Я обрадовалась их приглашению и потому, что была счастлива их вновь увидеть, и потому, что во Франкфурте проходила одна из первых на Западе ретроспективных выставок русского искусства XX века «Die Grosse Utopie»[620]. Мне чрезвычайно хотелось ее посетить, и я подумывала о том, чтобы на день или два наведаться во Франкфурт. Я позвонила, и мы договорились с Наташей о времени приезда. Я объяснила, что днем пойду в музей, а потом на поезде доберусь до них в Нидернхаузен. Георгий Николаевич перезвонил и сказал, что они приедут во Франкфурт, встретят меня возле музея и отвезут к себе.
Они подъехали ко времени закрытия музея, и мы сели в машину. «Что за выставку вы смотрели?» – спросил Владимов. Я, полная впечатлений, подробно рассказала об увиденном. «Видишь, а мы пропустили. Сами не знали, и никто не сказал! – обратился он к Наташе. – Давай сходим на следующей неделе!» Я объяснила, что это был последний день выставки. Мы о чем-то общем беседовали до конца пути, но, когда мы подъезжали, я увидела у поворота к их дому огромный яркий плакат с объявлением о выставке. В этот момент я ясно осознала их полную оторванность от окружающего мира. Видя ежедневно рекламу выставки, они ни разу «не включились» и не попробовали прочесть ее.
Мы вошли в квартиру. В ней было четыре комнаты, в одну из которых, как в царстве Синей Бороды, мне было сказано не входить. Тайны в ней, впрочем, не было никакой. Наташа легко и простодушно объяснила: «Жора давно хотел вас пригласить, но я все никак не могла убраться. Так что он, наконец, снес туда к вашему приезду все, что мешало». Она очень жаловалась на здоровье, говорила, что больна: «Ступни горят». Она и была уже больна, но страшный недуг, от которого она умерла несколько лет спустя, еще не проявился в явных симптомах. В гостиной стояла ее большая черно-белая фотография: необычайно красивая девочка лет одиннадцати – двенадцати с пионерским галстуком, в которую, как сказал мне с гордостью Георгий Николаевич, был влюблен Сергей Довлатов. Георгий Николаевич время от времени с нежностью посматривал на фотографию. Но он явно очень устал от разговоров о болезнях, и ему хотелось отвлечься. Мы посмотрели фильм В.И. Хмельницкого с замечательной собакой в роли Руслана. Владимову фильм не очень нравился, он вообще считал, что его книги не ложатся в экранизации. Особенно он был недоволен введенной религиозной нотой: «Свечку какую-то за Руслана ставят… Я говорил Хмельницкому: “Уберите вы это, фальшь получается!”»
Они очень много, подробно, эмоционально и иногда сбивчиво рассказывали о конфликте с НТС. О суде, о смерти Елены Юльевны. Они остро ощущали ее потерю и отсутствие в своей жизни. Их отношения были очень близкими, и, обожавшая, безмерно восхищавшаяся мужем Наташа несколько раз взахлеб говорила по ходу рассказа: «Жора – рыцарь, вы понимаете, Светлана, он – настоящий рыцарь!»
Во время этой встречи Георгий Николаевич еще раз упомянул мою книгу о Венедикте Ерофееве и статью о «Верном Руслане». Ему очень нравилось мое отношение к авторским текстам, и он ясно дал понять, что хотел бы, чтобы я о нем написала книгу: «Я дам вам все материалы, которые понадобятся». Наташа, воодушевившись и обрадовавшись, сразу притащила множество папок и стала мне рассказывать об отношениях, проблемах и конфликтах с разными людьми, живущими в эмиграции, – о Максимове, Любарском, Войновиче и многих других. Она читала мне письма, свои и Георгия Николаевича, и ответы адресатов. Я начала сникать. Писать об истории эмигрантских столкновений, в которых я не принимала никакого участия и где черт сломал бы обе ноги, рога и хвост, я совершенно не хотела. Ее остановил Георгий Николаевич: «Оставь! – решительным тоном, которого Наташа сразу послушалась, сказал он. – Ее интересует – литература. Она может об этом писать, вот пусть и пишет!» В этот момент я с благодарностью осознала степень его доверия и как ему хотелось бы, чтобы я занималась его творчеством.
Их изолированность, одиночество, неустроенность в чужом для них мире производили очень тяжелое впечатление. Немецкий язык, как и два других, выучен не был. Для всех бумаг и при возникавших проблемах, бытовых и медицинских, нужно было обращаться к каким-то знакомым за помощью. На второй день они стали собираться в магазин. Наташа, одевшись очень нарядно, положила на лицо такое количество косметики, что ее красота пропала под синей, черной и красной красками. На кукольных щечках были выведенные красной помадой аккуратные кружочки. В этот момент она производила болезненное впечатление не вовремя пришедшего в жизнь «грустного клоуна». Она торопливо рассказывала мне о том, что продавщица в супермаркете завербована КГБ, перечисляя явные ей одной приметы, по которым точно выявила это. Георгий Николаевич относился к ней с глубоким состраданием и бесконечной любовью.
Через какое-то время уже после моего отъезда в этом магазине произошел бессмысленный скандал: кассирша обвинила Наташу в краже баночки салата из сельдерея. Это была полная нелепость, недоразумение, поверить в реальность которого абсолютно невозможно. «Да мы этот сельдерей и не ели никогда!» – возмущался Георгий Николаевич. Он написал тяжелое и резкое письмо директору магазина, и больше в этот супермаркет Владимовы никогда не ходили. Они ездили за продуктами в Висбаден.
Я встречала в эмиграции много людей, по-разному адаптировавшихся к жизненной ситуации в условиях чужой страны и культуры. Но я никогда не видела такого одиночества и неблагополучия, как то, в котором жили тогда Владимовы. Я уезжала от них с очень тяжелым чувством.
Следующие два года наши контакты были эпизодическими. Я переехала в Лондон, Владимов опубликовал в журнале «Знамя» роман «Генерал и его армия» и в 1995-м получил своего первого Букера. Он рассказывал мне об этом по телефону с чувством глубочайшего профессионального и человеческого удовлетворения. Много говорил о надежде вернуть квартиру в Москве, рассказывал, какие шаги для этого предпринял. Впервые несколько раз с радостью упоминал о дочери Марине. Он жил на большом душевном подъеме в это время, хотя невозможность получить жилье в Москве оставалась открытой раной.
Наташа, между тем, болела, угасала и вот умерла 26 февраля 1997 года.
Я не помню, как узнала о ее смерти. По-моему, из газеты «Русская мысль», выходившей тогда в Париже. Я сразу же позвонила Георгию Николаевичу. Мы долго говорили, и я стала звонить ему очень часто. Если я не звонила пару дней, он беспокоился и звонил сам. Мысль о его одиночестве в неустроенной четырехкомнатной квартире была невыносимой. Он тосковал необычайно: «Открываешь шкаф – кофточка висит…» Я пригласила его в Лондон, и он легко и с радостью согласился.
Владимов приехал к нам в начале весны. Я освободила все дни, чтобы побыть с ним. В первый же вечер, когда мы ужинали и выпивали, он спросил меня, где я провела детство. Я рассказала, как родители еще до моего рождения уехали из Ленинграда в надежде спастись от ареста во время кампании «борьбы с космополитизмом», и как, проведя несколько лет в глубокой белорусской провинции, городке Горки, мы переехали в Мурманск, где я училась в школе. Георгий Николаевич страшно оживился: «Что же вы никогда не упоминали про Мурманск!» – с радостным упреком сказал он мне. Арнольд[621], помнивший историю «…про всех, живших во дворе ресторана “Арктика”», улыбнулся. Эта часть моей жизни интересовала Георгия Николаевича чрезвычайно, он много расспрашивал о моем мурманском детстве и даже попросил разрешения что-то из моих рассказов использовать. Помня о берегах Норвегии, к которым в «Трех минутах молчания» попадает советский рыболовный траулер, я поведала ему свою «норвежскую» историю.
Норвегия отзывалась во мне с детства музыкой Грига, неизъяснимо прелестной «Песней Сольвейг» и «Шествием гномов», которые я играла на тугих клавишах пианино. Ребенком, найдя парочку фотографий Норвегии в «Большой советской энциклопедии», я воображала себе полную хрустальных водопадов страну необычайной красоты. Посещение ее во взрослом возрасте подтвердило мои детские грезы.
Мурманск в то время был «закрытым городом», куда иностранцы не допускались. Рациональных причин для этого не было никаких: город был самым большим в СССР европейским портом рыболовного гражданского флота. Там были верфи и большой судостроительный завод, чинивший и производивший траулеры. Не пускать в Мурманск можно было только из-за огромного количества пьяных на улицах и случавшихся время от времени внезапных кратких и яростных сражений проституток, которых в Советском Союзе, впрочем, «не было». Так или иначе, иностранцев мы не видели.
Но однажды в нашей школе номер два было сделано сенсационное объявление: школу посетит делегация норвежских учителей русского языка. Учеников отпустили на два дня с занятий, проход по коридору, где должна была следовать делегация, а также актовый зал мыли, драили и красили.
Нескольким девочкам, в том числе и мне, было поручено надеть парадную форму, белые фартучки и белые капроновые бантики в волосы, и приготовить подарки. Я все исполнила, и на отпущенные мамой рубли купила маленькую палехскую шкатулку с Серым Волком и Иваном Царевичем – верх роскоши по моим детским представлениям.
Я на всю жизнь запомнила лицо сероглазого, светловолосого норвежца. Теперь я понимаю, что ему было лет двадцать семь – двадцать восемь, но мне, восьмилетней, он казался очень взрослым. После официальных речей мы поднялись на сцену, и я вручила ему свой подарок. Он явно был растроган, очень благодарил, жалея, что не захватил с собой никаких сувениров. Он расспрашивал о моей семье, о том, чем я люблю заниматься, какие книжки читаю. Все уже ушли в зал, и я спиной чувствовала, что осталась с ним на сцене одна и на нас все смотрят. Он спросил мою фамилию и адрес, пожал мне, как взрослой, руку, и я, довольная собой и им, побежала в зал. Дома я доложила маме о подарке, и занятые взрослые меня ни о чем не расспрашивали.