размером ругани. Но он ясно отдавал себе отчет, что времена менялись очень быстро и к худшему, и «кошачий концерт» (2/390), хотя и был крайне неприятен, но не ранил его особенно глубоко. Он хорошо знал, что читатели восприняли книгу восторженно, он получал от них массу прекрасных писем, особенно от моряков всех портов со всех концов страны, на журнал в библиотеках была длинная очередь, и в редакцию шли восхищенные отзывы читателей.
Настоящей болью была только реакция А.И. Солженицына. К тому времени они уже были знакомы, и Владимов относился к Солженицыну с беспредельным уважением, бесстрашно поддержав его мужественным открытым письмом Четвертому съезду писателей (см. ниже). И тем тяжелее и неприятнее было ему, когда, зайдя в «Новый мир», он получил письмо, в открытом виде оставленное на столе одного из редакторов. Солженицын начал выражением восхищения молодому коллеге: «Начал я Ваш роман просто с наслаждением: какая легкость рисунка, полет пера, какая непринужденность языка и жаргона!» Но далее он объяснял, что не смог прочитать книгу Владимова и не понимает, зачем она была написана, ибо автор выбрал тему, в которой ничего путного и важного выразить нельзя:
Морская тема не может, по-моему, сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России… Морская тема – боковой переулок, и именно поэтому я не в силах в него свернуть… Все самое героическое, что может произойти сегодня на море, – не интересно для нашей духовной истории (2/392).
Письмо прочитала вся редакция, то есть о нем уже знала вся литературная Москва до того, как оно попало в руки Владимова. И письмо, и манера его «опубликования» глубоко задели Владимова. Он считал подобное письмо «невозможным», Лев Копелев назвал его «хамским»[201].
Много лет спустя об альтернативе «суша – море» в романе писал Максим Кантор: «Не получается у героев на суше: их обманывают, дурят, и они спиваются. Они люди неплохие, но пронырливая жизнь на берегу пробуждает в них самое скверное. У них не получается создать семью, компанию, общество. Владимов показывает десяток биографий – все дрянные»[202].
Когда «Скакун» возвращается в порт, Владимов с беспощадностью реалиста напоминает читателю, почему все моряки уже записались в следующий рейс: несчастный обозленный Феликс с ребенком-инвалидом, невозможная жена «Маркони», неустроенный Серега, бездомный Сеня Шалай. Кантор справедливо утверждал, что только в море, в смертельной опасности, моряки проявляют себя «людьми высшей пробы»[203].
Владимов включил письмо Солженицына в послесловие к «Трем минутам молчания» (2/392). Кроме остроумного аргумента: «Если море – “боковой переулок” нашей духовной истории, раковая больница – что же, ее столбовая дорога?» (2/393) – он привел главное достойное возражение:
…Так называемый «широкий читатель»… выстраивался в библиотечные очереди и, не надеясь уже дождаться книжного издания, нес новомирские комплекты в переплетную. Своим не замороченным разумом он оценил мой трижды непреодолимый роман как более или менее достоверное повествование о людях моря, имеющих столько же притязаний на изображение их в литературе, сколько и все иные россияне самых разных профессий и мест проживания. Этот читатель имел свободу полагать, что главное действие происходит в душе человека и в его взаимоотношениях с близкими, а сценическая площадка может быть любая (2/394).
Из ранних академических исследований о романе «Три минуты молчания» самый глубокий и обширный анализ содержится в статье А. Коца «Художественное своеобразие прозы Георгия Владимова»[204]. В 1998 году Лев Аннинский обратился к роману в предисловии к владимовскому четырехтомнику, прослеживая прямую преемственность характера главного героя Сени Шалая от Виктора Пронякина: хотя на генеалогическом уровне связь существует, аргументация Аннинского кажется не особенно убедительной. Но, как обычно, он замечательно пишет о своем, современника и друга Владимова, восприятии романа[205].
Позднее, уже в 2010-х годах, о «Трех минутах молчания» было написано несколько серьезных статей. Владимир Соболь предлагает подробный обзор ранней критики и интерпретацию отдельных мотивов произведения, прослеживая его связь с литературной традицией. Наиболее важная частью этой работы[206] – исследование соотношений романа с текстами писателей того же поколения – В. Аксенова, А. Гладилина и других. Но также очень ценен проведенный анализ связи с западными источниками – Джеком Лондоном и Р. Киплингом, особенно любимыми Владимовым, и с писателями «потерянного поколения» Р. Олдингтоном и Э. Хемингуэем. А.В. Чистяков в своем реферате «Концепция личности в романе Г. Владимова “Три минуты молчания”»[207] проводит интересный анализ персонажей, особенно Сени Шалая. И необходимо упомянуть статью Е. Скарлыгиной, предлагающую яркий обзор творчества писателя[208].
После публикации критика книги в прессе не умолкала, но открыто ссориться с известным молодым писателем «производственной тематики», куда твердо записали Владимова после публикации «Большой руды», литературная номенклатура не хотела:
Начальство решило, что я попал в «плохой рейс» и «неправильный коллектив». Мне предложили плавание на большом круизном теплоходе с заходом в Индийский океан, где я мог бы увидеть все прелести «настоящей жизни советских моряков»: никаких штормов, никаких аварийных ситуаций, никаких катящихся бочек рыбы. А наоборот, штиль, радость труда, песни и пляски на палубе. Я, конечно, немедленно согласился, нагло потребовав отдельную каюту: «Мне нужно писать». Но, по размышлении зрелом, власти все-таки решили, что не стоит тратить на меня деньги, и поплыл вместо меня в отдельной каюте по волнам Индийского океана какой-нибудь Граков (ГВ).
Писать о романе «Три минуты молчания» было очень трудно. Жизнь из него «так прет», что я, как и сам Владимов, никак не могла «уложить текст на страницу». Каждое слово, наполнение каждой фразы этого произведения столь весомо и поразительно, что самым трудным было решение отбора материала.
Я испытала и продолжаю испытывать глубокое сожаление, что, не перечитав «Три минуты молчания» в период нашего частого общения, я больше не могу сказать Георгию Николаевичу, какой прекрасный роман он написал.
Глава тринадцатая«Шестой солдат»
Мы стоим за дело мира,
Мы готовимся к войне!
Следом за написанием морской эпопеи Владимов обратился к драматургии. Первым опытом в театре была постановка пьесы «На дороге Пронякин» по повести «Большая руда»:
Взялся ее поставить Театр Советской Армии. Драматический вариант написала и поставила Маргарита Микаэлян (жена режиссера Сергея Микаэляна). Пьеса вышла малоудачной, шла недолго, всего девятнадцать постановок, и на те-то солдат пригоняли. Из моих книг не получаются ни экранизации, ни театральные постановки. Вещь, отлитая в определенную форму, не поддается переливке в другую (ГВ).
Несмотря на неудачу, театр считал Владимова «своим автором». Ему было предложено участвовать в конкурсе на лучшую пьесу о подводниках или ракетчиках. Владимова заинтересовала тема ракетчиков, и возникла идея поехать на какой-нибудь полигон межконтинентальных ракет, чтобы набраться реального опыта и посмотреть, как происходят испытания. Удалось даже получить «допуск на запуск», но «друзья-коллеги» объяснили, что после этого можно и не мечтать о поездках за границу. Владимов отказался под предлогом, что будет писать языком метафорическим и вводить реалии из жизни ракетчиков в пьесу все равно нельзя. Он работал быстро и с большим вдохновением: «Мне всегда очень хотелось написать пьесу. Но как-то раньше у меня не получалось. А эта написалась легко. История про живые и мертвые души, от Гоголя в России никуда не денешься» (ГВ).
Пьеса была закончена в 1970 году, и автор представил ее в театр. На чтении присутствовали режиссеры Леонид Хейфец и Андрей Попов, которым она очень понравилась. Актеры много смеялись и явно радовались, что «Шестой солдат» пойдет у них на сцене.
Приступили с энтузиазмом, но репетиции очень скоро были остановлены, так как вмешалась цензура – Главное политическое управление армии и флота объявило пьесу «пацифистской». Театр пробовал «пробить» постановку через министра обороны, но маршал А.А. Гречко пьесу читать отказался, так как, по его компетентному мнению, «даже подозрения в пацифизме на сцене Театра Советской армии возникать не должно». Хотя Владимов слегка переработал текст, «клеймо пацифизма было не отмыть», и постановка не состоялась.
Позднее Владимов посвятил пьесу «Шестой солдат» А.Д. Сахарову и передал через Е.Г. Боннэр опальному академику в горьковскую ссылку. Сахаров прислал благодарность в стихах: «Там было про Афину Палладу, милое стихотворение, сахаровское». Письмо изъяли у Владимова при обыске, и больше не отдали, «затеряли».
В 1981 году пьеса «Шестой солдат» была впервые опубликована в журнале «Грани»[209]. Она состоит из двух действий, восьми актов и эпилога. Кроме основных персонажей, на сцене действуют жители Олимпа, Афина Паллада – богиня справедливой войны и ее брат Арес – кровожадный, вероломный и трусливый бог войны.