Морочить! — пробурчал Фионил, но вынужден был согласиться.
В нашей судьбе все заранее предугадано и распределено? Да, но как догадаться, как именно должна твоя судьба сложиться?
Но сейчас, когда в ушах все еще стоял пронзительный крик Физбы, проглоченный сизым туманом, Фионила меньше всего интересовала его судьба.
Физба? Дочка горшечника? Да, как же, как же, — радостно прошамкала старуха, пожевав синими губами. — Не так давно я предсказала двоих здоровых детишек ее внучке!
Внучке?! — ужаснулся юноша.
Старуха еще немного пожевала:
Я, простите старую, глупую, ошиблась! Это уж будет правнучка той дочки горшечника!
Вот видишь, — Гера вроде стыдливо чертила на песке босыми пальцами непонятные знаки, — я не такая кровожадная, как ты, черная душа, полагал! — и подмигнула.
Фионилу даже показалось, что на мгновение кончик розового язычка мелькнул из-за жемчужной пещерки зубов.
Фионил отрешенно уставился в горизонт:
А почему ты, старая, знаешь, что двойня?
Ну, такое пузо! — ахнула старуха: мол, что ж тут непонятного.
Юноша прослушал ответ, потрясенный. Оказывается, пока он катался в колеснице, да плавал с голой богиней, на земле шли года и десятилетия. Рождались и умирали люди. А здесь, на Олимпе, царило вечное лето, не сменяясь ни осенью, ни зимой. И царили беззаботные, смешливые богини, шутки ради способные украсть у человека имя, тело, годы, а, в сущности, жизнь. Даже смилостивись небеса, очутись Фионил у порога родной хижины, это будет не он, не его время. Его друзья-приятели давно состарились. Его возлюбленная, вероломная, предавшая, но прекрасная, прабабка какой-то еще неродившейся двойни. И он будет бродить по улицам, которые покинул, по крайним меркам, вчера, и встречать развалины, разрушившиеся десять лет назад.
Богиня! — воскликнул Фионил. И столько муки и боли было в голосе человека, что дрогнули вечно синие небеса над Олимпом и чуть пригас, на мгновение померк бесконечно льющийся с высот золотистый свет.
И сжалилась Гера.
Я не могу дать тебе муку большую, чем ты испытываешь теперь. Но я дам тебе муку, твоей равноценную! Нет ничего страшнее потерянной родины — нет ничего мучительней, чем неразделенная любовь! Я попрошу у Афродиты, вечно юной богини любви, страсти, которой будет тебе всегда недоставать. И чем горше будут твои думы о покинутой Греции, чем жарче будет пылать в твоем сердце огонь любви!
Гера сдержала слово. И теперь раб-эфиоп изнывал от испепеляющей страсти к своему божеству. Его мука была горше горшей еще от того, что, по повелению Зевса, он обязан был рассказывать своей госпоже о всех девицах и женщинах, о царицах и простолюдинках, которых великий мудрец и еще больший сластолюбец покрыл своим семенем. А Гера рыдала на груди эфиопа, и клочьями в ярости выдирала его черные космы. В ненависти швыряла в лицо предвестнику дурных вестей чем попадя, чтобы потом в слезах, с мокрым носом всхлипывать остатками уязвленной ревности, пока раб наводил в покоях порядок и бессмысленно лепетал на оскорбления: — Несравненная! Сладостная! Любовь моя!
Вот и сейчас Фионил лишь беспомощно мог глядеть на муки небесной царицы. Гера вдруг замерла тростником в погожий день. Плотно зажмурилась. Лишь из-под густых ресниц сбегали жгучие полоски слез, оставляя на душе влюбленного раба зияющие и дымящиеся серой раны.
Но богиня вдруг открыла глаза. Еще в уголках внутренней части век поблескивали слезинки, глаза были сухи.
Богиня крикнула:
— Едем! — и, подойдя к окну, сделала неслышимый знак своим бессмертным коням.
В любой час колесница была готова подхватить небесную царицу и мчать ее навстречу всему, что пожелает повелительница.
Фионил знал и ждал эти колючие взгляды из-под ресниц, словно короткий удар клинка. Эту сверхъестественную живость движений и — темный румянец щек.
Ходила молва, богиня Гера зла, мстительна и ревнива. Ее месть не знает меры и идет до конца.
Фионил лишь один знал, сколько слез и страданий выпадало на долю царицы, сам будучи ее злым демоном-вестителем.
И он страстно желал этих мгновений, когда дух царицы восставал, и из несчастной она превращалась в всесильную, всевидящую и всемогущую богиню богинь.
Припомнилась история вероломного Зевса и девицы Ио. Часто неверный муж обманывал Геру с другими. Но иссякло терпенье царицы. Ее гнева испугался сам Зевс, спрятав новую возлюбленную в коровью шкуру. Но женским чутьем отверженной женщины Гера угадала под оболочкой мирного животного ту, которая покусилась на любовь ей не принадлежащего. Мольбами и клятвами выпросила Гера ненавистную себе в подарок и спрятала подальше от сластолюбивых притязаний. Но Зевс ходил туча тучей, время от времени меча в окружающий сонм богов молнии и громы, пока не выискался искусник Гермес в наперсники отцу.
Гера была в бешенстве, когда узрела своего верного стоокого стража Аргуса сладко храпящим, а пещеру, где обитала Ио, пустой.
— Нет, великий Зевс! — вскричала богиня. — Так-то вы делаете подарки любимой супруге?!
И из гнева богини, из ее растерянности и отчаяния возродился на свет огромный овод. Посланный Герой, настиг овод беглянку, бессловесную тварь Ио, и жалил, и кусал ее. Но кровавые укусы были не так болезненны и мучительны, как болело измученное сердце Геры. Отчаяния добавила весть из далекого Египта, что судьба подарила подлой воровке дитя. Мальчик вырос и стал первым царем Египта. Столетия минули с тех пор. Выросло новое поколение правителей и героев. Но и сейчас давняя обида на мужа время от времени туманила прекрасное чело царицы.
Это была нестерпимая жизнь: даже не догадываться, а знать, что муж отдается сладким любовным утехам с другой.
В который раз Гера решилась взглянуть на соперницу — земную женщину, прельстившую великого бога богов, самого славного и мудрого на светлом Олимпе.
Изгнанники
Молодая женщина тревожно вглядывалась в ночь за окном. Фивы лежали в объятиях ночи. Но сон не шел к юной царице. Тоска о муже Амфитрионе была отравлена жуткими видениями, омрачившими самый светлый праздник в жизни любой женщины.
Алкмена, прекрасная дочь царя Электриона, была счастлива лишь в детстве да ранней юности, когда роскошь и богатства отца давали юной царице все мыслимые удовольствия. Утро жизни улыбалось Алкмене.
Микены процветали. Жители города обитали в обилии и довольстве. Светлым воздушным дворцом возносилось над городом жилище великого царя Электриона.
Еще маленькой, на руках у няньки, Алкмена радостно смеялась, тыча пухлыми пальчиками в бродящие в долинах несметные стада ее отца.
Красивый дворец, украшенный колоннами и статуя- ми, резвые и веселые братья, затевавшие по утрам невообразимую возню, солнечный день, мазнувший утренним лучом по каменистой террасе, вздымающейся к самому небу — много ли надо для счастья молодой девушке?
Но больше всего Алкмена любила внезапные рассветы, когда дворец безмятежно спал, а девушка, откинув полог постели, сбегала по холодным ступеням, подсмеиваясь над храпящей старушкой-няней. Та с годами стала слеповата и глуховата, но с тем большей ревностностью оберегала покой своей любимицы.
Девушка спускалась к водопою, куда по утрам стекались стада из окрестных долин. Ей было забавно смотреть, как коровы долго и медленно втягивают в себя воду мягкими губами. Телята, взбрыкивая и толкаясь, затевают битвы понарошку. И как поводят лиловым оком огромные быки, словно вырезанные из черного дерева.
Любила Алкмена и песни пастуха Навсикла. Тот был черноглаз, черноволос, черная курчавая борода скрывала черты лица. Алкмене нравилось придумывать о пастухе разные глупости.
Нянюшка рассказывала, что там, где зеленые кроны застят небо, а колючие кустарники преграждают путнику тропу, в лесах живет дикое и непокорное племя кентавров. Любо-дорого глядеть, как врывается бешеным потоком дикий табун полулюдей-полуконей, скачет по горным кручам веселый и грозный кентавр, опережая сородичей.
В ужасе забиваются под кровли мирные жители, но нет пощады от неистовства табуна. И впереди всех скачет, поднимая пыльную мглу, чернобородый и черноглазый кентавр Навсикл. Додумать, каким образом жестокий и беспощадный кентавр обернулся в пастуха, Алкмена не успела.
— Опять задумалась, царица? — Навсикл ласково потрепал кудри девушки и протянул ей незатейливую необожженную глиняную чашу, до краев пенящуюся теплым молоком.
Девушка с удовольствием отпробовала сладковатую жидкость, виновато кося глазом на пастуха. Ей и в самом деле пора бросить фантазировать небывалое, не то боги прогневаются и пошлют ей в женихи кривоногого и горбатого карлика. Алкмена на секунду представила себя рядом с уродцем. Сморщив нос, хихикнула. С каждым мгновением уродец становился все меньше, клюя носом землю, а она росла, вытягивалась, почти касаясь головой облаков.
Царица, стада уходят, — осторожно напомнил Навсикл.
Алкмена напоследок окинула взглядом речушку во всем блеске серебристых солнечных отражений. Омытые росой деревья клонили ветви к журчащей прохладе. Сладкий запах диких роз смешивался с жужжанием насекомых, деловито снующих у раскрытых бутонов.
Девушка, уколов палец, сорвала один из цветков. Ярко пунцовая роза еще жарче засияла в блестящих локонах Алкмены.
Пора было возвращаться, пока нянька не проснулась и не заметила пропажи юной царицы.
Не буря ли идет? — вдруг встревожилась девушка, вглядываясь в дальнюю песчаную мглу на горизонте.
Навсикл из-под ладони присмотрелся.
Нет, царица, пожалуй, это не буря, — и заторопил Алкмену: — Будет тебе, о великая, ступай во дворец!
Но слишком странным и дивным показался ей голос пастуха. Алкмена заупрямилась:
Я — дочь великого царя и сама знаю, как должно мне поступать! — гневно крикнула царица, но тут же сквозь маску властительницы проглянула любопытная молоденькая девушка: — А все же, Навсикл, чего ты так испугался?
Между тем пыльное облако приближалось, и уже был различим дерзкий топот несущихся лошадей.