comme Des Garcons на Витебском вокзале в середине нулевых.
Возвращаясь к самому началу нашего знакомства: когда тот первый десятитысячный тираж его открыток был готов, я остался недоволен цветом, Георгий какой-то рамочкой, а вот Виктор Мазин, директор «Музея Сновидений Фрейда», оказавшийся вместе с нами на просмотре свежеотпечатанных открыток дома у Гурьянова, – был доволен всем и позитивно оценил сам акт пропаганды современного искусства в невиданных для города масштабах.
Тогда, с 1999 по 2001 год, я напечатал многотысячные тиражи открыток с работами Георгия Гурьянова, Андрея Чежина, Жени Мохорева, Doping-Pong, Оли Тобрелутс и Егора Острова. Я не страдаю от ложной скромности и заслуженно считаю, что у меня лучший вкус в Питере в плане современного искусства».
В 1999 году Георгий Гурьянов принял участие в движении «Новые серьезные», организованном Тимуром Новиковым.
Роберт Сюндюков:
«С Георгием нас познакомила Ирена Куксенайте, наверное, в 98-м или 99-м году. Она «порекомендовала» Георгия и сказала, что мы подружимся. Так, в принципе, и получилось. Я ей очень благодарен… Они очень дружили, кстати. Это была такая безупречная парочка. Если они появлялись вместе, то всегда dressed to kill, как говорится, – высокие, красивые. Хорошая, органичная пара, absolutely fabulous, конечно… В общем, я рад, что она нас познакомила. Только вот не помню, познакомила она нас вначале с Тимуром Новиковым или с Георгием. Не помню… Георгий позвонил по телефону и сказал что-то вроде: «Здравствуйте, я – художник Георгий Гурьянов. Мне ваш телефон дала Ирена. Хотел бы пообщаться». Я, конечно, ужасно обрадовался! Это был один из моих кумиров. Конечно, я узнал его, это же такая известная личность была. Еще такой был момент: мой близкий друг Геннадий Епейкин, кудесник звука, работал у группы «Кино» звукорежиссером в последние годы. Конечно, я тогда ходил на все их концерты, какие мог. Это была закрытая очень каста – группа «Кино» и компания, – которая отвергала панибратство, хамство, весь этот нездоровый фанатизм. Разумеется, они всего этого, как могли, избегали. Мне нравилась эта дистанция, и, когда Георгий вот так появился, сам позвонил – я был впечатлен, конечно, очень сильно. Был наслышан о нем как о человеке строгих нравов, денди, «законодателе моды». Я пригласил его в свою мастерскую, теперь уже многим известную, на проспекте Обуховской обороны, и предупредил, что по пути, на площади Александра Невского, могут быть просто ужасные пробки, там как раз что-то рыли, как обычно. И он, хорошо зная этот район («Кино» играли не раз в близлежащем ДК Невский, да и в «Крупе» наверняка тоже) и правильно оценив возможную ситуацию, приехал на метро, и я его встретил как раз на выходе с эскалатора. И, как выяснилось, к тому времени он отверг все эти мирские хлопоты вроде обладания собственным автомобилем и перемещался на такси, ну или «автолюбители» выручали.
А потом он открещивался, кстати, что это он первым ко мне в реставрационную мастерскую приехал. Убеждал, что это я к нему приехал первый, мол, он бы не снизошел до того, чтобы поехать к незнакомому человеку. Но я-то помню. Как раз была весна, как в песне: «весна, я люблю весну…», – не помню, правда, какого года, но до так называемого Миллениума. Я его узнал, конечно, сразу: высокий, красивый джентльмен, безупречный среди этого балагана. Так вот, он пришел ко мне в мастерскую, и ему все очень понравилось, так как он любил красивые вещи, а у нас реставрационная мастерская – антиквариат, все красивое, старинное, подобранное со вкусом. (Там же он и «добыл», кстати, свое первое «гурьяновское» большое напольное зеркало в резной золоченой раме.) Георгий Константинович вообще ценил все красивое, и предметы, и людей. Красоту, молодость, талант. И все красивое само к нему тоже тянулось, то есть вокруг него всегда были в основном красивые, интересные люди.
Мы стали общаться, я стал бывать у него в мастерской на Садовой. Там был не совсем сквот, кстати, как некоторые думают, потому что он за него на самом деле платил, то есть это не было какое-то самовольно захваченное помещение. Мы почти сразу сдружились, хотя он был намного старше меня. Тут как-то все само сошлось: нам нравилась одинаковая музыка и одинаковое искусство – в «художке», опять же, оба учились. Я рассказывал ему, как собирался поступать в Академию художеств, показывал ему свои работы. Меня же и в «реставрацию»-то занесло, потому что в реставрационном лицее на улице Морской пехоты была отличная скульптурная мастерская, там преподавал легендарный Владимир Петрович Газдин и другие аникушинские ученики, Чебунин например, да и остальные преподаватели были замечательные, один только Торбик Владимир Сергеевич чего стоит, до сих пор считаю его своим, можно сказать, крестным отцом в реставрации. Ну и Георгий, конечно, обрадовался, все это дело увидев, и сказал, что скульптор-неоакадемист (а в то время как раз уже была Новая академия изящных искусств) очень нужен Новой академии и что он, со своей стороны, окажет любую поддержку скульптору-неоакадемисту, такому «разностороннему таланту и умнице», как мне. Я обрадовался, может, это и не скромно, но действительно было жалко как-то «зарывать талант в землю». Тем более что очень я серьезно этим делом занимался. Но оказалось, что «скульптурная секция», в которой (и которой), кажется, была Юлия Страусова, как раз была в Германии, увы, и с «площадкой» в Инженерном тоже были какие-то сложности. А Тимур Петрович, у которого, как известно, никто и ничто не пропадало зря, сказал свое весомое слово: я ведь поэзию очень люблю, ну и сочинял всегда стихи, не то чтобы много, но, говорят, довольно хорошие, и Тимур сказал, что я должен буду влиться в неоакадемическую литературную часть, раз скульптурная была недоступна в то время. И потом уже я выступал на неоакадемических мероприятиях, на открытиях выставок например, читал свои неоакадемические стихи. Георгию вся эта история очень нравилось, и стихи тоже нравились, и когда выходили какие-нибудь книжки, то, конечно, я дарил ему их с соответствующими дарствен