ю, был хам! Он всегда был прав – по крайней мере по моим наблюдениям».
Роберт Сюндюков:
«У него любили, конечно, брать интервью, но кинокамера его всегда немного напрягала. Не потому что он был не уверен в себе. Просто к тому, что он делал, он старался внимательно относиться, а тут половину его работы делал кто-то другой: оператор, монтажер и прочие. Ему очень был важен его целостный имидж, чтобы все было под его контролем. Не любил бесконтрольных вещей, когда от него что-то не зависело. Если Георгий не мог что-то где-то проконтролировать – не важно, в какой области, – он просто не шел туда, и если результат был ему неизвестен – то он просто отвергал это мероприятие.
Если человек – художник, то он живет этим. Он всегда говорил, что у него нет выходных дней. У меня тоже никогда не было выходных дней. Потому что все, что я делаю, – я могу сделать за один день или могу делать год. И то, что я сделаю, – могу сделать только я, и результат тоже будет только от меня зависеть. У Георгия не было выходных, он мог работать по воскресеньям, по ночам, по утрам, когда все спят, в Новый год, в день рождения, не важно… Хотя праздники он любил тоже. Все праздновал по возможности.
Часто ли кто-то давал за него интервью? Ну как за него? Нет, не совсем так, то есть совсем не так. Он мог бы написать и сформулировать какую-нибудь мысль, но считал, что все это было бы трудночитаемо, да и времени ему на это, при его темпераменте, было просто жаль. И с компьютером в этом смысле он не особо, мягко говоря, дружил. Поэтому он давал обычно устные интервью, и потом какой-нибудь редактор правил его и приносил ему на утверждение. Если это было видео, то оно тоже монтировалось соответствующим образом, что-то вырезалось, склеивалось и так далее, но в основе все равно слова самого Георгия. Конечно, тут много зависит и от ножниц, как говорится, но каких-нибудь «негров» для писания интервью и прочего у него не было. Так же как и для живописи – он все делал сам. Ну, а слова… Вообще, условно говоря, эстетический манифест Георгия Гурьянова можно прочитать у Оскара Уайльда. Критик как художник, и наоборот; и все эти диалоги, разговоры об искусстве – он все это цитировал часто. Интересно было. Даже было интересно, помнит ли он, что это цитата, или он ее уже как свои слова использует. Георгий был очень остроумный, тут ничего не скажешь. Анекдоты ценил хорошие, хотя сам их редко рассказывал. Но любил посмеяться. Помню, «Масяня» появилась, мы смотрели все выпуски, собирались у него толпой народа и смотрели «Масяню».
В 2004 году в Новой академии изящных искусств открылась выставка Георгия Гурьянова «Панорамы».
Татьяна Анисимова:
«Я познакомилась с Георгием Гурьяновым в январе 2004 года. Тогда я была под девичьей фамилией Филиппова. Мне было 23 года, я училась в Париже в Высшей школе социальных наук (EHESS), изучала социологию искусств и планировала исследование на тему актуального русского искусства. С ноября 2003 по апрель 2004 года я работала ассистентом в галерее «Orel Art Presenta» в Париже. На зимние каникулы я вернулась в Санкт-Петербург и по просьбе директора галереи Илоны Орел встретилась с Георгием Гурьяновым для подготовки выставки в Париже. Встреча прошла в его квартире на Литейном проспекте. Там тогда шел ремонт, картины и старинная мебель контрастировали с голыми стенами. Георгий показал картины, я их сфотографировала на любительскую камеру. Мы приятно провели вечер, играла музыка Kraftwerk, Георгий говорил о музыке, живописи, также мы обсуждали технические вопросы организации выставки. Были угощения (судя по фото за столом – вино, коньяк и чай, но деталей не помню).
Проект «Моряки и небеса» (куратор – Андрей Хлобыстин) выставлялся в Петербурге в галерее «Д-137» в марте 2004 года, а в апреле эта выставка была перевезена в Париж в галерею «Orel Art Presenta». Это живопись и рисунки на холсте большого формата, в центре внимания – обнаженная и полуобнаженная мужская натура в реалистичной манере. Из общей серии рисунков выделяется портрет Виктора Цоя на фоне мачты (любопытно, что в 2013 году на торгах аукционного дома Sotheby’s он ушел с молотка за 128,5 тысячи фунтов стерлингов, около 200 тысяч долларов). Точно не помню дату открытия, видимо, середина апреля. Было очень много гостей, шампанское Veuve Cliquot лилось рекой.
На выставке был закрытый показ для Милен Фармер и ее продюсера. Случился забавный эпизод. Они пришли утром, около 10–11 утра, точно не помню, и в честь таких гостей директор галереи Илона Орел открыла бутылку шампанского, наверное, Veuve Cliquot. Мы все взяли по бокалу, чтобы выпить за встречу, но Милен посмотрела на нас с изумлением, сказала, что по утрам не пьет, и попросила кофе. Я работала ассистентом и разносила напитки, поэтому получился небольшой конфуз. Но все равно все остались очень довольны. Вскоре после этого я вернулась домой в Петербург, поэтому не знаю, какие работы были куплены и что выбрала Милен Фармер. Насколько я поняла, Милен высоко ценила Георгия Гурьянова и интересовалась современным русским искусством. Она любила творчество Георгия и покупала его картины».
Марина Алби:
«Мне приходилось видеть его за работой. Я бывала во всех его мастерских. Георгий был очень кропотливый художник, у него все должно было быть доведено до совершенства. У него была ужасная привычка накануне выставки сказать вдруг: картина – говно, и я ее переделаю. Просто размазывал ее или делал дырку посередине. Когда почти-почти уже было доделано, он вдруг говорил: «Нет! Это все не так, надо все переделывать». Поэтому все очень боялись и старались забрать картины до выставки, пока он их не уничтожил.
Галеристы в ночь перед выставкой обычно сидели рядом. Они знали, что, как только работа закончена, нужно сразу забрать. Потому что он был перфекционистом, все должно было быть доведено им до совершенства.
Георгий был честный человек. Категоричный и строгий по отношению к тем, кто ему не нравился. Когда кто-то приходил к нему или кто-то говорил о ком-то, кого Георгий очень сильно не любил, он размазывал по стене. Это был как спорт для него, когда он цеплялся за кого-то, кто ему не нравился… ну, они обычно не присутствовали при этом, хотя я иногда видела, что и присутствовали. И начиналось: «Вот этот человек самый бездарный!..» – и так далее, и так далее. Но обычно без мата. Георгий мог без мата, но очень красиво… (Смеется.) Но я всегда говорила ему: «Так нельзя, Георгий. Так нельзя. Надо любить всех!», а он отвечал: «Как можно любить такого упыря?!» И когда он начинал объяснять, то обычно нельзя было не согласиться с ним. У него было очень сильное мнение, всегда очень сильное мнение. И мне это нравилось в нем, и другим это тоже нравилось – он никогда не намекал на что-то, он всегда говорил прямо и точно, что он думает».
Роберт Сюндюков:
«Конечно, мне доводилось наблюдать, как Георгий пишет картины. Много раз. Видел, естественно, и как он рисует, и все сопутствующие этому процессы. Насчет технологии – всегда было по-разному. Ну и это был для него только как некий вспомогательный инструмент, не более. Но Георгий, конечно, любил именно «классику» интерпретировать. Например, кадр из какого-нибудь фильма, который ему нравится. «Олимпии» (фильм Лени Рифеншталь. – Примеч. авт.), например. Он брал кадр, который ему нравился, проецировал его проектором – довольно старым, я его чинил с Георгием много раз, потому что он был еще советский и уже рассыпался, так как переезжал много раз с Георгием, да и до этого, видимо, немало потрудился. К этому проектору было трудно достать не только лампу хорошую, но и прочие детали: оптику, зеркала, это был самый настоящий «олдскульный» аналоговый проектор, кажется, эпидиаскопом такая штука называется. Но это не важно. Почти все художники – возрожденческие ли, греческие или египетские – пользовались разными подобными приспособлениями, камерой-обскурой например. Караваджо можно вспомнить… Просто Георгию так было быстрее скомпоновать картину, удобнее: приблизить, увеличить – или наоборот. Но не один проектор не напишет за тебя картину, так же как и пишущая машинка не может сама по себе написать роман, это же очевидно. Ведь эпидиаскоп – это даже не принтер. Тут была абсолютно честная работа настоящего художника. Георгий очень часто сам готовил себе холст, не натягивал каждый день обязательно холст на подрамник, предпочитал готовый, но если ему нужен был какой-то определенный размер под композицию, то он мог сам запилить подрамник, натянуть холст и так далее. Конечно, иногда он покупал и загрунтованный холст, но все же предпочитал грунтовать сам. И очень внимательно относился к грунту. Он его шкурил очень тщательно (что собственный холст, что готовый), добивался идеальной поверхности – чтобы никаких ворсинок, никакой неряшливости. Все это зашкуривал много раз, пока холст не превращался в такую поверхность, как итальянская штукатурка или почти как фреска, например. У него часто даже пальцы были стерты в кровь от наждачной бумаги. И потом он карандашом полностью прорисовал картину, поэтому очень легко его атрибутировать – под живописью обязательно будет целая картина в карандаше. Потом уже он делал и подмалевки, и прочее, но обычно уже поверх проработанной в карандаше картины. А потом уже шла живопись, в краске. Он хотел освоить и технику чисто классического масла, но так как масло долго сохнет, он писал акрилом. И краски дорогие он покупал, конечно, качественные, и очень дорогие кисточки, лучшие для его техники. И всегда был чист, в чистой одежде, кисточки о штаны и рукава не вытирал. Как и Леонардо, Георгий любил аккуратность в работе и так же, как и он, считал, что кисточки должны быть непременно длинные, чтобы не пачкать белую рубашку художника, в которой тот пишет. Ну, что тут еще добавить… И вот он картину отрисовывал-перерисовывал многократно, и еще – во много раз больше – переделывал лица. Например, нарисует лицо, потом что-то ему не нравится, или модель его разочарует, и он рисует свое лицо, потом и его сотрет – и нарисует другое. У него такое часто бывало, что на одной картине много его портретов. Не то чтобы он так себя любил… Чтобы рисовать модель, нужно приглашать, ждать, а работать надо сейчас – вот он сам с себя рисовал. То есть использовал себя как модель, а не как объект самолюбования. Хотя… обходилось и не без самолюбования, наверное. Георгий же знал, какой он ладный да складный – отличная модель.