Между тем это были вещи одного рода и достоинства, но в одном случае было выгодно их поддержать, в другом – низвергнуть долу. Вся фальшь, конъюнктурность, рептильность официозной критики в моем случае проявили себя наглядно»[134].
Исследователи находили в его работах литературные корни, заимствования и влияния, которые бывают всегда. Русская классика сопровождала его с раннего детства и оставалась важнейшей основой его творчества. В молодости частью его мира стали обожаемый Джек Лондон, восторгавший его Редьярд Киплинг и очаровавший Эрнест Хемингуэй, а чуть позднее Эрих Мария Ремарк с его «вещественным реализмом»[135], а также Бертольт Брехт. Он восхищался «Одесскими рассказами» и «Конармией» Исаака Бабеля и творчеством Михаила Булгакова, с особым наслаждением перечитывая «Собачье сердце». Среди произведений Солженицына очень высоко ценил «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ». Лучшим прозаиком своего времени Владимов считал Василя Быкова, восхищаясь глубиной и мастерством его прозы, а из ровесников он особенно любил «двух Василиев», Аксенова и Шукшина. С особой нежностью он относился к Булату Окуджаве, называя его Булатиком, и, узнав о его смерти, писал дочери: «…со смертью Булата действительно кончилась моя эпоха» (02.07.1997, FSO). Георгий Николаевич очень высоко оценивал гражданскую поэзию Александра Галича, называя его «Нестором советской эпохи», и с удовольствием слушал песни Александра Городницкого и Владимира Высоцкого. Владимов очень любил и прекрасно знал русскую поэзию, считая вершиной русской литературы ХХ века «Реквием» Анны Ахматовой. Он дважды говорил мне, что всю жизнь глубоко сожалел, что они не посетили Ахматову в 1946 году.
Но личная обособленность, обостренное самосознание и постоянный самоанализ означали, что, испытывая несомненное вдохновение от многих прекрасных прочитанных книг, он рано и интенсивно, с присущей ему «высокой степенью нерастворимости», вынашивал каждое слово, реализуя свой внутренний голос на бумаге. Именно поэтому уже его первая повесть оказалась оригинальной и мастерской книгой.
Позднее Владимов сопоставлял «Большую руду» с «Калиной красной» Шукшина, но признал правоту Льва Аннинского, писавшего: «…драма Шукшина – это невозможность оторваться от почвы, от родного навоза, от мафии – Шукшин настоящий русский человек, который не выносит одиночества и потому гибнет. Ты же – писатель одиночества, ты пишешь несливающуюся душу, ты по природе – одинокий боец»[136].
После трех лет работы редактором в «Новом мире» Владимов говорил: «…руки зудели. Появилось чувство, что напрасно я сижу в редакции. Нужно выйти из этой рутины и вернуться в журнал автором прозы». Он думал, что уже извлек из опыта работы в «Новом мире» все, что журнальная работа на тот момент могла ему предложить. В 1959 году Владимов перешел в «Литературную газету», надеясь, что это даст ему возможность поездить по стране. Расчет оказался неверным: «Там нужно было сидеть в отделе критики не пять часов в день, как в “Новом мире”, а все время, от девяти утра до одиннадцати вечера, пока шли полосы». Проработав в газете шесть месяцев, Владимов ушел, целиком занявшись писательским творчеством.
В июле 1960-го журнал «Смена» напечатал его рассказ «Все мы достойны большего»[137]. Но это была лишь «проба пера», которую сам он не считал впоследствии удачной, хотя включил в собрание сочинений, как свой первый опубликованный литературный опыт. Уже в этом рассказе, еще не очень интересном сюжетно, ясно проступают черты будущей владимовской прозы: точность и богатство лексики в описании деталей природы и окружающей жизни, выпуклость характера персонажа, гибкость синтаксиса.
В том же году «Литературная газета» оплатила Владимову творческую командировку на Курскую магнитную аномалию (КМА). «Новый мир» добавил денег, и Владимов провел в карьере три месяца. Он должен был написать очерк о молодых инженерах-горняках, выпускниках столичных вузов, работавших на КМА: «Как им живется в глубинке на передовом крае». Из очерка ничего не получилось: «Его сломали неожиданные впечатления, непредвиденные встречи, не принятые в расчет ассоциации…
На КМА я был корреспондентом, “вольным человеком”, который мог брать официальные интервью у специалистов, мог и поселиться в рабочем общежитии, ездить с ребятами в карьер вверх-вниз, вверх-вниз от начала смены до ее конца, и не слишком опасаясь уронить авторитет “пославшей меня редакции” пить с ними водку и пиво, закусывая всевозможными занимательными историями»[138].
Образ и история Виктора Пронякина – писательский вымысел. Такого персонажа и несчастного случая до и во время его пребывания на КМА не было. Но он встретил рабочего, фамилия которого – Пронякин – показалась ему подходящей. Во время командировки Владимова два молодых рабочих погибли в карьере, что потрясло его: «Это же не война, а стройка коммунизма!» Правила безопасности, как ему казалось, были неадекватными и едва соблюдались.
Вернувшись, он писал матери:
Поездка была интересная, впечатлений и материала набрал много, сейчас сижу и обписываюсь. Хочу, кроме очерка, написать большой рассказ или маленькую повесть из жизни рудокопов, не знаю, как получится (10.5.1960, FSO).
Первый вариант был написан с рекордной быстротой. В октябре 1960-го Владимов принес его в «Новый мир». Длинный рассказ назывался «Пришлый» – остросюжетное повествование о следователе, который выясняет обстоятельства гибели шофера. Владимов использовал при написании свой опыт юридической практики в прокуратуре. Но Твардовский, прочитав рукопись, предложил переработать ее, сосредоточившись на «человеческом материале» – образе Виктора Пронякина и его отношении к труду, к машине. Владимов сразу почувствовал плодотворность идеи и близость для себя такого подхода. А. Коц, обсуждавший с ним позднее историю публикации книги, писал: «…он понял, что в конце концов, всякий труд помогает понять человека. И это стало для него открытием целого эстетического континента»[139].
Несмотря на предложения редакции о поправках и изменениях, положительное решение о будущей публикации рукописи было принято.
Начался новый виток жизни, о котором он подробно писал матери.
Здравствуй, мама!
Поездку в Кузбасс пришлось отменить, поскольку повесть прошла быстрее, чем я думал. За три дня ее прочитали в отделе прозы, затем редколлегия, а во вторник состоялось заседание у главного редактора, на коем, после двух часов прений, решено было, что повесть «отличная и надо ее печатать». Твардовский и Закс высказали несколько критических замечаний и пожеланий, касающихся чисто художественной стороны, с которыми автор согласился без боли в сердце, даже наоборот. В общем, на доработку потребуется не более двух недель, а представить рукопись я должен 10 января, так как повесть планируется в мартовский номер.
Вчера заключили договор на шесть авторских листов, 26-го я получу 25 % – аванс. Всего, вероятно, будет тысяч 16–17, к сожалению, слишком мало для погашения «национального долга» за кооператив, но тут я сильно надеюсь на генеральскую книгу[140], которая уже в работе и должна выйти к лету. Хочу выслать тебе тысячу – 300–400 сейчас, а остальное – по выходе повести в марте. Напиши или телеграфируй, куда выслать, в Питер или Калининград, потому что мне бы хотелось, чтобы ты встретила Новый год у Иды, а не в одиночестве.
В общем, итоги первого «свободного» года более чем утешительны: три статьи, рассказ, генеральская книга и повесть, которые со временем поставят нашу фирму на прочный финансовый базис. Повесть сразу после доработки несу в издательство; думаю, что марка «Нового мира» поможет ей быстро выползти в свет отдельной книжкой.
А к Новому году хочу немного обарахлиться – купить костюм и пальто.
С кооперативом пока дело мутное. Вырыт котлован, но кладку еще не начали и, боюсь, не начнут до весны, хотя руководство жилкома божится, что вселение произойдет к 7-му ноября. Боже, им помоги!
В общем, жду письма или телеграммы с пожеланием, куда выслать деньги. 26-го тут же пошлю телеграфом. Расписание наше такое – Новый год встречаем в Москве, до десятого – делаю повесть, с 16-го по 3-е – в дом отдыха, а числа 4–5-го приеду в Питер.
Всего наилучшего, Жора.
P. S. Лариса передает приветы и поздравления с Новым годом тебе и Иде (23.12.1960, FSO).
В начале зимы они с Ларисой Исаровой поехали в дом отдыха в Новогорск. Утром Владимов интенсивно работал над повестью, а после обеда катался на лыжах, что очень любил еще с «суворовских» времен. К концу декабря текст «Большой руды» был готов. Владимову чрезвычайно хотелось попасть в план на первую половину года. Мечталось, что повесть выйдет в феврале к тридцатилетию автора:
Но не тут-то было! Мне сказали, что напечатали бы с дорогой душой, однако в 1-м номере идет молодой писатель Войнович, его герой – тоже шофер. Тут шофер, там шофер, получается тенденция. Два номера переждем и вставим Вас в апрельский, 4-й номер. Подошел апрель, номер, как всегда, опаздывал, хотя верстка уже была. Но вдруг полетел в космос Юрий Гагарин. Передо мной извинились, но пояснили, что придется повесть выдирать из номера. Гагарин – полетел вверх, а «ваш герой летит вниз», сами, мол, понимаете, получается нехороший намек… Майский номер – День Победы, и вообще майский номер должен быть жизнеутверждающий, ваша вещь не годится. В 6-м номере у нас Виктор Некрасов «Кира Георгиевна», у него 50-летний юбилей, отменить невозможно. После же Некрасова нужно дать читателю отдышаться: его вещь мрачная, у вас вещь мрачная. Опять-таки, будет выглядеть как тенденция. В 7-м номере Тендряков идет, а вас пустим в августе