ившим для него эту проблему, оказался Герберт Уэллс. Он, по словам Данна, изложил ее с такой ясностью и краткостью, что вряд ли кому-либо удалось его превзойти. Отклик Уэллса на эти слова был совершенно обескураживающим. Он объяснил Данну, что тот понял его слишком буквально: он ведь популярности ради сильно упростил проблему, скрыв от читателя главные трудности, возникающие при ее решении. И сделано это было, по словам Уэллса, «в интересах литературы». Для того, чтобы его спор с Данном не забылся, он еще запечатлел его в книге «Покорение времени», появившейся много лет спустя, в 1944 году. Данн всерьез на Уэллса обиделся и обвинил его в приверженности к «викторианскому материализму». Ради того, чтобы высказать свою обиду, он даже прибавил абзац к третьему изданию своей книги, вышедшему в марте 1934 года. Поэтому не следует подозревать Уэллса в том, что он так вот, напрямик, верил в возможность создать экипаж, подобный изображенному в «Машине времени». При этом и чисто научная и общемировоззренческая заслуга Уэллса исключительно велика. И в том, и в другом отношении он в известном смысле предвосхитил Эйнштейна. Вспомним: частная теория относительности создана в 1905 году – через 10 лет после «Машины времени», а общая – в 1907–1916 гг. Путешествие по времени, каким Уэллс представил его читателям, основано на возможностях, которые открывает геометрия четырех измерений, получившая признание уже в конце 60-х годов XIX века. Однако, пишет Уэллс в «Покорении времени», представители неэвклидовой геометрии «были безразличны к революционным возможностям материала, которым они располагали. Мир в целом сохранял ньютоновские очертания; в нем были три пространственных измерения плюс время, плюс гравитация, и большинство образованных людей на всем свете было вполне удовлетворено этой картиной мира. Они не могли представить себе какую-либо альтернативу ей». Уэллс накрепко связал пространственные и временные понятия в «Жесткой вселенной», в статьях для «Всякой всячины» и, наконец, во вступительной главе «Машины времени» и тем совершил грандиозный прорыв к физике XX века, воплотившейся прежде всего в теории Эйнштейна. Конечно, следует повторить, непосредственная связь времени с пространством вскрывается лишь при скоростях, сопоставимых со скоростью света, но, не ощутимая в повседневности, она все же существует. И Уэллс первым объявил об этом. Именно в этом несовпадении обыденного и научного, видимости и правды, «здравого смысла», в котором всего лишь закрепляется наш повседневный опыт, и действительного положения дел Уэллс и увидел революционные возможности своего открытия. Ему надо было перевернуть привычные представления и тем самым избавить людей от предрассудков, приучить их самостоятельно мыслить, воспринимать мир во всем его грандиозном масштабе. В Южном Кенсингтоне на примере дарвинизма он увидел, какую освобождающую роль может сыграть новая научная теория. Теперь он хотел самостоятельно сделать это, обратившись к физике. И надо повторить: он сделал это в интересах литературы. Конечно, литературы, какой он ее себе представлял. Литературы, несущей огромное мировоззренческое содержание, способной растормошить умы, сдернуть пелену с людских глаз. В этом он видел свою жизненную задачу. Но для того, чтобы ее осуществить, надо было еще подняться на ее уровень – стать писателем глубоким, доступным, хорошим. К сожалению, «Аргонавты хроноса», сколько он над ними ни бился, очень долго еще оставались плохой литературой. Подражательной, претенциозной, безвкусной. Во всем, начиная с названия. У позднего Уэллса оно вызывало чувство стыда. В первоначальном своем виде «Аргонавты хроноса» – произведение романтическое, написанное под преобладающим влиянием Готорна. Действие развертывается в валлийской деревушке. Ее жители полны предрассудков и уже за его непохожесть ненавидят недавно поселившегося в этих краях доктора Небогипфеля. Они собираются напасть на него и с успехом сделали бы это, если б не местный священник Илия Кук. Ему удается предупредить великого ученого и помочь ему спастись. Когда мистер Кук приходит к Небогипфелю, он видит «Арго времени» и выслушивает рассказ изобретателя о том, как ему удалось построить этот корабль. Когда-то, рассказывает Небогипфель, он прочитал сказку Андерсена о гадком утенке, и она определила всю его жизнь. «Эта сказка, если вы ее хорошо поняли, расскажет вам почти все, что вы хотите узнать обо мне; она поможет вам понять, как мысль о такой вот машине возникла в голове смертного. Даже тогда, когда я читал эту сказку в первый раз, я уже почувствовал: это и обо мне рассказ, это и моя судьба… Уже в то далекое время тысячи обид и несправедливостей начали отдалять меня от всего человечества, от людей, родных мне по крови… Гадкий утенок, доказавший, что он может быть прекрасным лебедем; гадкий утенок, прошедший через презрение и горечь к вершине величия, – вот кто такой я!.. – Короче говоря, мистер Кук, – продолжает Небогипфель, – я открыл, что я – один из тех, кого у нас зовут гениями. Это люди, родившиеся раньше своего времени, их мысли – мысли более мудрого века. Людям их века не дано понять ни их поступков, ни их мыслей. Я понял, что судьба гениев – это и моя судьба и что для меня предназначена в моем веке худшая из человеческих мук – одиночество.
Десятки лет молчания и душевных страданий – иного не мог дать мне мой мир. И я понял – я из тех, чье время не пришло, но придет… Тридцать лет опытов и глубочайших раздумий о секретах материи, о ее формах, о жизни, а затем появился он, «Арго времени», корабль, который плавает по времени. Теперь я соединюсь со своим поколением… Я проплыву на своем корабле через века, пока не найду свое время!..» Конечно, сказка о гадком утенке – это сказка не об одном Небогипфеле, а еще и об Уэллсе. Он говорит о себе. Но пока что – чужими словами. В сюжете это чувствуется не менее отчетливо, чем в монологе героя. В первоначальном своем виде «Аргонавты хроноса» состояли из трех частей. В первой рассказывалось о появлении в валлийской деревушке таинственного уродливого незнакомца, о его странном образе жизни и всеобщей к нему враждебности. Эта часть завершалась сценой, в которой перед жителями деревни впервые предстает корабль времени. Ворвавшись к Небогипфелю, они видят его в ярком свете электрических лампочек стоящего вместе с пастором Куком на высоком сооружении из бронзы, красного дерева и слоновой кости. Мгновение – и доктор Небогипфель со своим спутником исчезают с их глаз. Во второй части на авансцену выходит сам автор. Он рассказывает, как отдыхал однажды на острове и вдруг перед ним возник и минуту спустя исчез «корабль времени». Один из двух людей, находившихся на нем, остался на острове. Автор перевез его на берег, выходил и услышал от него то, что и составляет третью часть рассказа. В ней сообщается, что Небогипфель знает подробности нескольких преступлений и удивительных происшествий, случившихся в разные века и тысячелетия. В тот момент, когда в дом ворвалась толпа, Небогипфель собирался лететь в Золотой век, и пастору ради своего спасения пришлось последовать за ним. «Аргонавты хроноса» кончались обещанием при случае рассказать об этом путешествии и объяснить, «почему Кук рыдал от радости, когда снова вернулся в девятнадцатый век». Случай рассказать в «Сайенс скулз джорнал» о путешествии в Золотой век, а также объяснить, почему пастора Кука охватил такой восторг, когда он вернулся в свои времена, не представился. Не были рассказаны и обещанные детективные истории: даже такому неопытному автору, как тогдашний Уэллс, должно было стать ясно, что, окажись он верным своему слову, задуманный роман обернется всего-навсего циклом рассказов, обрамленных сюжетной рамкой. Но цельное произведение давалось с трудом. Будущая «Машина времени» претерпевала от варианта к варианту такие же превращения, как ребенок во чреве матери, и при этом еще обрастала эпизодами, от которых раз от раза приходилось отказываться. Этот «внутриутробный период» затянулся на несколько лет, что, разумеется, подтверждало естественный ход развития. Впрочем, как потом выяснилось, Уэллс выращивал в себе не одну лишь «Машину времени», а весь первый цикл своих фантастических романов. Минет недолгий срок – и все пойдет в дело. Изменится тональность, но каждый из отброшенных эпизодов вырастет в отдельный роман или, во всяком случае, послужит основой для каких-нибудь образов, событий, элементов сюжета. Что касается «Машины времени» как таковой, то художественная цельность придет только с идейной цельностью. Преодолевая романтические напластования, Уэллс заодно пробивался к социальному смыслу книги. С Золотым веком было что-то не так – об этом читатель мог догадаться уже по тому, как радовался Илия Кук своему спасению из этой земли обетованной. Но ужасы Золотого века и происшествия, случившиеся там с героями (точнее – с героем, ибо в окончательном варианте Путешественник по времени обошелся без спутника), надо было еще придумать. Равно как и найти должный тон повествования. Последнее, как мы знаем, Уэллсу удалось лишь с момента, когда он догадался поместить своего Путешественника в устроенный буржуазный дом. Да и вынесенная вперед научная часть романа уже очень многое определяла в его тональности. Впоследствии Уэллса охватило сомнение: а не сделал ли он ошибку? Не оттолкнут ли читателя первые страницы, написанные в стиле научного трактата – пусть и общедоступного? В «Острове доктора Моро» и «Человеке-невидимке» он постарался, сколько возможно, отодвинуть подобные объяснения подальше от начала, видя в этом гарантию, что читатель не закроет книгу, едва только ее открыв. Уэллса легко понять: он еще не считал себя классиком, которого всякий обязан читать хотя бы и против воли. И все же насчет «Машины времени» он был не прав. Ее композиция оказалась безупречной. Эта книга была настолько новаторской по теме, что не грех было в ней следовать совету, который он некогда дал авторам научно-популярных произведений: сначала заявить тезис, а затем вместе с читателем исследовать создавшиеся обстоятельства.
Для художественной литературы определенного толка подобное правило тоже оставалось в силе. Вспомним, что этот композиционный прием он нашел у Эдгара По и Конан Дойла. Научное и художественное у Уэллса как-то сами собой стали сливаться. Это и помогло ему уйти от романтиков. Но вовсе не для того, чтобы окончательно с ними порвать. Скорее для того, чтобы преобразовать романтическую традицию. В самых ее глубинах. Семнадцатый и восемнадцатый века накрепко утвердили в науке и в человеческом сознании так называемую линейную концепцию времени. Время равномерно течет из прошлого в будущее, причем настоящее – это лишь произвольно определяемый пункт перехода прошлого в будущее. За настоящее можно принять одну секунду (и все, что было за секунду до этого, окажется прошлым, а через секунду – будущим), день, год, век («наш просвещенный век» или «наш жестокий век») – словом, любой временной отрезок. И, само собой разумеется, линейное время необратимо – «минувшего не вернуть». Так, впрочем, думали не всегда. В средние века время воспринималось совершенн