Несите бремя серых, делайте, к чему пригодны, – давите, преследуйте, не пущайте. Но – без меня.
Билет № 1471 возвращаю.
Письмо немедленно попало в самиздат и передавалось по нескольку раз в день «вражескими голосами». Союз писателей «взбеленился, как брошенная жена», и Владимова срочно исключили, как человека, «…вставшего на путь… нарушившего нормы… и чем-то там пренебрегшего…». К тому времени Смирнов уже скончался от рака, и исключение из Московского отделения Союза писателей СССР происходило под председательством Феликса Кузнецова. Члены правления не проявили большой фантазии и через два года после публикации «Верного Руслана» записали в протоколе № 14 постановления от 20 октября 1977-го: «За публикацию в антисоветском издании “Посев” книги “Верный Руслан”, глумящейся над советской действительностью, и клевету на Союз писателей СССР, содержащуюся в письме Г.Н. Владимова от 10.Х–77, которым он поставил себя вне рядов Союза писателей, – исключить Владимова Г.Н. из Союза писателей СССР».
23 ноября 1977-го на специальном заседании СП РСФСР под председательством Сергея Михалкова исключение было подтверждено: «Я не знаю, пели ли при этом действе гимн Советского Союза»[260], – комментировал исключенный.
Жизнь Владимова в советской литературе закончилась. Но он давно осознал, что не укладывается в ее рамки, и, по его собственным словам, выход из Союза писателей был для него «освобождением». На «исключение» он особого внимания не обратил.
Когда я начал писать роман «Генерал и его армия», я попросил, чтобы меня познакомили с генералом Григоренко. И мы очень быстро подружились. Он был диссидентом и находился под надзором и слежкой. Я тоже со своими выступлениями считался неблагонадежным, и хотя мои встречи с Григоренко носили вначале чисто литературно-исследовательский характер, для властей я «засветился» и скомпрометировал себя связью с инакомыслящим. Григоренко мне предложил вступить в их группу «Международной амнистии» и вместе работать: «Вы – человек по духу демократичный» (ГВ).
Принцип работы международной неправительственной организации «Amnesty International» основан на идее создания и существования планетарной сети отделений, проводящих в жизнь ценности и философию прав человека. Филиалы организации должны защищать жертв политических репрессий не в своей, а в других странах. Предполагалось, что это приведет к постепенному формированию и развитию космополитического гражданского общества, связанного солидарностью и гуманистическими ценностями, независимо от языка, национальности и политического режима отдельных стран. Кроме того, такой принцип защищал членов организации от репрессий местных властей. Но в качестве частных лиц им не запрещалась борьба за права человека в своей стране. В Советском Союзе группа «Международной амнистии» возникла в 1974 году. Инициаторами ее создания в СССР были не случайно «люди Вселенной», как сказал о них Георгий Николаевич, – ученые-физики Андрей Дмитриевич Сахаров, Валентин Федорович Турчин[261] и Андрей Николаевич Твердохлебов[262]. Московская группа «Международной амнистии» была зарегистрирована официально в сентябре 1974 года. Ее первым председателем был выбран физик-теоретик В.Ф. Турчин. Добровольный выход Владимова из Союза писателей совпал с отъездом в эмиграцию Турчина. По его предложению Владимов, уже ставший членом московской группы, был выбран ее председателем. Об обстановке, в которой приходилось работать, Владимов рассказывал:
Нам в тоталитарной стране, где всякая независимая политическая деятельность рассматривалась, как крамола, было особенно трудно. Почту перехватывали, дважды перетряхивали архив и конфисковали бумаги, один раз еще у Турчина, другой раз – у меня. Нужна была связь с Лондоном, им позвонить или оттуда из центра звонили. А у меня отключили телефон. Я был руководителем до самого отъезда, а когда уехал, группа как-то заглохла (ГВ).
Хотя московская группа при Владимове защищала чешских и польских диссидентов, используя свои связи на личном уровне, члены ее активно вступались за политических заключенных в СССР, распространяли запрещенную литературу и помогали авторам печататься за рубежом. Все это было связано с немалым риском. В интервью Льву Копелеву Владимов рассказывал: «К нам попала книга Мороза[263]. У нас были знакомые, которые могли передать ее на Запад. Вручали мы ее, как сейчас помню, под большой слежкой. Была назначена встреча с иностранным журналистом, который приехал на своей машине. И как только мы ее передали, вдруг со всех сторон появилась милиция. Нас стали спрашивать, что мы тут делаем, хотя мы находились во дворе собственного дома. Спасла положение жена журналиста, быстренько спрятавшая эту рукопись под сиденье. И когда милиция начала внутрь заглядывать, там на поверхности ничего не было видно, а обыскивать иностранную машину они не решились. Так мы впервые приняли активное участие в самиздате»[264].
Передавая мне этот эпизод, Георгий Николаевич с явным удовольствием вспомнил историю, опущенную в официальном интервью Льву Копелеву. По его словам, когда милиция окружила их в темном дворе и начала задавать вопросы, Наташе показалось, что один из милиционеров занес руку на Владимова (чего не было, «просто игра теней под фонарем»). Обученная цирковая наездница с моментальными реакциями, маленькая Наташа, готовая за обожаемого мужа в огонь, воду и медные трубы, с пронзительным воплем: «Не смей на Жорика!» – совершив какое-то головокружительное движение в воздухе, вскочила на шею ошеломленному стражу порядка. Тот от неожиданности плюхнулся на землю, все в полной растерянности расступились. Наташа, виртуозно соскочив со своей жертвы, кокетливо поправила платочек на голове и с воинственным видом встала рядом с мужем. На этом официальная часть «операции» закончилась, милиционеры были «совершенно сбиты с панталыку».
Самым важным для Владимова в эти годы была дружба с Андреем Дмитриевичем Сахаровым.
С Сахаровым я познакомился в 1972 году, когда звенели фанфары и шла подготовка к празднованию 50-летнего юбилея образования СССР. Он позвонил мне и пригласил приехать к нему домой. Мы приехали к нему к восьми вечера и просидели до четырех утра, никак не могли наговориться и расстаться. Потом мы встречались регулярно.
Я подписал его обращения по поводу отмены смертной казни и амнистии для политических заключенных. Нужно сказать, что до встречи с Сахаровым я не был противником смертной казни, считая, что в каких-то особых случаях применение ее оправдано. Андрей Дмитриевич хотел обратиться в Президиум Верховного Совета с призывом о полной отмене смертной казни и надеялся, что я к нему присоединюсь. По советским законам того времени смертная казнь предусматривалась 25 пунктами в 14 статьях – жутко кровожадный кодекс! Я говорил Сахарову: «Это бесполезно – бороться за отмену, они на полную отмену не пойдут. Давайте возьмем поближе к их логике. Скажем, что слишком много статей, попробуем добиться, чтобы было не 25 пунктов, а 10 – это будет уже наша победа». «Это будет изначальная сдача, поражение, – сказал он мне, – потому что это значит, что мы смертную казнь все-таки признаем». «Но, Андрей Дмитриевич, – возражал я, – ведь бывают же случаи, когда нужно применить смертную казнь…» «Какие же это случаи?» – поинтересовался он. «Ну, например, Нюрнбергский процесс, – сказал я, – надо было этих негодяев повесить, взять хотя бы Геринга…» «Не надо никого вешать, – убежденно возразил Андрей Дмитриевич, – мы ведь не просто отнимаем у человека жизнь, мы отнимаем у него возможность стать другим, осознать свои действия, вынести приговор самому себе. Эти злодеи умерли, не раскаявшись, подчиняясь праву победителя в войне, а не нравственному закону». «Но ведь они другими бы не стали», – хмуро сказал я. На что Сахаров ответил: «А вот это – мы не знаем, никогда не узнаем, и не нам с вами это решать». Этот разговор произвел на меня глубочайшее впечатление, и я, идя домой, думал, что у Сахарова есть истинное правовое сознание, до которого я – выученик юридического факультета советского университета – не дорос. Мне предстояло взять у Андрея Дмитриевича много уроков.
В.Н. Сойфер[265] приводит еще один рассказ Владимова о первой встрече с Сахаровым, который я слышала и от Георгия Николаевича: «Первый раз мы пришли к А.Д. Сахарову. И вот сидим, слушаем, а говорит одна Люся. Андрей Дмитриевич сидит, мило улыбаясь и не вставляя практически ни слова в нашу беседу. И вдруг я вижу, что на стене над столом появился таракан. В какой-то момент заметил его и Андрей Дмитриевич. Ну что сделает любой человек, увидавший такого непрошеного зверя? Прихлопнет! Однако Андрей Дмитриевич поискал глазами на столе что-то ему нужное, увидел коробочку из-под лекарств, высыпал аккуратно лекарства в бумажечку, коробочку слегка приоткрыл, осторожно поднес ее снизу к таракану, ловким движением стряхнул таракана в коробочку и захлопнул ее. Видно было, что он доволен своими действиями. Затем он подошел к открытому окну и уже протянул руку, чтобы выбросить коробочку с жертвой, как вдруг втянул руку назад и спросил меня: “Георгий Николаевич, а как вы думаете, он не разобьется?” (Сахаровы жили на седьмом этаже высоченного дома.)
Я помялся и сказал, что не очень уверен, но вроде бы не должен. По правде, такая заботливость меня несколько удивила.
Тогда Сахаров подсел к столу и на каком-то обрывке бумаги карандашом что-то почирикал, какие-то формулы, после чего удовлетворительно заключил: “Нет, не разобьется”, – подошел к окну и аккуратно выпустил из руки коробочку с тараканом»