Вы и без меня знаете, как неожиданно взрываются у Вас финальные эпизоды, как все переворачивается, оставаясь на местах. Но все-таки не могу обойти чисто сюжетной энергии, того потрясения, которое испытываешь, добираясь до Поклонной горы и разворота на 180 градусов. Оценишь тут переименованное издательство «Правда»[552], прометелившее номер почти месяц. Теперь (исключая случаи раритетные) уже никто не будет читать «Генерала и его армию» так, как читали его подписчики. Лакуна между частями, тяжесть ожидания, невероятные предположения, оплакивания Кобрисова. Читая подряд, не успеешь притормозить, соскучиться, накрутить своего. Это удовольствие пополам с мучением только для нас. Кстати, сразу после выхода 4-го номера я попросил у Чупринина верстку: НЕ НАШЛОСЬ. Все разобрали, так что, скорее всего, рецензии не задержатся. Я тоже намерен писать – должность такая[553]. Постараюсь что-нибудь понять и как-то объяснить. Хотя страшно. Рецензию пришлю, если обнаружу оказию, а пока просто восхищаюсь и поздравляю Вас, как могу, изо всех сил.
Я совсем неплохо (даже хорошо) отношусь к сегодняшней российской прозе (от поэзии и критики скучно), но все равно то, что Вы написали, вызывает какие-то особенные чувства. Случилось что-то большое и прекрасное. Кстати, показательный пример. Один из моих ближайших друзей, очень хороший историк литературы и просто замечательный человек, постоянно измывается надо мной – за мою приверженность к новейшей словесности, что, по его мнению, мертва безнадежно. Измываться-то измывается, но (в отличие от других-многих) журналы читает. После первой части «Генерала и его армии» он сбавил тон и честно признал: да, прекрасно. Правда, тут же оговорился: общий взгляд остается неизменным, словесности нет, а есть Владимов (как прежде не отрицал он величия Солженицына). А я думаю, что если «Генерал и его армия» появились, то все будет хорошо. Что-то значит эта книга не только для ее автора и читателей, но и для общего контекста, все-таки она (кроме прочего) и свидетельство неистребимости русской литературы.
Простите сумбур и патетику, но впечатления слишком сильны. Большое Вам спасибо. Желаю всего самого доброго Вам и Вашим близким. Надеюсь («Знамя» гордо анонсирует) прочесть повесть.
До свидания. С уважением,
Георгий Владимов – Андрею Немзеру
25 ноября 1994
Дорогой Андрей Немзер
(по-прежнему не знаю Вашего отчества),
Своевременно или несколько позже, но дошли до меня и Ваше письмо июньское, и статья в «Сегодня», и даже прислали текст Вашего выступления по «Свободе»[555], которого я не слышал. Было собрался Вам отписать, но тут пошла еще критика на «Генерала» (сказывают, по нынешним временам это редкость), и хотелось знать, «чем сердце успокоится». Ну, вот теперь, с выходом статьи Аннинского в «Новом мире»[556], кажется, улеглось в целом благополучно для автора. Общее благосклонное отношение тем более удивительно, что между собою цапались критики довольно непримиримо – Вы с Басинским[557] и Бондаренко[558] с Вами.
Ваша оценка, самая высокая («великий роман»), не прошла незамеченной в наших Тьмутараканях и произвела некое завихрение. Эта оценка, немало меня смутившая, происходит, может быть, оттого что я назвал бы «эффектом Венеры Милосской». Отсутствие некоторых составных частей заставляет предполагать в целом, возможно, и не существующие достоинства, больше того – даже отторгает эти части, как уже и не обязательные (хоть Вы и замечаете, что «истории… остаются недорассказанными», но это общему восприятию как будто не мешает). Я имел счастье видеть саму Даму в Лувре и видел рисунки с пятью вариантами – как ее укомплектовать конечностями (5 за 23 столетия – небогато, но у скольких еще, извините за каламбур, руки опустились перед такой задачей!). Варианты разные: Венера смотрится в зеркало, держит какую-то ветвь, прихватила упадающие одежды и т. п. – и все они хуже безрукой. Этот эффект знают киношники, и я знаю: когда смотрели отснятый материал по моей «Большой руде» (Господи, да помните ли Вы, что была такая повесть и по ней фильм?) – еще не смонтированный, с фонограммой, записанной при уличных шумах, под стрекот мотора и проч., то девушки-монтажницы даже прослезились. А когда все почистили, сляпали, причесали, озвучили в тон-студии, подложили музычку и т. д. – тут и исчезло волшебство. И не возвращалось ни при каких стараниях.
Ваша статья тоже содержит попытку приделать руки – и любопытно, что шансы Кобрисова Вы в ней рассматриваете уже куда пессимистичнее, чем в письме, там-то слышался даже вздох облегчения. Разумеется, от Поклонной едут на погибель, ведь никакой армии у Кобрисова уже нет, он играет со смертью, за такое его возвращение эти бандюги, считающие, что с ним «хорошо расплатились», его по голове не погладят. И как читатель очень внимательный (Твардовский сказал бы – «квалифицированный») Вы ощущаете опасность и угадываете расправу довольно точно: «перевод на другой фронт… чекистская ликвидация без приговора… налет вражеской авиации». В общем-то здесь ничто ничему не противоречит, нет места для «или» – Чибисова, с кого во многом списан Кобрисов, и убили как полководца, переведя на другой фронт и давши другую армию, которая была уж точно не его. Я бы сказал, Вы верно чувствуете само дыхание гибели, притом – неминуемой; что же касается конкретных примет, то, в сущности, у автора, обладающего некоторой сюжетной ловкостью, многое может обернуться «кстати» – скажем, вроде бы случайно оброненное, что Светлооков был хорошим корректировщиком огня, но ему еще не приходилось вызывать его на себя[559]. Очень смешна уверенность Бондаренко, что раз генералы, едучи к войскам, не простуживаются, то все будет о’кей[560]. Я думаю, за всю французскую революцию по дороге к гильотине никто насморка не схватил.
Есть в Вашей статье одна неточность – Мырятин обороняли не власовцы, просто русские, власовцы на территории СССР не воевали, об этом можете прочесть мое послесловие к очерку неизвестного мне Леонида Решина в № 8 «Знамени»: там, к слову сказать, найдете и продолжение некоторых генеральских судеб. Тогда, в войну, после власовского манифеста[561], всех огульно стали звать его именем, и так это по сию пору и осталось. А казнили его с товарищами совершенно ни за что, их бы наградить полагалось[562]. Слава Богу (и Сергею Чупринину с Натальей Ивановой), что дали это высказать[563].
Зато я Вам благодарен, помимо всего прочего, и за то, что не произвели фамилию «Шестериков» от шестерки. Забыто у нас слово «шестерик» – запряжка лошадей цугом в три пары; так они тащили дорогие кареты и дилижансы, но также и тяжелые орудия – даже в Отечественную, когда тягачи увязали в трясине. Мне кажется, что фамилия выбрана верно, поскольку Шестериков соединяет в себе черты и слуги, и воина.
К сожалению, Вашу статью мне прислали в ксерокопии, поэтому не могу ничего сказать о Вашей газете. Пишет Лев Наврозов[564] в лос-анджелесской «Панораме», что у «Сегодня» тираж 8 тысяч, но что-то не верится. Наврозов – человек увлекающийся и собственными концепциями, и взятой с потолка информацией.
Несколько дней назад позвонили Чупринин с Ивановой, приглашают в Москву. Оплатят нам с женой дорогу и где-нибудь поселят. Предположительно в середине января. Это если Битов возражать не будет, он ведь у вас там теперь большая руководящая шишка (сколько известно мне, это по его идее отняли половинку премии у Кибирова и отдали Дмитрию Александровичу Пригову)[565].
Так что встретимся – поговорим. Ехать – аж страшно, ведь 12 лет почти будет, как из белокаменной уехали!
Еще раз позвольте поблагодарить за добрые слова и за всю Вашу темпераментную статью.
Здоровья Вам и удач!
Ваш сердечно
Григорий Бакланов – Георгию Владимову
25.01.95
Дорогой Георгий Николаевич!
Мне, конечно, жаль было, что случай повидать Вас, поговорить, не сбылся. Хочу пожелать Вам полного выздоровления, если сердечный приступ был. Но я понимаю Вас, я бы тоже не поехал за премией[566], когда это безумие развязалось в Чечне[567]. Одну из Ваших премий принял и передал на хранение я, другую Наташа Иванова, она же прочла факс[568]. Не скрою, я был тронут тем, что Вы про меня пишете, мне дорого Ваше мнение, тем более что есть немного людей, чье мнение я ценю. Не сомневаюсь, что все дальнейшее, что я хочу сказать о Вашем романе, о Ваших книгах, Вы не свяжете с тем, что Вы обо мне писали; да я уже частично по телефону говорил о романе.
Из всех отъехавших или фактически выдворенных, изгнанных наших литераторов, я более всего ценю Вас. Солженицын не в счет, его «Архипелаг ГУЛАГ» – это особая статья, хотя он и не прозвучал у нас, как мог бы прозвучать: люди уже многое узнали, прочли. Нетленен «Один день Ивана Денисовича», рассказы – вот подлинное искусство. Пробовал я прочитать «В круге первом», которым когда-то (еще в рукописи) восторгался, пробовал прочесть «Раковый корпус» (он мне и раньше-то не очень нравился, хотя я выступал в его защиту) – ни то ни другое одолеть не смог. Не читаются, вот – абсолютный соцреализм, чего, наверное, он и сам не подозревает. Ну, а «Красное колесо» – это не по моим силам. Я даже в рукописи (а в рукописи запрещенное Вы знаете, как читается!), даже в рукописи не смог одолеть «В августе четырнадцатого». Отвратил язык, незнание войны. Да и откуда ему знать? В книге Решетовской есть его военная фотография: палатка, столик, стул, а сам он в офицерской кавалерийской шинели до пят и с разрезом до хлястика. С большими удобствами нужно было жить, чтобы иметь все это, да еще и жену выписать на фронт, будучи лишь капитаном. А всего