Змий просочился сквозь ручьи и песок родников и теперь вовсю жрал свой хвост, но маму это не смутило, мама уже вступила в состояние благодеяния, достала дежурный мегафон и стала сзывать протестующих к горячему чаю и сосискам. В воздухе начали сгущаться идиотические флюиды, я просто почувствовала это, не зря в театр ходила.
–Друзья,– взывала мама.– Друзья, подходите.
Народ отнесся как-то прохладно, то ли голодом не мучились, то ли… Скорее всего, они тоже испытывали чувство острой ненормальности происходящего, люди все люди.
Маму это совсем не смутило, она продолжила зазывать сосисками и смущать хлебом, предлагала не стесняться, подходить, вкушать. Народ не шел. Я попробовала помахать протестным плакатиком для привлечения, но это тоже не заинтересовало никого.
Гоша хмыкнул и зевнул, он в театре не служил, ноша идиота была ему не по плечам, позвоночником не вышел.
А Герде было все равно.
Полицейский, дежуривший неподалеку, напротив, заинтересовался происходящим, стал кому-то активно звонить по мобильнику, но подходить не торопился. Наверное, из-за стикера «Материнского Рубежа», прилепленного к нашей машине. А ничего, крепись, волонтер, держись, волонтер.
–Не стесняйтесь, друзья!– призывала мама.– Это совершенно бесплатно…
Местные не стесняться не спешили, напротив, они как-то подобрались поплотнее, сдвинулись.
–Ма, они просто подойти не могут,– сказал Гоша.– Они же прикованы, как они твои сосиски будут брать?
–Действительно,– мама опустила мегафон и стала перемещаться поближе к несогласным.
Гоша поплелся с термосами за ней. Несогласные сомкнулись еще сильнее, но с места не сдвинулись, мешали оковы. На нас они смотрели все так же настороженно.
Мама осторожно на меня оглянулась.
–Они думают, что отравлено,– шепотом пояснила я.– Думают, что провокация.
–Какая еще провокация?– не поняла мама.
–Обычная,– ответила я.– Неизвестно – ты вообще кто? Может, тебя подослала администрация области. Возьмешь сосиску – поступишься принципами. И что это за протест с сосисками? Это не протест, это пикник какой-то. А потом, может, эти сосиски отравлены.
Мама растерялась, а я продолжала:
–Может, ты туда насыпала слабительного. Съешь сосиску, а тебя и скрутит, не успеешь отковаться и добежать до кустов, получится сплошная дискредитация. Спецслужбы не дремлют, ты зря телевизор не смотришь, у нас везде сексоты.
–Кто?– не поняла мама.
–Секретые сотрудники,– Гоша неожиданно проявил эрудицию.
Мама убавила громкости в мегафоне.
–Друзья,– произнесла она проникновенно.– Друзья, это не провокация! Это настоящие сосиски. Попробуйте.
Мама достала из термоса сосиску, сунула ее в булку, протянула прикованным. Те опять не прельстились.
Флюиды идиотизма сгустились в корпускулы, вот-вот град выпадет.
–Надо самой попробовать,– подсказала я.– Показать личным примером.
–На,– мама протянула мне сосиску.– Пожуй.
–У меня аппетита нет.
Мама сделала строгое лицо. Я отвернулась. Герда чихнула.
–Игорь,– мама повернулась к Гоше.– Игорь, попробуй сосиску.
–Попробуй, она не отравлена,– сказала я.
–Да я это…– Гоша не нашелся сразу.
–Ты же знаешь, я мяса не ем,– прошептала мама.– Съешь одну штуку – и все.
–Что все?– поинтересовалась я.
–Прекрати.
Мама хотела разозлиться, но при прикованных делать это было нельзя. Операция «DOBRO» оказалась под угрозой.
–Съешь, пожалуйста, сосиску,– сказала мама.– Я тебя прошу.
«Прошу» получилось раскатисто, так не сосиску просят съесть, так танковыми колоннами командуют.
Прикованные смотрели на нас уже с подозрением.
И тут подъехал зеленый ваген городского телевидения, из него выгрузилась сама Василиса де Туле, светская львица и ведущая программы «Час Пигг», я узнала ее по придорожным билбордам с рекламой ЗОЖ и по репортажам в стиле «собака стала мамой козленка». Василиса отряхнулась, окинула информационное поле профессиональным взглядом и, покачиваясь на неровном асфальте, направилась к нам.
–Ладно,– сказала мама Гоше.– До конца лета будешь свободен.
–Договорились,– крикнула я.
Я выхватила из рук матери сосиску и откусила. Гоша только растерянно раскрыл рот.
Я человек непривередливый, особенно по части еды, могу легко съесть вареный плинтус. Но бутерброд с сосиской оказался серьезным испытанием.
Во-первых, сосиска не раскусилась. Выяснилось, что мама сварила ее вместе с оболочкой, с толстой целлофановой шкуркой, которая при варке умудрилась утолщиться и упрочиться. Зубы у меня ничего, крепкие, но с первого раза сосиску не взяли.
Во-вторых тоже приключилось. Я поднапряглась, стиснула зубы, подлая сосиска поддалась и немедленно взорвалась кипятком. Ожглась неслабо, и язык, и губы и лицо. Очень хотелось хорошенько матюгнуться, но я стерпела. Стала жевать. Старалась даже аппетит изобразить.
Но тут случилось и в-третьих.
В булке оказался кирпич.
Конечно, не совсем кирпич. Если бы это был кирпич, я бы с ним справилась только так, но это был какой-то просто-напросто базальт. Зубы скрипнули, боль прострелила меня до затылка, я скривилась и вывалила бутерброд на землю.
Мама посмотрела на меня с раздражением и разочарованием. Протестующие переглянулись. Женщины принялись качать в коляске детишек. Мужчина в строгом костюме ошарашенно обернулся на полицейского.
–Вам плохо?– с интересом спросила подоспевшая Василиса де Туле.
Я промычала нечто универсальное, кивнула на маму. Мама улыбнулась. Василиса высвистнула из вагена оператора с камерой. А я вдруг подумала, что протест происходит как-то уж очень вяло. С тех пор как мы приехали сеять сосиски, протестанты не произнесли ни слова, только перешептывались и переглядывались. Не скандировали, не размахивали транспарантами, и вообще, как-то особо не активничали. И, кажется, никому не мешали.
Пришла пора положить этому предел. Я сняла рюкзак, достала из него баллончик-гуделку.
–Мне плохо…– прохрипела я.– Сейчас…
Я выпустила на волю оранжевые шарики фронды, и они повисли в воздухе. Легкий ветерок подхватил их и стал подталкивать к протестному забору. Я задудела баллончиком и развернула над головой плакат, любовно изготовленный мной в часы ночного бодрствования и прицепленный к двум телескопическим удочкам.
«Лавкрафт – ты прав».
Василиса де Туле щелкнула оператора, и он с профессиональным отвращением развернул в мою сторону камеру. Я продудела еще раз, затем протестующепрочитала кричалку:
–Ищи Ктулху! Зови Ктулху! Не ешь салат! Люби уху!
Все сразу стали смотреть на меня. Мама тоже.
Я продолжала:
–Спагетти-монстр наливается ядом! Революция здесь, революция рядом!
Мама почему-то не стала меня останавливать, то ли окаменела от удивления, то ли… То ли не знаю. Василиса де Туле выхватила откуда-то микрофон и принялась вещать. Довольно убого, как всегда, впрочем, без огонька:
–Уважаемые зрители, сейчас мы находимся возле печально известного Серовского спиртзавода, где проходит мирная акция гражданского протеста против рейдерского захвата предприятия. Как мы видим, к работникам завода присоединились общественные активисты, они раздают еду, теплую одежду и поддерживают людей креативом…
Герда шевельнула ушами. То есть не шевельнула – они у нее просто поднялись, как два маленьких локатора. Услышала что-то. Наверное, как Ктулху приближается.
–Ктулху не спит! Ктулху не ждет! Ура Ктулху! Ктулху придет!
Василиса сунула мне в лицо микрофон:
–Скажите, пожалуйста, против чего вы протестуете?!
–Против Макаронного монстра,– громко ответила я.– Многие поддались его сладкогласой пропаганде. Но скоро этому беспределу будет положен предел. Ктулху пробуждается!
Я нажала на клапан. Баллончик рявкнул. Василиса де Туле подпрыгнула.
–Девочка, ты что, одурела?!
–Покайтесь, пока не поздно, Василиса!– потребовала я.– Иначе будете взвешены и найдены очень легкой. Кто тогда не кинет в вас камень?
–Ненормальная…
–Горячие сосиски,– упавшим голосом произнесла мама.– Горячие сардельки…
Гоша чесал лоб.
Откуда-то, я даже не заметила откуда, показался дядечка в помятом пиджаке с оторванными карманами, небритый и нетрезвый. Он понюхал воздух и засеменил к матери.
Полицейский направился в нашу сторону. Оно и понятно, протест протекал вполне себе спокойненько, а тут тебе и Ктулху, и Макаронный монстр, и звуки какие-то.
Герда заворчала. Вдруг. Натянула поводок и стала глядеть куда-то вдоль забора, туда, где не было никого.
Полицейский приближался.
Герда нервничала, смотрела в пустоту вдоль забора, перебирала лапами, двигала ушами.
Помятый просипел:
–Матушка, мне бы пожрать.
Видимо, это был старейший работник спиртзавода, во всяком случае, выглядел он как ветеран войны с зеленым змеем, заслуженный змеевик, одним словом.
–Пожрать…
И помятый мужик поглядел на маму с необычайной мольбой во взгляде. Она открыла термос и протянула мужику сосиску и хлеб.
–Благодарствую, боярыня,– поклонился помятый.– Век здоровья вам.
Полицейский приблизился на расстояние броска. Мама не выдержала, отставила мегафон, сосиски, булки, чай поручила Гоше и направилась к стражу порядка.
Откуда-то, словно из-под земли, показался еще один такой же, помятый, в ватнике, с красным носом и белыми руками. Он тоже хотел сосисок. Мама уже ругалась о чем-то с полицейским, Гоша достал из термоса сосиску, сунул ее в булку, вручил нуждающемуся. От нуждающегося крепко пахло водкой и луком, даже я слышала.
Герда смотрела вдоль забора.
Возле полицейского разворачивался скандал. Обычный такой скандал, не очень раздольный, балла четыре по шкале Рихтера. Полицейская форма действует на маму вполне себе определенно, как красная тряпка на каталонского быка. Мама тут же чувствует, что ее ущемляют, что с таким трудом обретенная свобода вот-вот чавкнет под разнузданным сапогом опричника, что общечеловеческие ценности под угрозой, над ними завис дамоклов меч Третьего отделения, тень графа Аракчеева витает… Ну, витает, короче, дамоклов меч. Поэтому мама сразу переходит на повышенные тона.