История Власова очень занимала Владимова со времен учебы в Суворовском. Я уже писала, что закрытый суд и расстрел Власова в 1946 году оставили в пятнадцатилетнем суворовце чувство неудовлетворенности и ощущение, что «может быть, не Власов, а власти хотели что-то от народа скрыть». Даже в юности ему казалось очень важным понять причины и обстоятельства этого немыслимого предательства.
Владимова очень раздражал – «так история не пишется» – факт замалчивания полной исторической правды в официальном дискурсе и военных мемуарах: маршал Жуков, многократно и похвально отзываясь о действиях 20-й армии под Москвой, ни разу не называет имени командующего[478]. Владимов всегда считал, что о роли в войне и предательстве генерала, но главное – о причинах появления самого феномена власовской армии необходимо говорить открыто. Решив включить в роман наступление под Москвой, Владимов понимал, что без образа Власова не обойтись, и начал читать доступные ему материалы, сохранившиеся газеты и мемуары немецких генералов, а также воспоминания коллег Власова по РОА. Важным источником был и оставался для него «Архипелаг ГУЛАГ» (17.11.1997, FSO. АП).
Особенно заинтересовал писателя тот факт, что приказ немецкой армии об отступлении был отдан за день до начала власовского наступления. Так как Власов знать о таком приказе не мог, это, по мнению Владимова, говорило «о бесовской интуиции, которая ему подсказала, что немцы воевать больше не могут, что-то такое с ними произошло, что он в этой метели распознал, почувствовал. Как будто ими вдруг одолела какая-то апатия».
Н.Л. Лейдерман верно отметил, что в образе Власова есть некая схематичность, не свойственная владимовскому перу[479]. Вероятно, причиной тому было отсутствие личных писем или воспоминаний самого Власова – живого прикосновения к его личности. Образ генерала в описании Владимова кажется привлекательным, народно-богатырским, почти «лубочным», что вызвало большое и понятное недоумение, недовольство и нарекания критиков и читателей. По словам Владимова, во время написания романа его интересовали власовские солдаты значительно больше, чем сам генерал. Он считал, что сам Власов попал в плен случайно, но сотни тысяч людей, перешедших на сторону врага, случайностью быть не могли[480]. Как писателю, ему было важно найти какое-то объяснение, хотя бы частично проникнуть в причины единственного в истории России феномена невиданного массового предательства. Почему пленные советские солдаты поверили Власову, согласившись перейти с ним на сторону врага и воевать против своего народа? Владимову казалось (может быть, идеалистически), что, если бы авторитет, притягательность генерала и доверие к Власову не были столь велики, солдаты предпочли бы скорее умереть от голода в немецком плену, чем воевать против своей страны. Это отражено в романе, когда, думая о Власове и его солдатах, Кобрисов проецирует ситуацию на себя и своего ординарца:
Никогда не подвергая такому испытанию, Кобрисов тем не менее отчего-то уверен был, что, позови он с собою Шестерикова, тот пойдет, не спрашивая ни о чем, ну разве что – взять ли диск запасной к автомату (3/210–211).
Владимов считал роковой и непростительной ошибкой Власова, за которую тот расплатился жизнью и честью и остался в памяти народа предателем, – его обреченный на провал союз с бесчеловечным гитлеровским режимом: «Он… был игрок, а стал игрушкой» (3/211). И, как писатель объяснил позднее, написав: «…минута его решимости и час безволия определили судьбу Москвы» (3/181), – он почувствовал, что генерал Власов, как литературный персонаж, был для него исчерпан[481], и больше писать о нем не хотел.
В размышлениях «бывшего террориста» Кобрисова звучит понимание, что каждый генерал на той войне и при том Верховном мог бы оказаться перед выбором, который пришлось сделать Власову. Попав в 1942 году на Волховский фронт и командуя 2-й ударной армией, оказавшейся в окружении, Власов ясно понимал чрезвычайную трудность своего военного положения. На многочисленные попытки его и генерала (впоследствии маршала) К.А. Мерецкова убедить Ставку, т. е. Сталина, послать Власову подкрепление или разрешить планомерное отступление, приходил отказ. Летом 1942-го армия попала в окружение в болотистой местности. Смертность солдат была чрезвычайно высокой не только из-за постоянных бомбежек, от которых негде было укрыться, но и от голода и дизентерии. Еда кончилась, солдаты ели траву и грызли кору деревьев – фактически армия погибла. Власов разбил остатки войска на небольшие группы и приказал каждой самостоятельно пробиваться из окружения. Почти все попали в плен, сам генерал Власов, выданный местным старостой, также.
Из немецких лагерей возвращения не было: все пленные советские солдаты считались дезертирами, независимо от обстоятельств попадания в плен. Они знали, что на Родине их ждало наказание вплоть до расстрела, а их семьи подлежали репрессиям. Хотя количество пленных было столь велико, что власти со временем перестали расстреливать всех подряд. Были созданы специальные лагеря, где спасшихся или бежавших из немецкого плена «фильтровали» и отправляли в штрафные батальоны или в ГУЛАГ (см. ниже). Но гласно об этом нигде не сообщалось, т. е. в 1942 году армия и даже высшее командование знали только, что приказ № 270[482] оставался в силе.
Перед Власовым стоял выбор: унизительное и долгое пребывание в немецком лагере, потом суд и, возможно, смертная казнь за измену Родине или попытка найти выход из этой ситуации, восстав с оружием в руках против Сталина. Сама необходимость такого ненормального жесткого выбора никак не оправдывала личного предательства генерала, но многое говорила о правительстве советского государства, бесстыдно и бесчеловечно отрекавшемся от своих солдат.
Владимов, думая о судьбе Власова, в разные периоды рассматривал генерала то как возможного, но неудавшегося спасителя своей страны, то как командующего, предавшего свою Родину, но лишенного правосудия, и поэтому не только преступника, но и жертву. Мне казалось, что Владимов, при всей своей страстности и колебаниях в размышлениях о Власове, после многих лет отказался от окончательного суждения о судьбе генерала и остановился на ощущении, близком «Молитве о семи повешенных» Франсуа Вийона:
Господь простит – мы знали много бед.
А ты запомни – слишком много судей.
Ты можешь жить – перед тобою свет,
Взглянул и помолись, а бог рассудит.
Как и в образе Гудериана, подписавшего приказ об отступлении под Москвой, мотив заброшенности, одиночества и изолированности принизывает весь образ Власова, принимающего противоположное гудериановскому решение под Москвой – о наступлении: «Что привело сюда генерала, он и сам себе не мог признаться. Скорее всего, страх, рожденный непониманием происходящего, который только усиливался в закрытом пространстве. Он был здесь страус, зарывший голову в снег» (3/99).
Образ главного персонажа романа генерала Кобрисова – воплощенное одиночество. Одиночество русского генерала среди коллег-украинцев. Одиночество начальника среди вербуемых для доносов на него подчиненных. Одиночество среди близких по духу военных, все понимающих, но служащих трону и не признающих бунта. Одиночество командира, берегущего солдат в армии, не считавшейся с их кровью. Одиночество человека, обретшего чувство чести в стране, где побеждали честолюбивые: «Он один. Против всеобъемлющего хаоса, прикидывающегося порядком»[483].
Свита генерала: шофер Сиротин, ординарец Шестериков и майор Донской, ехавшие с ним в «виллисе» в Москву и обратно к Предславлю, тоже пребывают каждый в своей скорлупе. Отчасти это связано с разностью их образования, опыта, мироощущения и характеров, но в большей степени – с разъедающей деятельностью Смерша.
И если анализировать каждый персонаж романа, становится ясно, что глубинная тема романа «Генерал и его армия», основная черта жизни в буднях, победах и поражениях всех его главных героев, кроме мыкающего майора Светлоокова, – разобщенность и глубокое экзистенциальное одиночество каждого человека. Все драматические события книги определяются этим состоянием героев.
Птица вещая, троечка,
Тряска вечная чертова,
Не смущаясь ни столечко,
Объявилась ты, троечка,
Чрезвычайкой в Лефортово.
Ах, Россия, Россея…
Роман начинается с возвышенно-иронической ноты. Генеральский «виллис» мчится через бесконечные версты, как «колесница нашей Победы» и «взвихренная слякоть летит за ней как шлейф». Гоголевской птицей-тройкой несется машина «по дорогам России», и, как у Гоголя сторонились «другие народы и государства», смотрят вслед «виллису» пропускающие его шоферы с «недоумением и неясной тоской». Как и гоголевская тройка, мчится «виллис» не просто к какому-то географическому центру, но к «неведомой цели». Гоголевское перо вознесло чичиковскую кибитку на недоступную высоту духа, которая не имела ничего общего с сидящими в ней людьми и их странствием по плохим российским дорогам. У Владимова «колесница Победы», наоборот, переводится с этих высот на уровень реальности превращением машины в живое существо: «маленький туполобый зверь», поющий «песню упрямства» и «бойко прыгающий на переезд» (3/339). И несется «виллис» не по небосводу, но в смертельную реальность, из которой вынужденно-добровольно, чтобы спасти свою душу и совесть, решил уйти в отставку генерал Кобрисов.