На улице, параллельной проспекту Ленина, находились кинотеатр и промерзший парк, в который никто не заглядывал, а также ресторан «Арктика», столь важный в повествовании Владимова. Я жила во дворе, куда выходила задняя дверь ресторана. У моей одноклассницы Любочки, красивой, рослой девочки, в «Арктике» работала мать, директором или администратором, я не помню. Любочка прибегала ко мне списывать домашние задания и, списав, звала в «Арктику» «есть эклеры». Мы перебегали через двор и попадали на кухню, где нам выносили на противне необыкновенно вкусные пирожные. Официантки, крупные, крепкие и сплошные красотки, вбегали в кухню, радостно целовали Любочку: «Красавица растет!» – и гладили меня по головке: «Кудрявенькая, да худышка-то какая! Ей бы борща с салом по три тарелки вливать каждый день – поправится!» Я вздрагивала от ужаса и давилась эклером. Они убегали, а мы, подстораживая моменты, придерживали дверь и смотрели в зал. Там шла загульная жизнь, наяривал оркестр, толкались пары и висел дымный гудящий туман – атмосфера ресторана точно описана в «Трех минутах молчания». Без драки на улице ночь никогда не кончалась.
Третьей высокой частью города была Гора, как все ее тогда именовали. Так называлась гряда сопок, тянущихся вдоль Мурманска. На ней небольшими группками стояли дома и домишки, но был и район побольше, располагавшийся на сопке над концом проспекта Ленина. Первые три года мы жили на Горе, в небольшой коммунальной квартире.
Родители, посетив местную школу, решили меня туда не отдавать. На базе пединститута, где папа преподавал, была своя школа № 2, находившаяся на проспекте Ленина. Учителями там были отчасти институтские преподаватели, и студенты приходили на уроки. Меня туда и записали. Каждый день, выходя из четырехэтажного дома, я мчалась к склону Горы. Кроме нескольких больших домов, район был застроен в основном деревянными бараками, похожими на магаданские, которые можно увидеть в фильме Виталия Каневского «Замри – умри – воскресни!». Холодные деревянные туалеты были во дворе примерно в 15 метрах от бараков. При осенних и зимних мурманских морозах бог знает кто туда добегал. В вечном полусумраке заполярного дня я каждый день, пробегая по мосткам, очень старалась не поскользнуться и не смотреть по сторонам на желтые замерзшие лужицы и оледеневшие коричневые кучки. Подходя к сопке, нужно было выбрать: съехать по очень крутому склону на портфеле, что было страшновато и опасно, или попробовать спуститься, скользя и больно падая, по совершенно оледеневшим неглубоким деревянным ступенькам длинной лестницы. По какой-то умной причине лестница не доходила до конца, и нужно было принять второе решение: уйти в сугроб и добраться по колено в снегу намокшей, но не упавшей, или перейти на склон и съехать на портфеле последнюю часть пути. Я обычно выбирала второе. Вернуться назад по тому же склону было невозможно. Но не особенно далеко за моей школой сопка была пониже. Там стояло какое-то бетонное безоконное сооружение, говорили, что что-то военное. Лестница, ведущая рядом с ним наверх, казалась не такой трудной. По ней я и поднималась и, дрожа от пронзительного ветра, брела в темноте полчаса над городом по пустынной узенькой тропинке. С одной стороны были сугробы выше меня высотой, с другой – ледяной обрыв сопки. Когда наконец появлялись огоньки бараков и в темноте начинал неясно вырисовываться силуэт нашего дома, я изо всех сил пускалась бежать.
Однажды папа ехал читать лекцию на Абрам-мыс, и я упросила его взять меня с собой: мне ужасно хотелось переправиться через залив. Абрам-мыс даже меня, советского ребенка, поразил безнадежной нищетой хаотично лепившихся по склонам нескончаемых халупок. Я терпеливо высидела папину лекцию, и мы вернулись «в город». Больше я на Абрам-мыс не просилась. Но описание поездки туда героя «Трех минут молчания» Сени Шалая и домик его «морской любви» Нинки глубоко отозвались во мне полной правдивостью.
Был еще отдаленный район у залива – Три Ручья, упоминаемый Владимовым, но там я никогда не бывала.
В северной части города находился район Роста, тоже раскинувшийся по сопкам, где жила главная героиня романа – Клавка. Роста считалась в то время одним из его самых неустроенных и опасных, «бандитских» мест.
От конца проспекта Ленина шла дорога в Нагорное, район на высокой крутой сопке, где живет часть команды «Скакуна», – туда можно было добраться на переполненных, холодных, редких автобусах.
Матросы, придя из рейса, появлялись на проспекте Ленина приодетые кто в непонятного цвета куртки, кто в бесформенные драповые полупальто, но все – с козырьками, надвинутыми на одну бровь. Зимой они стояли компаниями у гастронома или неторопливо проходили по проспекту Ленина со своими девушками в толстых ватных пальто и теплых платках. Весной, с конца марта, на проспекте начинались прогулки. Девушки шли синеватые от холода, еле сдерживающие озноб в коротких пальтишках, с высокими начесами на головах, покрытых легкими платочками. Когда лютость холода и ветров ослабевала, на проспекте появлялись грузины, продающие цветы: смуглые, в меховых сапогах, в овчинных шапках и полушубках, они казались экзотическими пришельцами иного мира. Веточка мимозы стоила 7–8 рублей[178]. В апреле появлялись гвоздики – 5 рублей цветок. Пары проходили по проспекту, и мы читали современный язык цветов. Не тот, на котором выражалась дворянская бабушка А.П. Чудакова: «Сейчас этот язык, к сожалению, забыт. А между тем на нем можно выразить все. Бересклет – твой образ запечатлен в моем сердце, лисохвост – тщетное стремление, божье дерево – желание переписки, ландыш – тайная любовь, крокус – размышление, колокольчик – постоянство… И так далее, целая наука…»[179]
Мы не подозревали не только о подобных нюансах, но среди чахлой мурманской растительности о самом существовании бересклета, лисохвоста и божьего дерева. Язык цветов проспекта Ленина был незатейлив и внятен: одна гвоздика у девушки в руках означала – понравилась; три гвоздики – любовные отношения; пять – серьезные намерения и возможную женитьбу. Больше пяти бывало только на свадьбах. Все знали, что можно дарить только нечетное число цветов.
Стремление к красоте и иной жизни проявлялось иногда в именах, которые родители давали девочкам. Дочки Неддочка и Земфира в романе Владимова меня ничуть не удивили. В параллельном со мной классе училась Афродита Собакина, которая, шмыгая носиком, представлялась: «Фродя». Когда мы рассказали об этом маме моей подружки, преподававшей в медицинском училище, она смеялась до слез. У них на фельдшерских курсах училась Венера Медведева.
Криминальность в городе была чертой каждодневной жизни. Она начиналась в октябре. Летом преступный мир промышлял на юге, куда с наличными деньгами, при отсутствии банков и карточек, ездили «курортники». Денежный же, по советским понятиям, Мурманск был очень притягателен для матерых воров: высокие северные оклады, рыбаки, получавшие «безумные», как выразился Владимов, деньги, возвращаясь из моря. Вечерами нас не выпускали из домов, входить в подъезды, где подвалы не запирались, было так страшно, что мы поджидали соседей, подпрыгивая от холода на улице. Когда мы выходили из квартир даже днем, родители ждали, пока хлопнет входная дверь – это означало, что ребенок в целости выскочил на улицу. Единственный безопасный подъезд был в доме, где жило высокое партийное начальство. Мы иногда ходили в гости к своей однокласснице Наташе, отец которой был секретарем Мурманского обкома партии. Под ярко освещенной лестницей у входа стоял стол, за которым всегда сидели два дежурных вооруженных милиционера. Когда в 1961 году Н.С. Хрущев объявил, что через двадцать лет в стране настанет коммунизм, я желала этого всей душой, потому что предполагалось, что при коммунизме не будет преступности. Я не совсем понимала, куда денутся мурманские бандиты, но все-таки тайно огорчалась из-за насмешливого скепсиса родителей.
В кино нас не пускали, всегда ходили рассказы, что бандиты проигрывали места и могли убить ножом во время сеанса или после него. Я не знала никого, чей знакомый погиб бы таким образом, хотя грабежи и убийства были частью жизни и случались даже в центре. Я помню, как в кинотеатре «Северное сияние» показывали французско-итальянский фильм «Три мушкетера», и мы умоляли родителей пустить нас в кино. В конце концов они объединились, купили билеты в ряд за нами, и мы целой детской ватагой, ликуя, отправились в кино. После маленького черно-белого домашнего телевизора, который я смотрела очень редко, у меня с непривычки от большого экрана и ярких цветов ужасно разболелась голова.
В начале 1960-х годов Мурманск стал «открытым городом», куда могли приезжать иностранцы. В школе была устроена политинформация: как вести себя «с достоинством советского человека». Достоинство состояло в том, что мы не должны были смотреть на иностранцев, улыбаться им, вступать с ними в разговоры или брать подарки, и особенно жвачку, о которой мы понятия не имели, но которая была важным врагом советской власти. Предполагалось почему-то, что иностранцы непременно захотят фотографировать мурманские мусорные ящики. Увидев их за этим грязным занятием, мы должны были заслонить грудью урну или прыгнуть на виновника и разбить фотоаппарат. Я пришла в тайный ужас. Даже из страха оказаться предателем Родины, я совершенно не представляла себе, как я буду «прыгать на иностранца». Потосковав о своем малодушии, я придумала трусливый выход: иностранцев же по одежде будет видно издалека, и я сразу перебегу на другую сторону проспекта Ленина. Но со временем я успокоилась. Иностранцы в безрадостный Мурманск не ездили, и я подозреваю, что мусорные урны на проспекте Ленина так и остались без внимания загнивающего Запада.
Когда папа стал профессором, городское партийное начальство спохватилось: единственный профессор европейского Заполярья и герой войны жил в коммуналке на Горе. Папу вызвали в обком партии и в присутствии высокого начальства торжественно облагодетельствовали: вручили ордер на крошечную двухкомнатную хрущевку на проспекте Ленина. Радость моих родителей была безгранична, и мама вскоре забрала к нам любимую племянницу Галочку, как раз окончившую медицинский институт. Когда к нам приехал ее муж Володя, семья была в комплекте. На каникулы приезжал мой брат, студент Ленинградского кораблестроительного института. Теснота была привычна, все были родные, и все довольны и веселы. Родители были счастливы в Мурманске: ни страшной войны, ни деятельности великого вождя, ни побегов от арестов, ни выбитых зубов в улыбках вырвавшихся из ежовских тюрем друзей. Отдельная квартира в 28 метров с горячей водой и центральным отоплением. Каждое воскресенье приходили в гости друзья, жившие по окраинам или в коммуналках, интеллигенция, приехавшая подработать после нищенства войны и ГУЛАГа. Я с утра делала огромную миску салата, называемого теперь «оливье», стол приставлялся к дивану, стаскивались стулья и голубые кухонные табуретки, и все радостно поднимали рюмки с коньяком: «Хорошо живем!» Теория относительности в применении к советской реальности. Эти воскресные застолья были «моими университетами». Я торчала дома, никуда не уходила и «грела уши», как говорила мама, жадно впитывая разговоры взрослых