–Ты ко мне даже и не думай лезть, тут одной места еле хватает.
Я не собирался к ней лезть, я стоял у подоконника. Прилипший. Единственное, что я смог сделать,– это повернулся к окну спиной.
Герда нюхала воздух. Она двигала головой и неуверенно перебирала лапами. А я…
Я так и стоял, стараясь осознать… То есть я совсем не мог осознать…
–Она же ничего не видит,– радостно сказала со шкафа ветеринарша.– Она ослепла. Она нас не найдет!
И тут же заорала:
–Помогите! Помогите!
Ветеринарша закачалась на шкафу, поскольку он оказался весьма и весьма неустойчивым, балансировала, гремела инструментами и орала.
–Помогите! Ну, помогите же!
Но отчего-то на помощь никто не торопился. Потому что никого не было, за мной не занимали.
–Останови ее!– крикнула ветеринарша.
Герда приближалась. Герда была ужасна. Белые глаза покрылись сеткой красных и черных прожилок, набухли и почти вываливались из глазниц, и по краям, и сверху и снизу тянулась бахрома из густых кровавых слезок, а из уголков глаз на морду выдавливалась красная маслянистая жижа.
Она приблизилась ко мне и остановилась. И смотрела некоторое время, нюхала воздух, роняя слюну.
–Гони ее,– посоветовала сверху ветеринарша.– Вон пошла.
Я ждал. Ну, что она, Герда, бросится. Легким неостановимым прыжком, от которого невозможно увернуться.
А я и не собирался уворачиваться, так и стоял, придавленный этими кошмарными глазами.
–Руку выставь,– зашипела ветеринарша.– Локоть подставь.
Герда повернулась. И почти сразу рванула с места, врезалась в письменный стол у стены, опрокинула его, а затем и в саму стену возле двери, уронила вешалку, и кинулась в противоположную сторону, и наткнулась на смотровой стол.
Об этот стол она ударилась уже сильно, даже завалилась на бок, но почти сразу поднялась. И опять. Металась по кабинету, стараясь найти выход. Билась в стены. В стол. Снова в стены. И, наконец, ударилась в дверь.
Дверь со звоном распахнулась. Герда вышла в коридор. Стало тихо. Разом замолчали все, я услышал, как грохнулся о кафельный пол чей-то телефон.
Герда понюхала воздух и исчезла.
–Слава богу,– сказала со своего шкафа ветеринарша.– Не, пора отсюда уходить…
Я оторвался от подоконника.
Я прошел через разгромленный кабинет, толкнул успевшую закрыться дверь. В приемной сидела девочка. Не знаю, с каким животным, на коленях она держала картонную коробку из-под чайника, в коробке этой что-то недовольно шебуршалось.
Девочка была перепугана.
–Она туда,– сказала девочка.– Она убежала. На улицу.
И показала пальцем вдоль коридора.
Сам бы мог догадаться – мебель кое-где была сдвинута. Дверь, ведущая на улицу, была распахнута, в тамбур врывался горячий воздух и пыль, и в этой пыли на полу отпечатались лапы.
Я вышел из ветклиники. Герды не было видно. Мимо по дороге катились тяжелые пустые лесовозы, они выли как волы и громыхали цепями, как рабочие слоны, слева, метрах в трехстах оранжевый экскаватор копал траншею, все. Герда исчезла. Растворилась, ушла в землю, в воздух и в воду луж, в дорожный гул, сонный ветер, в мать-и-мачеху, растущую вдоль канав. Возникла из страшного майского полдня, ушла в жаркое утро июня. Именно так тогда я и подумал.
Посмотрел по сторонам и двинулся направо, вдоль забора, вдоль канавы. Дрожали руки.
Забор был длинным, тянулся и тянулся, так что мне даже начало казаться, что я буду идти вдоль него всю жизнь. Потом я устал и сел на бетонные блоки, сваленные вдоль забора. Сидел, смотрел на машины, сидел, смотрел.
Хорошо ведь сидеть и смотреть.
Глава 20Центавры
–Рома, Воронеж, дээмбэ восемьдесят два.
Колдобина.
–Кустанай – столица мира!
Ухаб.
Колдобина лучше. Колдобина быстрая и неожиданная, как капкан, только зубы успевают щелкнуть, только язык успеваешь от укуса прибрать. Ухаб долгий, мучительный, когда автобус въезжает в ухаб, в кишках все выкручивается, время замедляется, и голос Альки звучит зловеще, точно она зачитывает не надписи на стенках и спинках сидений, а сборник шаманских камланий.
–Кустанай – дыра. Белгород – король. Ракитин был здесь.
«Ракитин был здесь» снабжен небольшой, но атмосферной миниатюрой – виселица, протяжная петля, а в ней человечек, видимо, непосредственно Ракитин, все это на фоне разбитого и простреленного сердца. Видимо, несчастная любовь. Красиво. Емко.
–Ракитин был здесь.
Ухаб.
–Никита был здесь,– повторяла Алька трагическим голосом.– Никита был здесь… Никита… был… здесь… Хочу «Яву»…
–Аглая, прекрати, пожалуйста, у меня голова болит,– железным голосом попросила Аделина.
–«Князи по грязи верхом на «КамАЗе», вот смех! Какое мне дело до вас до всех?»
Это, кажется, почти хокку, видимо, уже из современного творчества. Читает Алька правильно, актуально, в театральный кружок не зря записана.
–Аглая,– строго притопнула Аделина.– Прекрати.
Алька, само собой, не терпит, когда ее называют полным именем.
–«Вова плюс Катя равно любовь»,– упрямо продолжила она.– «Сырдарья… Чужбинкин – свин, Гоша, Москва, дээмбэ восемьдесят пять».
Аделина ущипнула Альку за бок. Крепко, она из лука стреляет, пальцы у нее о-го-го, орехи давит, как Джеки Чан в молодости. Теперь у Альки будет синяк. И вообще это больно, меня, пока я не стал большим, Аделина тоже щипала. Щипнет и радуется, а у меня потом две недели синяк, и еще две желтяк. Старшая сестра – лучница – не подарок, уж поверьте. Целеустремленность, натиск, жесткость – вот ТТХ моей старшей сестры.
–«Эй Си Ди Си – короли,– упрямо прошептала Алька.– Гавпосад – собаки злые. Выпуск восемьдесят девять. Валя, я тебя люблю. Ктулху видит тебя. Макаронный монстр придет за тобой».
Про Ктулху и Макаронного монстра в автобусе, конечно, не написано, это Алька выдумывала. Автобус стар. Судя по надписям, еще из восьмидесятых, тогда про Ктулху знали лишь избранные, под строгой распиской о невыезде. Оранжевый «пазик», похожий на батон, я таких раньше в городе и не видел, а тут вот водятся, оказывается. Кстати, ничего такой раньше у автобусов дизайн был, стильный, сейчас они гораздо хуже выглядят.
–Ставь, старуха, самовар, будем слушать «Мановар»,– изрекла Алька.
–Ты ведешь себя как маленькая,– сказала Аделина терпеливо.– Ты еще вывески начни вслух читать. И надписи в туалетах фотографировать.
–Ну и буду!– огрызнулась Алька.– Ракитин был здесь.
Она секунду помолчала, а потом сказала:
–Моя сестра Ада, восстала из ада, сломала мизинец, какая засада.
Аделина ущипнула Альку еще раз.
Алька не заплакала, стерпела. Через год она собирается на тайский бокс, поэтому учится переносить боль стойко, только глазами сверкнула.
И Аделина тоже сверкнула. Она злится из-за того, что мы на автобусе поехали. Сама Лина хотела на такси, но такси мы не дождались. Вот и едем.
Алька любит автобусы. Трамваи, троллейбусы, электрички, особенно маршрутки. Потому что она в них не ездит. Почти не ездит, редко, раз в два года, а в маршрутке вообще ни разу, кажется. А ей хочется. Чтобы вокруг были люди, чтобы они смеялись, пели песни, чистили вареные яйца, скрипели зеленым луком, хрустели огурцами, чтобы ветер врывался в окна, а двигатель завывал в гору, а по салону метался вырвавшийся из корзинки поросенок…
Одним словом, чтобы как в кино. Алька вообще любит, чтобы в жизни все было как в хороших старых фильмах, а в них ведь никто не ездит на немецком минивэне, в них все больше на барже плывут с балалайкой, на крыше вагона с гармонью, а так, чтоб в минивэне со смартфоном…
Скука. Поэтому Алька так автобусу и обрадовалась – он соответствовал ее представлениям о правильном в жизни. Старый, полупустой, звонкий, с переводными картинками – цветы и девушки, с урчанием в двигателе, с кондукторшей с кожаной сумкой.
С пассажирами.
Напротив нас сидел мальчишка с удочкой и трехлитровой банкой, в банке покачивались серебристые караси, мальчишка надувал щеки, поглядывал на остальных пассажиров с превосходством бывалого рыболова.
Рядом с ним в обнимку с пластиковым ведром дремала большая тетенька, тетенька гудела губой, из ведра торчала молодая петрушка, и молодой фиолетовый базилик, и еще что-то красное, не знаю, что за растение, молодая марсианская трава, наверное.
А через проход дед с бородой, в тельняшке, борода широкая, как плотина, седая, а тельняшка с дырьями, как от пуль, Нептун такой, саженцы везет на дачу.
–Аделина-Аделина, почему же ты… дубина,– промурчала Алька.
После чего вытянула из кармана наушники и стала слушать «Blind Guardian». На повышенной громкости, чтобы Аделина помучилась, потому что Аделина весь этот металл не переносит, джаз уважает. А я не знаю, что люблю, мне и металлюги по вкусу, и джаз не совсем отвратителен, так и живу. А Алька джаз совсем не переносит, когда Аделина, бывало, в своей комнате заводила какого-нибудь Майлза Дэвиса, Алька немедленно отвечала массированным ударом «Арии», ну, или тех же «Анаболиков». А когда Аделина бежала ругаться, Алька ей из-за двери цитировала Михалкова и Маяковского, ну, что они думали про джаз и его почитателей, и вообще про всяких направо-налево буржуа.
Поэтому сейчас, заслышав «BG», Аделина презрительно поджала губы и стала глядеть в окно. А Алька, напротив, вся сосредоточилась на музыке, подыгрывала ей мимикой и в такт ритму пинала коленом переднее сиденье.
Ухаб, да еще, кажется, в глину влетели. Из-под колес брызнула грязь, залила стекла, мотор заревел, задок повело.
–Застряли,– с отвращением произнесла Аделина.– Вот.
Алька злорадно ухмыльнулась.
Автобус простонал, как надорвавшийся штангист. Под полом загудело, машина прокатилась метров десять и встала. Двигатель заглох.
–Сломались?!– стянув наушники, с восторгом спросила Алька.
–Кажется…
Запахло паленой резиной.
Сглазил. Подумал про автобус хорошо, а он и сломался. Не надо ни про кого думать хорошо, даже про автобус. Буду брать пример со старшей сестры, она всех подряд ненавидит, и в жизни ей, кажется, везет, вон, с Симбирцевым познакомилась в прошлом году в Альпах на горных лыжах.