Владимов надеялся, что работа в журнале решит вопрос о прописке в Москве. Он не знал, что после XX съезда КПСС, прошедшего в феврале, вышел – «на мое кривое счастье» – указ, сделавший московскую прописку чрезвычайно трудной для иногородних. Поэтому начальное сотрудничество в «Новом мире» было на очень неопределенной основе, ему платили как внутреннему рецензенту, и напряжение, связанное с формализацией статуса проживания, не ослабело. Насколько опасной была ситуация, можно судить по словам его письма матери: «…в Москве, могут просто выслать в 24 часа по этапу или хуже того – 2 года по статье за бродяжничество» (06.09.1956, FSO). Устав от проживания в углах, Владимов осенью снял комнатку в деревенском доме под Москвой, мечтая, что у него будет спокойное место для творчества. Зимняя реальность оказалась иной:
С каждым днем все труднее и труднее, дело идет к зиме, а я все езжу на свою дачу, где мою романтическую мансарду обдувают всевозможные прозаические ветры. Фактически езжу только ночевать, потому что работать «на свежем воздухе невозможно». Хуже всего то, что писать негде – вот я и торчу в редакции с 9 утра до 11 вечера, но это, конечно, не то. С утра начинаются бесконечные телефонные звонки и стрекотание машинок, да и вообще – раз пришел в редакцию, там дела находятся: работа дураков ищет. А к вечеру голова так устает, что едва одолеваю одну-две странички. Переехать же в город и снять комнату не могу, ибо не прописан. В общем, живу на бивуаке и на колесах, увиливаю от тюрьмы и от сумы, работаю на полную мощность и не получаю при этом зарплату. Этим и измеряется моя любовь к литературе (25.12.1956, FSO).
Симонов, всегда заботившийся о своих сотрудниках, вернувшись из очередной поездки, немедленно начал хлопотать за Владимова: «Он вставал в семь утра и специально приезжал к девяти часам в Моссовет со своей дачи, сидел с портфельчиком в прихожей у секретаря, некоего Родионова. Тот куражился, дважды не принял, несмотря на депутатство, звезды Героя и всероссийскую славу. Наконец, соблаговолил допустить и позволил прописку на шесть месяцев».
Весной Владимов сделал в свои двадцать четыре года важнейшее приобретение, о котором с нескрываемым восторгом сообщил Марии Оскаровне:
За 375 целковых купил я себе шикарный стол и четыре стула. Все это дачная мебель из алюминия, брезента и дерматина, которая складывается в чемоданчик и покрывается чехлом, и все вместе весит не более 15 килограммов. Утром я беру этот стол и один стул, укладываю чемоданчик, кладу в него бумагу и рукописи и ухожу в лес, как учили нас наши плодовитые и трудолюбивые классики. Это мой первый настоящий стол, и за ним я пишу мой первый роман, стараясь при этом обходиться с моим столом елико возможно деликатнее, чтобы оставить ему побольше шансов дожить до музея»[106] (24.04.1957, FSO).
В конце 1957-го, когда реабилитированная мать получила комнату на Васильевском острове, Владимов все-таки официально прописался у нее в Ленинграде, снимая в Москве комнатку, за которую платил почти половину зарплаты. Проблема московской прописки была окончательно решена только после того, как он женился в 1958 году.
Как и для всех молодых людей, важным событием 1957 года стал для него VI Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Познакомившись с англичанином из Брайтона, говорившим по-русски, американкой и французом, он проводил много времени в их компании, ходил с ними на банкет в Дом архитектора и подписывал письма матери: «With all my love, твой Джордж, George Vladimov». Желание увидеть мир стало очень острым, и он перебирал возможные и невозможные варианты, мечтая добраться до «берега Альбиона», который особенно притягивал его.
В «Новом мире» Владимов проработал три года. Самым важным и значительным событием своей профессиональной жизни этого периода он считал редактирование романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым»[107]: «Я ехал в метро, смотрел на людей и думал: “Вот вы не знаете, какую я бомбу везу в портфеле”». Oн писал матери об этом романе и об атмосфере того времени: «Прочти в 8, 9 и 10 номерах нашего журнала роман В. Дудинцева “Не хлебом единым”. Вот это литература, а ты хвалишь какого-то Казакевича… Борьба идет страшная, в покое не оставляют даже мертвых» (06.09.1956, FSO). Энтузиазм его не утих через месяц: «Как, по-твоему, ничего себе романчик? Чувствуешь ли и мою твердую редакторскую руку? Ведь это (и рассказ Гранина “Собственное мнение”) моя первая работа» (12.10.1956, FSO). Позднее он писал: «Мой редакторский опыт начался с редактирования “Не хлебом единым”, что для человека 25 лет явилось даже некоторым потрясением. Разумеется, ни о каком политическом утеснении не могло быть и речи, я был автору восторженным единомышленником, но по стилю и по сути изображаемого предъявил ему около полусотни упреков, из коих он принял процентов 80»[108].
Как редактор Дудинцева, Владимов оказался в самой гуще событий, связанных с романом. Это было то, к чему он всегда стремился, – литература влияла на жизнь, меняла ее и людей, которых она затронула:
Вокруг его романа заворачивается большая буча, каждый день поступают письма, приходят читатели, и теперь – как редактор книги – я в гуще разбуженных страстей. Пригласили нас с автором на две читательские конференции, где оба будем выступать с речами, может быть, приедем в Ленинград. На днях явились изобретатели, я думал, что они меня растерзают – в них что-то от протопопа Аввакума, готовы на Голгофу, на дыбу, на костер. В этих шальных чудаках, живущих не хлебом единым, – фанатиках до мозга костей, чувствуется огромная неукротимая сила, невольно думаешь: какова же должна быть та стена, о которую эта сила все-таки разбивается! Теперь они осмелели, почувствовали, что ими занялась большая литература, – притом, роман их как-то объединил, они увидели друг друга, почувствовали себя еще смелее и сильнее, и хорошо, что роман совпал с совещанием изобретателей в Кремле. Там они выдадут всю правду-матку, потому что эти люди ничего и никого не боятся. И находятся же люди, считающие Лопаткина выдуманным (10.10.1956, FSO).
Георгий Николаевич говорил мне о том, что и сам роман, который он время от времени перечитывал, и герой Дудинцева всю жизнь оставались ему очень близки. Он считал, что это был первый в советской литературе герой, который боролся с самой системой:
В советском искусстве всегда позволялось критиковать бываловых[109], этаких бездарных бюрократов, которые не понимают и не ценят народные таланты. А система была ни при чем, она, наоборот, восстанавливала «справедливость» и все ставила на правильные места. Но у Дудинцева все становилось ясно: бываловы, лысенки, авгиеевы, дроздовы – они и есть система. Это была их система на всех уровнях, без которой не было бы на их улице праздника, да что праздника – кровавой вакханалии (ГВ).
Важный ключ был и в характере главного персонажа, изобретателя Лопаткина, во многом очень похожего на самого Владимова: необычайной целеустремленностью, бескомпромиссностью и трудолюбием, чувством своего высокого призвания, готовностью нести ради него огромные жертвы и работать, несмотря на почти непреодолимые бытовые трудности. И при этом изобретатель Лопаткин отличался неугасимой готовностью к борьбе – качество, чрезвычайно ценимое Владимовым в людях в течение всей его жизни.
Обсуждение романа «Не хлебом единым» состоялось 22 октября 1956 года на заседании секции прозы Московской писательской организации. Дудинцев, описывая этот вечер, вспоминал огромную толпу перед ЦДЛ и переполненный зал. В поддержку романа выступили Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Владимир Тендряков и другие[110]. Кардин вспоминает, что Владимов с напряженным вниманием слушал выступления, разговоры и выкрики, изредка удовлетворенно комментируя. Молодые литераторы были восхищены бесстрашными словами Константина Паустовского: «Важнейшая заслуга Дудинцева, который ударил по самому главному, в том, что он пишет о самом страшном явлении в нашем обществе. И на это ни в коем случае нельзя закрывать глаза, если мы не хотим, чтобы Дроздовы[111] затопили всю нашу страну… Откуда эти разговоры о низкопоклонстве? Откуда рвачи и предатели, считающие себя вправе говорить от имени народа, который они, в сущности, презирают и ненавидят, но продолжают говорить от его имени? Они не знают мнения народа, но они – любой из Дроздовых – могут совершенно свободно выйти на трибуну и сказать, что и как думает народ…
Это – последствия культа личности, причем этот термин я считаю деликатным. Это темная опара, на которой взошли эти люди начиная с 1937 года. Обстановка приучила их смотреть на народ, как на навоз. Они дожили до наших дней, как это ни странно на первый взгляд. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство. И если бы не было Дроздовых, то в нашей стране были бы такие великие талантливые люди, как Мейерхольд, Бабель, Артем Веселый, многие, многие другие. Их уничтожили Дроздовы. Тут надо вскрыть всю глубину причин, почему эти люди были уничтожены во имя собственного вонючего благополучия этих Дроздовых. Мы не можем себе представить, почему такая бездна талантливых и прекрасных людей исчезла, а если бы не исчезла, а если бы они существовали, у нас бы был полнейший расцвет культуры»