С этого времени главным парфюмером Дома Guerlain стал Жак. Он всегда любил слоняться по лаборатории дяди и даже участвовал в разработке Jicky. Кто знает, может быть, именно он вдохновил Эме на создание чего-то нового? Похоже, они придумали свой аромат в четыре руки – или в два носа.
На деле Жак очень рано показал свое мастерство. В 1890 году, в возрасте шестнадцати лет, он придумал свой первый аромат, Ambre – восточную композицию, в которой гармонично обыграл сладость ванили смолами бензоина и лабданума. Эме даже не подозревал, что эти горячие чувственные и одновременно нежные запахи станут фирменным почерком Дома. Он разглядел в Жаке виртуоза, обладавшего исключительным природным обонянием. Год за годом он пытался передать ему свое мастерство, когда-то унаследованное от отца и развитое в течение жизни. Смена поколений произошла в 1895 году, когда вышел первый аромат, официально подписанный именем Жака. Le Jardin de mon curé был собран из его детских воспоминаний и действительно напоминал цветущий сад, наполненный запахами цветов и ароматных трав.
Когда Жак пришел на смену Эме, создавшему свой последний парфюм À Travers Champs в 1898 году, были подготовлены все предпосылки для блистательного будущего Дома Guerlain. Бергамот, лаванда, гвоздика, иланг-иланг, ландыш, фиалка, пряные и древесные ноты, сандал, пачули, бензоин и даже капля эфирного масла березы – для иллюзии присутствия в композиции запаха кожи… Создание формулы потребовало много времени. Самые тонкие ароматы неподвластны тем, кто нетерпелив.
Жак Герлен не мог скрыть своего восхищения, когда узнал, что Эме не растерял своего таланта. Он был готов принять на себя все его обязанности, следуя девизу, который передавался в семье из поколения в поколение: «Делайте хорошие продукты, улучшайте качество. В остальном имейте простые идеи и строго их выполняйте».
Жак Герлен никогда этого не забывал.
Часть третья. Жак
В тени прекрасных женщин
Кого нельзя назвать некомпетентными наследниками, как некоторых членов семьи, так это третье поколение мужчин рода Герлен, которые продолжили дело своих предшественников с энтузиазмом молодости, столь необходимым для роста и процветания фамильного бизнеса. Новое предприятие Герленов стало полным товариществом, включавшим Габриэля, Пьера и Жака, и носило громкое название «Производственное и коммерческое учреждение для изготовления и продажи парфюмерной продукции Guerlain». Они расположились в доме 19 по рю Лежандр. Головной офис семейного предприятия по-прежнему находился в Париже на улице Мира. Но там безраздельно царствовал дядюшка Габриэль, глава предприятия. Ему принадлежало право аренды магазинов и контор, не считая апартаментов на четвертом этаже. Два его сына, которые вложили в дело сумму в 20 000 франков, получали ежемесячную зарплату наравне с другими сотрудниками компании. На пороге своего 60-летия Габриэль, как некогда его отец, ощутил потребность отойти от дел. Он принял решение внести в статут предприятия новые поправки. Они были утверждены 23 апреля 1898 года и скреплены тремя подписями членов товарищества.
Отец вместе со своими двумя сыновьями разработали отличную стратегию, позволившую в 1902 году заключить договоры по сбыту, которые служили гарантом лояльности торговых представителей и содержали перечень приложений и оговорок, нацеленных на будущее[43].
Следуя заветам Пьер-Франсуа-Паскаля, который решил продавать свою продукцию в Париже исключительно в бутиках Guerlain, его потомки хотели обеспечить не только стабильные цены, но и наладить устойчивую сеть сбыта, чтобы оградить себя от параллельных продаж, – «серого рынка» – бича всех парфюмерных домов. Многочисленные парфюмерные базары процветали на парижских бульварах, и цены там были предельно низкими.
Пьер и Жак под видом «тайных покупателей» посещали эти клоаки и поняли, что, если ситуация продолжит развиваться в том же ключе, реализация их товара в Париже будет поставлена под удар. Они убедили отца в том, что продажа продукции в собственном парижском бутике может гарантировать избавление от этой угрозы. В то же время одного бутика на улице Мира было мало, поэтому необходимо открывать и другие магазины в столице. Габриэль, старый прожженный лис, усмотрел в этом прекрасные возможности и новые горизонты.
С помощью Пьера он управлял компанией, а Жаку, с учетом его способностей, было поручено самое важное, что есть в парфюмерном деле, – создание новых ароматов.
Молодой человек рано овладел этим искусством и больше не слушал советов дяди (еще до присоединения к фамильному делу он учился у Шарля Фриделя в его лаборатории органической химии в Сорбонне, где получил хорошее образование, позволившее ему раскрыть свой дар).
Жак был истинным сыном своего времени – эпохи автомобилей и аэропланов, импрессионизма и анархизма, дела Дрейфуса и Панамской аферы[44], времени Пастера и Мари Кюри.
Прекрасная эпоха на рубеже столетий, когда в легком вальсе кружились фантазии и мода. Во Франции «тихо» правили президенты Лубе и Фальер, царили мир и процветание. Париж стал блестящим центром искусств, мировой столицей авангарда. Умами владела вера в грядущий прогресс, и те, кто восхищался безумными, передовыми достижениями технических и социальных наук, создавали компании, которые уверенно смотрели в будущее.
«Золотой век безопасности» – так назвал Стефан Цвейг это счастливое беззаботное время.
Тем не менее волны прилива, которые унесут его в небытие, уже ощущались. Часть общества спешила насладиться жизнью, забыться в вихре удовольствий и гедонизма и оставить в прошлом тяжелое буржуазное беспокойство.
Жак понял дух этих новых тенденций, возможно, лучше других. Он решил, что духи должны теперь покорять новые рынки и новых клиентов.
С былыми проблемами гигиены и медицины покончено – отныне духи принадлежали исключительно миру эстетики. Удовольствие и веселье или ничто!
Несомненно, кто-то посчитал бы подобный подход ребячеством. Такой человек, как Макс Нордау, врач, социолог и один из основателей Всемирной сионистской организации, высмеивал эту тенденцию к гедонизму и чувственности. Он писал: «У человека обонятельный бугорок имеет полностью подчиненный характер, а лобная доля, скорее всего, является местом средоточия высоких интеллектуальных функций, включая язык, и она превалирует. Вследствие этих анатомических обстоятельств, которые находятся вне сферы нашего влияния, запах практически не участвует в процессе познания. Человек получает впечатления от внешнего мира не от носа, но главным образом через глаза и уши. Обонятельные ощущения обеспечивают только незначительный вклад в общую картину мира. Запахи, следовательно, могут лишь до некоторой степени и с существенными ограничениями пробуждать абстрактные понятия, то есть высшую умственную деятельность, и возбуждать сопутствующие эмоции… Для того чтобы вдохновить человека запахами на идеи и логические суждения и заставить его создать представление о мире и что-то изменить в своих действиях простой сменой духов, нужно удалить его лобную долю и пересадить ему обонятельную лопасть собаки. Но эти вещи, согласитесь, выше способности дураков к «пониманию», и они с фанатизмом проповедуют свои эстетические глупости».
К счастью, литература как вид искусства вступила в противоречие с этой концепцией и отвергла точку зрения Нордау. И по Прусту, и по Мопассану, вся жизнь буквально купается в духах: деревья и цветы, земля и вода, даже неживые предметы, из которых давно ушла жизнь, обладали таинственными ароматами – взять ли старую книгу с пожелтевшими страницами, выцветшее шелковое платье, забытые перчатки – все те вещи, которые несут на себе уловимый запах прошлого.
В своем романе «Сильна, как смерть», название которого навеяно известным стихом из «Песни Песней»[45], Мопассан ярко показал силу обонятельной памяти: «Сколько раз женское платье мимоходом навевало на него вместе с легкой струйкой духов ярчайшее воспоминание о событиях, давно изгладившихся из памяти! И на дне старых туалетных флаконов он тоже часто находил отзвуки своей прежней жизни, и все блуждающие запахи – запахи улиц, полей, домов, мебели, запахи приятные и дурные, теплые запахи летних вечеров, морозные запахи зимних вечеров – непременно воскрешали в нем какие-то далекие отголоски минувшего, словно эти ароматы, подобно благовониям, сохраняющим мумии, несли в себе умершие воспоминания забальзамированными».
Для Жака, чувствительного к литературе в стиле ар-нуво (модерн), эта сила была очевидна. Все ароматы имели притягательность «прустовской мадленки»[46], которая манила, вызывая из глубин души целый ряд обонятельных и вкусовых ощущений. Они могли воскресить прошлое или вернуть в настоящее, создать собственный мир вне времени и, по словам автора «По направлению к Свану»[47], сделать «превратности жизни неважными, бедствия – безобидными, а краткость бытия – иллюзорной».
Строки Марселя Пруста не могли не будить отклика в его сердце: «Но, когда от далекого прошлого ничего не осталось, когда живые существа перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти едва ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное здание воспоминанья».
Эта тема почти мистической связи духов и воспоминаний была очень важна для Жака. Он делал все, чтобы давнее эхо, легчайший отголосок, превратить в формулы, из которых, как из партитуры, рождались симфонии и настоящие оперы ароматов.