. А письмо – сразу, потом начну мяться, жаться, станет неловко и все прочее.
Добавить же в письмо мне вот еще что захотелось: здесь все более укрепляется у меня убеждение, что из ненависти (пусть оправданной, пусть священной и др.) рождается только ненависть, и – как у Вас сказано, замкнутый круг, преступление – месть и так – дурная бесконечность. Только доброта может действительно спасти мир, нас, каждого в отдельности. И я так счастлива была этой разлитой и недекларируемой доброте. Ведь как же естественно было Шестерикову бросить – сто раз – своего раненого генерала… И многое другое.
Тут хочу повторить сказанное по телефону: благодарна и редактору – за редчайшими исключениями для него: в на редкость спокойно умной статье не может Поповский не лягнуть Ильфа и Петрова[539]. Надо бы поместить рецензию на прекрасную книгу «Край непуганых идиотов»[540]. Мало кто знает, что на тех страшных «присоединительных» письмах требования расстрела в 1937 году, где есть подписи Тынянова[541]и еще многих достойных людей, ни на одном нет подписи ни Ильфа, ни Петрова. Это только один факт… Благодарна, что в этом номере сильно ощущается, что Вы и на самом деле не разделяете слов Ленина: прежде размежеваться, а потом уже объединяться…[542] Этот номер выполняет роль объединительную, и здесь, и с нашим континентом, с нашей родиной. И ничего более важного, по-моему, и нет. Вот этот дух Твардовского (в лучшем, что у него было) как бы прекрасно сохранить. Дай Вам обоим сил!
Обнимаю, теперь уже конец.
Дорогие Наташа и Жора!
Что я еще могу сказать? Сегодня Рая меня разбудила и – буквально со слезами стала говорить именно то, что потом написала. Ты написал отличную, замечательную, поэтическую и добрую книгу. И сколько бы я ни придирался к подробностям, меня мой читательский опыт – да и чужой исторический – научили: правда художника всегда выше, прочнее долговечной правды историка, «спеца», очевидца или соучастника. Ты – художник Божьей милостью и к тому же добрый художник. Этим ты подкупаешь, покоряешь и таких придирчивых очевидцев-соучастников, как я. Генералы, которые обличали Толстого во множестве ошибок, почили в мире, а миллионы людей и сегодня, больше, чем век спустя, верят Пьеру Безухову и толстовскому Кутузову и мало кто – один из 10 миллионов – интересуется, как было «на самом деле». Вот Солженицын, например, точненько воспроизводит движения армий, стенограммы, думские трения, дневники и письма царя, но он одержим не столько художественной, сколько идеологической «сверхзадачей» и все больше уступает недоброй, слепо злой силе своих сугубо рассудочно построенных, сознательно неправдивых исторических схем. И поэтому все больше теряет, как художник. Но все «узлы» и доработанный (переработанный) «Август» я уже просто не могу читать. Обидно до боли наблюдать оскудение, вырождение такого большого дарования. Но это уже другая тема. А тебе, дорогой, исполать и спасибо! Ждем, ждем, ждем и полный текст и вас обоих в гости.
Обнимаю крепко-крепко,
Георгий Владимов – Раисе Орловой и Льву Копелеву
Дорогие Рая и Лева!
Читаем письмо ваше – и никак не начитаемся, так много в нем дорогого для нас, ответного, рожденного первым движением души, о чем даже Сельвинский сочинил гениальные строчки: «Это великий читатель стиха услышал боль своего поэта…»[543]. Ни начала, ни дальше не помню.
Наташа, естественное дело, поплакала (у нее всегда слезы на глазах, когда «ее Жорика» хвалят), ну а я, «упрямый атеист» (вовсе не атеист, а, наверное, агностик), вдруг осознал особенно четко, что мне, видно, все-таки что-то удалось… Не каждый же получает такие письма от читателей-коллег. Мне радостно, что вы именно так меня поняли – что книга вырастает из доброго, но и горького сознания, что наша страна Россия, нас отринувшая, была, есть и, наверное, надолго еще останется и самой прекрасной, и самой удивительной, и самой несчастной. И это дошло до железного Гейнца, волею судьбы прикованного к столу Толстого, как будто к пыточной дыбе, и отступил-то он не перед «тридцать-четверками», а перед «безвестным Кошкиным» из шарашки, не сталинских генералов убоялся, а Наташи Ростовой, взбалмошной «графинечки».
Об одном я так сильно сейчас сожалею, читая ваше письмо, – что этой главы не дождался Генрих Бёлль[544]. Странным покажется, но я писал это, держа перед глазами его замечательное солдатское (а вовсе не «бабье») лицо. Ах, как хотелось ему показать – хоть в переводе, хоть в Левином пересказе.
Я всегда тщательно подбираю фамилии, и Шестериков – едва ли не главное лицо, вокруг которого все и вертится (Платон Каратаев, но только этой войны) – да, конечно, от «шестерки», и это в нем есть, но также и от «шестеренки» – в отлаженном механизме армии, государства, то есть вещи необходимой, без которой никак, ничто не вертится.
О Солженицыне я тоже постоянно думаю – ведь он проложил мне пути, показал – как не надо. Кому они нужны, эти истинные передвижения армий? – на самом деле, никогда не истинные! никто их не помнит досконально, и даже документы один другому противоречат – стало быть, наполовину врут. А между тем военные сюжеты, как никакие другие, страшно зависят, скажем, от рельефа местности (была ли река справа или слева, были холмы в 200 или 300 метров высотой) и от погоды (был ли дождь или пыль в глаза). Так он должен был придумать свой рельеф и свою погоду, как удобно ему, художнику, для его замысла. Я писал книги за генералов, и я знаю – для них истина не то, как происходило, а как запомнилось. А это уже и есть миф, который сильнее действительности.
И еще одно бесконечно жалко – зачем он себя так связал (хочется сказать – «повязал») этой бесконечной, громоздкой, не столь уже необходимой человечеству работой, где, в сущности, так мало нового сказано? И это – при том, что существует «Клим Самгин» (ненавистного Горького) и «Тихий Дон» (который так хочется отделить от ненавистного Шолохова), что, наконец, сам он имел счастье воевать артиллерийским капитаном чуть не всю эту войну. Такое впечатление, что испугался, уклонился, дезертировал.
Что ж… Как сам же он сказал в предисловии к «Августу», так и я осмеливаюсь повторить: «Стало быть, мне поднимать…»
Очень хочется повидать вас и выслушать все до единого «частные замечания». Ведь текст – не окончательный, и многое я выпустил для журнального варианта. Например, что Гудериан в том егерском батальоне был еще «фекрихом»[545] (что-то вроде нашего юнкера), что там хранились его винтовка и пилотка, и на поверках фельдфебель ежевечерне выкликал: «Гудериан Гейнц!», а правофланговый ответствовал: «Отсутствует по уважительной причине – командует нашей 2-й танковой армией»[546]. Может быть, от этого стало непонятнее, почему солдаты с ним – «на ты». Ну, и еще Катынь осталась за бортом – ведь это он ее брал, и за нее ожидал петли в нюрнбергской тюрьме. Покуда это как-то не привязалось, но, надеюсь, со временем привяжется – к орловской тюрьме с ее трупами[547].
Не хочется на трупах обрывать, хочется – во здравие! Сейчас мы в Мюнхен рванем, исполнилось 10 лет «Верному Руслану», и «Свобода»[548] хочет повторить передачи, но с привлечением автора[549]. Это денька на три-четыре, а после уж к вам.
Спасибо огромное за письмо! Крепко обнимаем, целуем, желаем лишь одного, банального – здоровья.
Илья Серман – Георгию Владимову
10.09.88. Нью-Йорк
Дорогой Георгий Николаевич!
Здесь, на даче под Нью-Йорком, мне удалось прочесть отрывок Вашего романа в «Континенте» № 56[550]. Скажу прямо, ничего подобного об этой войне я не читал даже у Гроссмана. Ощущение необыкновенной убедительности и правды всего, Вами увиденного сквозь полустолетие, удивляет и завораживает. И сразу складывается впечатление, что иначе это, о чем Вы писали, происходить не могло.
Вам удалось посмотреть на войну с некоей общей, а не только русско-советской точки зрения, и это дало Вам как писателю огромные возможности видеть во все стороны света[551].
Я в свое время читал у Вас о Гудериане и поразился силе и правдивости этого эпизода.
Надеюсь, Вам работается, несмотря ни на что! Мы будем здесь до 15 октября, а потом в Иерусалим.
Желаю Вам и Вашей жене всего хорошего!
С искренним уважением,
Андрей Немзер – Георгию Владимову
7 июня 1994
Многоуважаемый Георгий Николаевич!
Сегодня, после огорчительной задержки, пришел ко мне пятый номер «Знамени» с окончанием Вашего романа. А послезавтра в Германию есть оказия, поэтому пишу сразу по первопрочтении. Уже первая часть меня ошеломила. То есть я никогда не сомневался в том, что книга получится, но такого все же не предполагал. Было ощущение чуда. Настоящего и неповторимого. Как в детстве-отрочестве, когда читаешь впервые «Капитанскую дочку», или «Три мушкетера», или «Хаджи-Мурата», или «Принца и нищего». Поразительная убедительность. Разом чувствуешь: все так и было и – это не менее важно – только так про это можно рассказывать. Есть банальное речение про наилучшие слова в наилучшем порядке. Обычно их поминают в разговоре о стихах. У меня они вызывали профессиональную иронию. Видимо, и дальше вызывать будут. Но, читая, я был буквально обречен на такое восприятие: лучшие слова в лучшем порядке.