Владимов считал, что плавание на «Всаднике» определило его собственное созревание как человека и писателя. Он думал, что и «настоящего Руслана» (отличающегося от первых двух вариантов), и роман «Генерал и его армия» не мог бы написать, не пройдя эту морскую школу, социальную, рабочую и лексическую. В Северном Ледовитом океане он познал творческий «метод собственной шкуры» глубоко и полно. Память о поездке в Мурманск, о работе на «Всаднике» и роман «Три минуты молчания» были ему особенно важны. В 1989 году, отвечая на вопрос анкеты журнала «Иностранная литература» о «самом дорогом из написанного», Владимов назвал «Три минуты молчания»: «Он дорог мне, как родителю, – изболевшееся, исстрадавшееся дитя. Я выстрадал этот роман сначала боками и всей шкурой, плавая матросом рыболовного флота по трем морям Атлантики – Баренцеву, Норвежскому, Северному, затем – когда всю меру правды, которую там постиг, пытался втиснуть в романную форму. Наконец, это был мой последний роман, напечатанный в “Новом мире” Александром Твардовским, – я храню страницы с его пометками и запись его выступления на редколлегии, и мне дорого, что он нашел мою вещь “вещью достойной”, которую нельзя не напечатать, хотя и предвидел все последствия этого шага для журнала»[193].
В один из его приездов мы долго шли в дождливый пасмурный день вдоль набережной Темзы, и я, посмотрев на посеревшее лицо Владимова, со страхом (больное сердце) поняла, что он очень устал. Мы зашли в ближайший паб, и, чуть отойдя в тепле, он захотел «Bloody Mary», а потом вторую. И вдруг спросил меня, глядя на набухшую от дождя Темзу: «Вы иногда во сне видите Мурманск?»
Кольский не отпускал тех, кто однажды был погружен в его холодную неприветливую атмосферу. Ни Венедикта Ерофеева, выросшего в Заполярье и всю жизнь несвободного от плена этого родного несладкого края, ни Владимова, бывшего на Севере несколько месяцев, ни меня, проведшую там детские школьные годы.
Я всю жизнь вижу во сне один город – Мурманск. Иногда я невесомо двигаюсь по темному холодному проспекту Ленина между больших безликих зданий. Но чаще, отворачиваясь от колючего ветра под темно-серым нависающим небом, я нескончаемо и торопливо иду по сопке над темным городом, рядом с белеющими огромными сугробами к тускловато высвечивающимся вдали огонькам далеких домов.
Во владимовских снах он уходил почему-то всегда спиной к движению – от редких огней ночного порта и поблескивающего темного залива.
«В “Арктику”?» – спросила я. Георгий Николаевич засмеялся и чокнулся с моим стаканом «Bloody Mary».
«Есть две разновидности искусства… есть искусство, и есть официальное искусство», – писала Гертруда Стайн[194]. Роман «Три минуты молчания» – искусство, поэтому успех книги превзошел все ожидания автора. Журнал раскупили моментально, в библиотеках читатели записывались в длинную очередь.
Альфред Коц прислал отзыв тогдашнего начальника добычи Мурманского промыслового порта – «сельдяного бога», объявившего роман «низкопробным», что очень развеселило Владимова[195]. «Официальное искусство» – партийно-литературная критика сочла книгу подрывной. Действительность, изображенная в романе «Три минуты молчания», была шокирующим отражением жизни и взглядов того пролетариата, именем которого правила и на чьем труде паразитировала советская номенклатура. Признать правдивость такого изображения она никак не могла – это разрушило бы основу ее благополучия и власти. На роман и его автора обрушился ледяной шквал официальной критики. Пресса запестрела письмами «негодующих читателей». Из Калининграда в Союз писателей «поступил сигнал», написанный в форме доноса былых времен:
Газета Калининградского обкома КПСС для предприятий рыбной промышленности Калининградского производственного управления.
22 декабря 1969 года
Правлению Союза писателей СССР
Направляем вам отчет о конференции читателей по роману Г. Владимова «Три минуты молчания», опубликованному в 7–9 номерах журнала «Новый мир» за 1969 год.
Редакция газеты Калининградского обкома КПСС для предприятий рыбной промышленности области «МАЯК» получила многочисленные отклики от читателей-моряков, в которых этот роман оценивается, как произведение клеветнического характера.
В читательской конференции[196], напечатанной на целом развороте газетного листа, приняли участие разнообразные корреспонденты. Письмо «жены моряка» Л. Тишковой было опубликовано под заголовком «Не пускай Геннадия в море». Сама она романа не читала, но сообщала, что ее шокированные родители решительно потребовали, чтобы она запретила любимому зятю плавание на рыболовных судах. Капитан В.С. Локшов категорически утверждал, что флоту нужны были не «сеньки-шалаи», а «настоящие матросы» – бог знает, что он имел в виду. Боцман В.А. Степкин твердо объяснил читателям, что, если бы Владимов правильно описал роль партийной и комсомольской организации, никакие швы на «Скакуне» не разошлись бы и аварийной ситуации не случилось. Остальные выступления под заголовками «Не тот метод», «Лежалый товар», «Моряки достойны уважения», «Далеко от действительности» были написаны в основном студентами или преподавателями Калининградского технического института (ныне КТГИ), утверждавшими, что Владимов совершенно исказил картину рыболовного промысла. Доцент В.В. Чудов, например, был очень обеспокоен тем, что, неверно употребив термин «баррер руля», Владимов навсегда запутал читателя. Все пишущие с непререкаемой уверенностью заявляли, что таких траулеров, как «Скакун», в Советском Союзе больше нет и быть не может, а уж таких матросов и подавно. Не учась в мурманской средней школе (прививка на всю жизнь от языковых шоков), они категорически утверждали, что советские моряки не могли так разговаривать. Их очень беспокоило, что писатель ввел в заблуждение «широкую общественность». Внизу страницы – симпатичная фотография, где две милые женщины в официальных костюмах, с непременными начесами на аккуратных головках, беседуют, предположительно, с моряками – кроме одного человека в военно-морской форме, профессию остальных, одетых в штатское, в шапках или папахах, определить невозможно. Это могли бы быть и пастухи-скотоводы.
В том же номере газеты была помещена отдельная статья с заголовком «В кривом зеркале» доцента кафедры русской литературы Калининградского университета Н.К. Костенчик[197]. На целой газетной странице, охватывая ряд проблемных аспектов книги, автор клеймит Владимова за «бессильный гуманизм» и неверное отражение жизни советских моряков. Почему, например, Г. Владимов в своем романе не воспевает радость труда? Н.К. Костенчик была уверена, что советский рыболов, закатавший 100-килограммовую бочку сельди при зимнем шторме в 8 баллов в Северном Ледовитом океане, не может ее не испытывать. И разве советский моряк стал бы употреблять такой недостойный жаргон – «уродоваться» вместо «работать», – трудясь на благо Родины, любящей свою селедку? Или, например, Сенин роман с Нинкой, его «морской любовью» – разве в Советском Союзе мужчины относятся к женщинам «по-свински»? Ну, конечно, случаются отдельные истории с отрицательными персонажами, но зачем же писать о них в литературе? А уж главный персонаж книги совсем не герой, а мелкий сутяга, ставший рыболовом не ради поэзии штормовых северных морей, а в погоне за «длинным рублем» (ведь дался же полунищим советским критикам несчастный «длинный рубль»!) и так далее – типичная заказная статья. Обо всем этом, вспомнив профессора Преображенского: «Я не охотник до бессмыслиц», – можно было бы и не писать. Но отчеты о таких же читательских конференциях и статьях появились в прессе всех крупных портовых городов России, «очевидная оркестровка по указанию свыше», и, аккуратно отправленные в Союз писателей, доходили до Владимова. Все это, как он считал, «нагнетало атмосферу». Калининград, идя в авангарде, лишь показал другим пример «идейности».
Мой брат, учась в Ленинградском кораблестроительном институте, проходил в начале 1960-х военно-морскую практику в Калининграде. Первое, что увидели студенты, войдя на территорию военного порта, был огромнейший стенд, озаглавленный «ОНИ МЕШАЮТ НАМ ЖИТЬ» с фотографиями и адресами развратниц. Пришедшие из плавания моряки подходили и, внимательно рассмотрев, выбирали ту, которая им особенно мешала. Записав адрес, они уверенной походкой направлялись для немедленного устранения помехи. Калининградские власти, организовавшие газетную компанию против романа «Три минуты молчания», прекрасно понимали реальные нужды защитников моря. Как и во многих ситуациях, лицемерная система существовала на двух уровнях.
Отзывы критиков в прессе тоже не заставили себя ждать. Они варьировалась от редких, очень позитивных, как очерк В. Перцовского «Проза вмешивается в спор»[198], до небольшого количества с разными оговорками признающих роман удачным, например, статья М. Синельникова «Траулер “Скакун” в шторм и штиль»[199]. Но основное количество составляли резко отрицательные рецензии, как публикация С. Высоцкого «Одиссея матроса Шалая»[200]. В принципе, негативные отзывы были – с поправками на разный интеллектуальный уровень авторов – очень похожи на калининградский, описанный выше. Все оказывалось «клеветой на советскую действительность»: и аварии в море, и адский труд моряков, и невыносимые бытовые условия их жизни, и их безыдейные и не вписывающиеся ни в какие идеологические рамки разговоры, не говоря уже о лексике. Владимов после всеобщей хвалебной реакции на «Большую руду» был изумлен