Образы шоферов написаны теплыми красками, создающими индивидуальный портрет каждого из них. Солидный бригадир Мацуев, справедливый, природно-умный. С его домиком, палисадником, красным флюгером, телевизионной антенной на крыше и дородной, гостеприимной женой, он кажется самым благополучным из всех. Немудреный Косичкин, не очень грамотный, косноязычный, но прошедший войну и глубоко чувствующий цену труду, жизни и смерти. Раздражительный Меняйло, добрый Федька, милый Гена Выхристюк:
– Эх, хлопцы… жить бы нам всем на одной улице. Пришел домой – душа радуется. Часик порадовался – пошел, например, к Меняйло пешком через забор – козла забить. Или, скажем, к Федьке – магнитофончик послушать. Музыка самая модерн. И чтоб девочки были красивые (1/96).
Трудящиеся водители, умеренно пьющие, озабоченные семьей или обитающие в общежитии для холостых, развлекающиеся выпивкой и танцами по вечерам. Прибившись к КМА, они живут надеждой на лучшее будущее, безропотно смиряясь с погодными препонами и терпеливо «забивая козла» в надежде на их окончание:
И зачем же тогда с ума сходить? «Руда! Руда!» …Если скажем, предназначено ей, рудишке-то, в пятницу появиться, так она же все равно в понедельник тебе не покажется. Ну и ради бога! Неужели же из-за этого жизнь себе портить? (1/94)
Конфликт возникает именно потому, что смирения и терпения нет в характере Виктора, решающего ездить в карьер, несмотря на дождь: «Мне заработать нужно, жизнь обстроить, обставить, как у людей. …Мне почему валяться по чужим углам, слушать чужую храпотню… Не-ет, я себе жилы вытяну и на кулак намотаю, а добьюсь» (1/68). Но хотя он сводит свою решимость на вопрос материального благополучия, дело совсем не в том:
– Торопишься ты, Виктор, – сказал Мацуев. – Я вот тут с первого гвоздя, с женой и дочками в палатке жил. Да и другие, кого я знаю. Да и другие, не сразу к ним все приходило. А ты хочешь, чтоб сразу все. Нет уж, погоди, присмотрятся к тебе, соли пудика три съедят с тобой, а тогда уж и претендуй (1/95).
Опытный Мацуев неумелым словом «претендуй» правильно выражает неуемную жажду деятельности, стремление Пронякина доказать свой талант: «Кого же винить, если слишком рано обнаруживается твое желание вырваться вперед» (1/97). Его товарищи тоже ждут руды: «Всякому приятней железо возить, чем пустую породу» (1/94), – но пренебрегать правилами безопасности и рисковать жизнью они не готовы, подозревая Пронякина в подхалимстве и сутяжничестве: «А просят, чтоб ты жлобом не был… который за четвертную перед начальством выпендривается» (1/114).
То, что ускользает от бывшего «летуна», не привыкшего к постоянным и прочным рабочим отношениям, – добыча руды это общее дело, в котором он тесно связан с другими людьми. И это диктует неписаные, но ясные правила социальной и трудовой жизни, которые он нарушает. Пронякин понимает, что в конфликте виноват он сам. Поэтому, везя из карьера свой драгоценный груз, он сначала мечтает, как будет смеяться над товарищами, но быстро осаждает себя: «Впрочем, не очень долго. И не очень язвительно. В конце концов, они неплохие теплые ребята, черт знает, какая кошка между ними пробежала» (1/126).
И.Б. Роднянская писала, что в «Большой руде» гибель героя воспринимается как выход из его конфликта с бригадой и читатель испытывает почти облегчение от такой развязки[150]. Схожей была точка зрения многих критиков: «…человек-одиночка, не желающий и не умеющий жить чужими интересами, быстро и откровенно обнаружил и свое равнодушие к товарищам, и свое превосходство, и свое твердое намерение добиваться удачи, не считаясь с их интересами. И люди не простили ему ни его равнодушия, ни его смелой удачливости, и человек погиб, потому что не выдержал одиночества»[151].
Это возможная интерпретация текста. Но, учитывая особенности личности самого Владимова – одиночки и «писателя одиночества»[152], – вполне разрешимый человеческий конфликт едва мог стать решающей причиной гибели его героя.
С первых слов повести «Он стоял на поверхности земли, над гигантской овальной чашей карьера» (1/51) возникает чувство тревоги от сверхчеловеческих размеров развернувшегося под ногами Пронякина пространства. Дорога в карьер описана как жуткий фантастический дракон: «Казалось, дорога сама, извиваясь, тащит их на себе, а хвост ее все отрастает в темных глубинах» (1/51). Чувство угрозы от огромного котлована постоянно нарастает: «Он стремительно раздвигался в прорези выездной траншеи и вдруг хлынул весь в глаза и в уши, чуть затуманенный и плоский, как горы на горизонте, и скрежещущий, лязгающий, ревущий» (1/51). Во всей природе карьера есть грозное предупреждение: «Сколько он ни жил на свете и сколько ни колесил, он ни разу не видел таких гроз, какие бушевали ночами здесь, над магнитными массивами курских аномалий…» (1/76)
Повествование о гибели Пронякина построено как повторение мотивов, разрозненно возникших в начале повести и собранных в единый трагический сонет в конце, когда МАЗ вместе с шофером обрушивается вниз.
Трогательный и радостный ориентир при заходах в карьер – яблоньки[153] у конторы:
Он видел их острые верхушки, которые понемногу сливались в одну густую крону и наконец вновь раздваивались тонкими стройными стволами.
– А вот и мы, – говорил он этим яблонькам (1/89).
Эти же молодые деревца – первый знак гибели: «Он все понял, когда, вывернув руль еще и еще раз, он не смог поставить на место яблоньки, все ползущие влево» (1/128).
В начале повести: «Тень облака скользнула вниз, упала на пестрое движущееся скопище машин и людей, погасив блеск металла и сверкание стекол… И умчалась в зеленую степь, к перелескам и хуторам, затерявшимся на горизонте» (1/51). Когда машина с Пронякиным летит в обрыв: «Вдруг он увидел тучи, быстро пронесшиеся в ветровом стекле…» (1/128)
Мотив осыпающейся глины возникает с первых страниц повествования. Оглядев карьер, «Пронякин пошел краем пропасти, топча траву, сошвыривая вниз комья сухой глины» (1/51). При этом он дважды употребляет привычный речевой оборот: «Не может быть, чтоб я тут не окопался» (1/53). Перед дорогой из карьера экскаваторщик Антон несколько раз напоминал Виктору: останавливаться и счищать, скапывать с колес перегруженного самосвала налипшую глину. Но в азарте и нетерпении Пронякин глину не скапывал. И «окопаться» на КМА ему не удалось, потому что, разбившись, он был закопан в эту глинистую землю своих надежд.
Руда в повести – метафора крови, «обломки расколотых глыб цвета запекшейся крови» (1/51). В словаре Владимира Даля приводится, кроме основного, древнее значение слова «руда» – кровь – и забытое выражение «разбиться до руды». Последнее, что различает слух Пронякина в кабине разбившегося МАЗа, – рассыпающаяся красно-коричневая руда и громкий стук капель его собственной крови. Он «разбился до руды».
Завершающий мотив – падение, полет. Виктор сорвался в карьер со страшной высоты:
«Когда же кончится? Господи, когда же кончится?» – подумал он с тоской, пока его куда-то влекло и било со всех сторон. Но это еще долго не кончалось, он успел потерять сознание от боли в затылке и в локте и снова очнуться, а машина все катилась по склону (1/129).
Его последним предсмертным видением был полет, навсегда замкнувший круг жизни: «Он почувствовал только, что его несет на деревья, и обрадовался. И это было последней радостью» (1/142).
Посмертная не-встреча Виктора Пронякина с жизнью: такси с его любимой «женулькой», заразившейся общим радостным настроением и полной счастливого ожидания встречи с обожаемым Витенькой, проезжает мимо машины, везущей его мертвое тело в прозекторскую. При доскональном знании Пушкина совпадение с «Путешествием в Арзрум» не могло быть литературной случайностью:
Два вола, впряженные в арбу, медленно поднимались на крутой холм. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы», – спросил я их. – «Из Тегерана». – «Что везете?» – «Грибоеда»[154].
Но реальность трагедии владимовского повествования заставляет вспомнить А. Галича, советскую инверсию пушкинских строк:
Так вот она, ваша победа!
«Заря долгожданного дня!»
Кого там везут? – Грибоеда.
Кого отпевают? – Меня!
После смерти Виктора Пронякина начинается ряд характерных подстановок: его подретушированная фотография среди других членов бригады печатается в газетах с восхвалениями, его представляют героем дня, энтузиастом, погибшим при совершении трудового подвига. Его больше нет, и эти идеологические выкладки его уже не достигнут, как не трогают они и читателя.
Владимов писал о смерти своего героя: «…Гибель же Пронякина возникла из общего трагического ощущения Курской Магнитки, как Молоха, перемалывающего людские судьбы, и еще – от ощущения зыбкости наших благих и, как многим казалось, необратимых перемен» (1/160). Молох, получивший свою жертву, отдал народу железное кровавое богатство: «Шла большая руда, брызнувшая фонтаном из вспоротой вены земли» (1/154).
Как литературный персонаж Виктор Пронякин кончился с появлением индустриальных пластов драгоценной синьки. Дальше началась бы иная рутина жизни со своими радостями, неудачами и заботами. Но это была бы совсем иная повесть, для которой нужен иной герой. И Владимов понял это безупречным инстинктом художника, написав трагичный конец своего неприкаянного шофера.