24 июня 1990 г.
Уважаемый Владимир Ильич,
благодарю за письмо от 25-го мая. В тот день, представьте, я еще был в Питере, выступал в Доме литератора. Выпала мне поездка от амстердамского «Гулливера», европейского «сообщества артистов и интеллектуалов», с оплатой самолета и гостиницы. Жаль, что всего на 7 дней…
Я рад, что лед тронулся и Вы, как мне кажется, на верном пути с фильмом. Хорошо, что не приглашали сценариста, а сами написали то, что будете снимать, зная при этом возможности и пределы дрессировки. И сценарий, по-моему, удался Вам. В большинстве случаев перегруппировка эпизодов, совмещения и перемещения, сделанные компактности ради, оправданны. Есть и потери – например, история с ошибкой Рекса, столько значащая для Руслана и других собак, – но тут, верно, ничего не попишешь. И без того у меня по поводу многих сцен сомнения, потянут ли четверолапые актеры.
Думаю, для зрителя – не только для Потертого – явится неожиданностью враждебный выпад Руслана в последнюю их встречу, когда он дает понять, что никогда Потертый не был ему хозяином. В повести это внешне подготовлено – тем, что Руслан перед почтой отказывается сторожить вещи подконвойного. У Вас – Потертый дважды просит об этом, и Руслан как будто соглашается. Это, как говорится, «грубое нарушение устава». Он ведь «расслабился» только раз, когда ткнулся лбом в колено подконвойному, и это особо подчеркнуто удивлением Стюры.
Много места в сценарии заняла церковь. Разумеется, у Вас есть право на такое решение, и грешно тут было бы возражать, но свечка за упокой собаки… Боюсь, это вызовет активное неприятие верующих, здесь надо трижды посоветоваться – м. б., со священником.
Финалы у нас принципиально разные. Опять же не оспариваю Ваше желание, чтобы последним движением умирающего – к тому же воображаемым – было бы не злобное преследование неведомого врага, когда единственная награда – «Фас!» – а возвращение (пусть и недостижимое) к чему-то доброму, к теплоте детства, в ласковые руки Инструктора. Как говорится, по-христиански я с Вами соглашаюсь, а все же трагедия Руслана этим ослабляется. Он уже возвращался к детству и не нашел там отрады, там мать-медалистка уступила смерти пятерых его братьев и сестер. А Инструктор – что ж, он тоже служил всеобщему обману и, хотя в этом раскаялся и даже сошел с ума, превратился в собаку, но должны ли мы, зрители, напоследок все ему простить? Поэтому-то я приходил к выводу, что Руслану «обольщаться было ни к чему».
Я обдумывал два варианта финала – один даже был первоначально в повести, но как-то не смонтировался с заключительным пассажем, показался излишним. То было пастушеское видение Руслана: широко по степи разбрелись овцы, а уже смеркается, мелькают в отдалении темные силуэты волков, в глазах у них отражаются, посверкивают отблески костра, и пастухи тревожными голосами зовут Руслана. А он, израненный, лежит в высокой траве, слышит их – и не откликается, не спешит на помощь, впервые в своей жизни он – дезертир… Другой финал, который я себе представлял именно для кино, связан с образом глобуса (кстати сказать, и у Вас появляющегося в сцене политинформации). Руслан, сорвавшись с места по приказу нового хозяина, бежит длинными прыжками, «земли не касаясь», затем его прыжки делаются все длиннее, все замедленнее, и вдруг мы видим, как под его лапами и рельеф меняется, летят ему навстречу страны, континенты, моря, весь шар земной поворачивается, летящий к звездам… Разумеется, можно было бы смонтировать и оба эти финала, один за другим, – если покажется Вам интересным.
Может быть, посодействует Вам в работе критика на «Руслана» – скажем, очень интересная статья А. Синявского (Абрама Терца) «Люди и звери», которая должна была выйти в № 1 «Вопросов литературы» сего года, или же статья Льва Аннинского «Собачье сердце?» в № 8 журнала «Литературное обозрение» за год 1989-й; сказывают, была еще статья А. Немзера в «Октябре» за прошлый же год, но в каком № – не знаю, я ее не читал[245].
Ваш актерский ансамбль, действительно, мне не известен, кроме Лидии Федосеевой-Шукшиной, которая именно то, что надо. Печальный вопрос насчет возраста здесь не играет роли: хотя тете Стюре не более 40, но деревенские (тоже и поселковые) женщины выглядят почти всегда старше.
Пленку «Кодак» можно только приветствовать! Я здесь смотрю по телевизору западные фильмы 1938–40 годов, с цветом ровно ничего не сделалось за полвека. Цвета, разумеется, грубее современных, но они и тогда были такие, не во времени дело.
Пожелаю Вам большой удачи с новым фильмом! Буду весьма признателен, если время от времени коротенько проинформируете, как идет работа. Элле Аркадьевне – взаимно – лучшие пожелания и привет.
Приложение третье
Отрывок из письма Георгия Владимова Кристине Петшицкой-Бохосевич:
Я в детстве, до войны, занимался в кружке юных собаководов, мы готовили питомцев в подарок пограничникам; самый смышленый получал кличку Ингус и направлялся славному Карацупе[246]. Не знаю, куда они там еще направлялись и какой еще проходили «спецкурс» – может быть, и конвойный…
Инструктор из Руслана во многом списан с натуры, именно с дрессировщика тигров Константина Константиновского, мужа известной укротительницы Маргариты Назаровой. Мы с ними помногу общались в Сочи, живя в одной цирковой гостинице во время их гастролей. Костя Константиновский учил тигров ходить по бревну и прыгать через горящий обруч именно таким образом – опускался на четвереньки и показывал наглядно. Тигры его обожали и сразу понимали, что от них требуется. Его Вы могли видеть в фильме «Полосатый рейс» (комедия с тиграми на пароходе), где он дублировал актера Дмитриева, очень на него похожего. Сдается мне Костя со своими питомцами (среди них был знаменитый Пурш, которого можно было без опасений погладить и потрепать за ухо) разговаривал на каком-то языке джунглей: часто видели, как он с ними беседует часами, а они ему что-то отвечают. Умер он от опухоли в мозгу и, как показало вскрытие, последние годы (когда я с ним и общался) был полусумасшедшим. А мы его считали просто человеком со странностями.
Славного Карацупу я, кажется, видел до войны в Харькове, к нам в училище имени Дзержинского, где моя мать преподавала русский язык и литературу, часто приезжали знаменитые пограничники и рассказывали о своих подвигах. Известный фельетонист Рыклин написал даже книжку «Пограничник Карацупа и его собака Индус»[247]. Позднее выяснилось, что эта кличка оскорбительна для индийцев, пришлось собаку переименовать в Ингуса… Должен сказать, что у нас был настоящий культ пограничника и «границы на замке».
Что касается литературных приемов, то они, будучи очень действенным средством произвести более сильное впечатление, сократить время и пространство повествования, могут быть и рассчитаны сознательно, и возникнуть по вдохновению. В Руслане для экономии места эпизоды лагерной жизни помещены в середину повести в виде воспоминаний собаки об уроках его учений: это позволило автору изображать лагерь выборочно, насколько запомнилось Руслану; если бы я эти эпизоды изложил вначале, вышло бы и слабее, и более растянуто, и не так играло на характер героя. Это есть литературный прием, и рассчитан он сознательно. Приемы «остранения» – как Руслану видятся памятники Ленину и Сталину или чтение речей по бумажке – это были случайные находки в процессе писания, буквально «на ходу». Для этого, наверное, нужно хоть немножко почувствовать себя собакой. В принципе, очень даже выигрышные приемы могут явиться во сне – если много и долго о них думаешь. Не знаю, достаточно ли внятно я выразился (23.06.1995, FSO).
Возвращение Владимова к российскому читателю началось, когда в 1989 году редактор «Знамени» Григорий Яковлевич Бакланов, презрев партийные вопли: «Хватит нам собачатины!»[248] – раздавшиеся после публикации в журнале булгаковского «Собачьего сердца», принял решение напечатать повесть «Верный Руслан». Эта публикация была очень важна для писателя и стимулировала его желание работать: «Мой генерал так и побежал за собачкой».
Глава шестнадцатаяОтщепенец и диссидент
Заколюченные параллели
Преподали нам славный урок —
Не делить с подонками хлеба,
Перед властью не падать ниц,
И не верить ни в чистое небо,
Ни в улыбки сиятельных лиц.
«На меня не надо было вешать “клеймо антисоветчика”, я им стал очень рано», – сказал мне однажды Георгий Николаевич. В молодости он старался найти свой путь в литературной жизни в рамках существующей системы. Но после короткой оттепели наступило похолодание, и молчать стало невозможно. Толчком к первому открытому выступлению против режима был состоявшийся 10–14 февраля 1966-го в Москве суд над писателями Юлием Даниэлем и Андреем Синявским. За неавторизованную публикацию за границей своих произведений Даниэль был приговорен к 5 годам лагерей, Синявский – к 7. Осужденные виновными себя не признали и не каялись, что вызвало общее восхищение и сочувствие в среде интеллигенции.
Власти никак не ожидали той волны протеста, которую вызвали этот процесс и приговор. Шестьдесят два важнейших писателя и деятеля культуры подписали письмо протеста против ареста и суда, предлагая взять «виновных» на поруки. Молодые литераторы тоже остро реагировали на происходящее:
В ЦДЛ меня встретил мрачный Вася Аксенов, день проведший в зале суда, и сказал: «Надо писать». Мы пошли к Гладилину в редакцию «Юности» и сочинили там письмо, которое подписали еще восемнадцать человек. Мы писали о государственном престиже и несовместимости этого позорного судилища с демократией и цивилизацией. О том, что нельзя судить писателя – за публикацию. Текст был короткий, но энергичный. Подписали, сколько я помню, Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский, Окуджава, Василь Быков, Коржавин… Это было именно то письмо, а также письмо шестидесяти двух маститых писателей, выступивших в поддержку Даниэля и Синявского, о которых Шолохов произнес свою мерзкую речь на съезде писателей, сожалея, что в наступившие вегетарианские времена господствует «правосудие», а не «революционное правосознание» времен ЧК, и только поэтому «молодчики с черной совестью», Даниэль и Синявский, «не расстреляны»