Все командиры военно-воздушных сил понимали, что теперь все зависит от последнего слова, которое скажет Гитлер. Сам Галланд не сомневался, что он утвердит и поддержит выводы и решения их совещания всем весом своей власти.
Наконец дверь кабинета фюрера открылась и Геринг, сопровождаемый адъютантом Гитлера, вышел. Но ни на кого не глядя и не говоря ни слова, он сразу прошествовал в соседнее помещение. Дожидавшиеся его генералы в изумлении смотрели друг на друга. Что случилось?
Через некоторое время Геринг вызвал к себе Галланда и генерала Дитриха Пельца, командующего бомбардировочной авиацией.
„Перед нами предстала ошеломляющая картина, — пишет Галланд, — совершенно сломленный Геринг. Он сидел за столом, уронив голову на руки, и стонал, сквозь стоны нечленораздельно прорывались какие-то слова. Некоторое время мы в смущении молча стояли, пока он наконец не взял себя в руки и не произнес, что мы стали свидетелями его глубочайшего отчаянья. Фюрер утратил в него веру. Все предложения, от которых он ожидал кардинального изменения ситуации с войной в воздухе, были отвергнуты: фюрер объявил, что люфтваффе слишком часто его разочаровывали, и о переходе от наступления к обороне в воздухе на западе не может быть и речи“.
Вот так. Геринг смотрел на них глазами, полными слез. Потом он сказал, что Гитлер дает люфтваффе последний шанс восстановить свой престиж — возобновить воздушные налеты на Англию, но на этот раз в более крупных масштабах.
„Теперь как и прежде, — написал Галланд, — девиз был — атаковать. Террору можно было противопоставить только контртеррор“.
Окончательно собой овладев, Геринг поднялся и расправил плечи. Он вытер слезы с глаз и, пристально и с некоторым вызовом глядя на своих воздушных генералов, сказал:
— Фюрер помог мне понять нашу ошибку. Фюрер всегда прав. Мы должны нанести нашему врагу на западе такие удары, чтобы он больше никогда не осмелился на такие рейды, как гамбургский. Генерал Пельц, я приказываю вам подготовить и возглавить воздушное наступление на Англию.
После этого рейхсмаршал поспешил в Роминтенскую Пустошь; чувствуя себя словно побитые собаки, разъехались и генералы. Фюрер сказал — и они должны подчиняться его приказам, даже если понимают, что это скажется весьма пагубным образом на ходе войны. (Как и следовало ожидать, вследствие нехватки самолетов результаты операции „Штейнбок“ — авианалеты на Англию — оказались незначительными.)
— Но почему, — спросила Эмма Геринг мужа в один из таких кризисных моментов, — ты это терпишь? Почему не уйдешь в отставку?
У Альберта Шпеера имелось для этого свое объяснение. „Пришло время, когда я должен был сказать фюреру, что не могу исполнять приказы, которые он начал отдавать, — рассказывал он впоследствии. — Я попросил у него отставку. Но он ее не принял и вместо этого предложил мне уйти в отпуск. Он просто не мог потерять лицо вследствие моей отставки. В еще большей степени это относилось и к Герингу. Геринг был еще очень популярен. Отставка Геринга означала бы пощечину Гитлеру, и он никогда бы не согласился на нее. Вместе с тем он не мог принять совет Геринга. Подобная ситуация всегда бывает трудной. Никто точно не представляет, как тут лучше поступить“.
Однако глубинная причина этого, видимо, на самом деле заключалась в верности, которая являлась основополагающим фактором политических взаимоотношений этих двух личностей. Она же служила источником власти самого Геринга. Именно этот фактор служил защитой Герингу от настойчивых требований его недоброжелательных критиков сместить его и заменить кем-то из числа более компетентных людей, ибо верность порождает верность. Гитлер не мог забыть заслуг Геринга в годы „борьбы“ и его последующих титанических усилий после 1933 года, направленных на осуществление амбиций Гитлера. Геринг, в свою очередь, хорошо понимал, что его политическое влияние и авторитет коренятся в особых отношениях с Гитлером. Эти отношения приняли форму не только политической, но и личной зависимости, и он находил в Гитлере и деловую и психологическую поддержку. „У меня нет совести, — говаривал Геринг, — моя совесть — Адольф Гитлер“. Начиная с 1943 года, когда их отношения значительно осложнились, Геринг стал с большим трудом переносить встречи с Гитлером. Офицеры его штаба не раз видели, как он выходил от фюрера в слезах, являя собой полный контраст с тем властным и грозным образом, в коем он представал перед своими подчиненными. В тех случаях, когда он считал, что Гитлер принял не самое правильное решение из возможных, он просто принимал его слово как закон. Гитлер был пророком, Геринг — приверженцем. Единственно, в чем он не подчинился, по словам Дильса, касалось запрета ему Гитлером верить в бога.
Со своей стороны, Гитлер видел в Геринге представителя нового поколения руководителей Германии. Он отзывался о Геринге как о „втором Вагнере“, как образце человека Ренессанса, с подобной же тягой к культуре, войне и политике. К манере Геринга пышно и ярко одеваться и соответствующим образом себя вести, шокировавшей чванливых и унылых чиновников и военных, Гитлер относился снисходительно именно потому, что он отличался от стандартных представителей высшего и среднего классов. Геринг с его поведением открывал пропасть и одновременно являлся своего рода перекидным мостом между нацистской элитой и теми, кого она хотела привести себе на замену; этаким живым напоминанием, что буржуазный образ жизни душит развитие Германии, тогда как нацистское движение освобождает германскую культуру, воссоединяет Германию с ее историей.
Гитлера восхищали в Геринге качества, которых он сам до некоторой степени был лишен, но которые, он считал, должны были отличать новое поколение немцев. „Рейхсмаршал прошел со мной сквозь годы кризисов, — заявил он своему окружению в 1944 году. — Во время кризиса он холоден как лед. В такие моменты не может быть лучшего советника, чем рейхсмаршал… Он жесток и холоден как лед… Лучшего и быть не может, лучшего просто невозможно отыскать“. Твердость Геринга, его героизм, его ураганная энергия и временами жестокость сделали его политической фигурой, которой Гитлер восхищался до самой войны. Ни за что ни про что он не назначил бы его своим преемником в 1939-м. Возможно, по этой же причине он закрывал глаза на его коррумпированность.
Возвращаясь к Альберту Шпееру, следует сказать, что он — это были уже последние недели войны — просто перестал подчиняться приказам Гитлера и вел собственную политику. Но Геринг так не мог поступить, не подчиниться фюреру было просто не в его природе. Он увиливал, медлил, чтобы избежать конфронтации, но отданная фюрером команда была по-прежнему для Геринга гласом божьим. Он дал свое слово служить ему, и у него даже при наступившем впоследствии окончательном разочаровании Гитлером не возникало мыслей нарушить его.
Но горячего желания служить ему сердцем и душой у Германа Геринга больше не было. Он не делал ничего пагубного для гитлеровского режима, но уже не слишком старался его поддерживать.
В последующие месяцы Герман Геринг не играл заметной роли в судьбе рейха, входящей в стадию сумерек. Подобно внезапно взвившейся ракете, он вдруг прочерчивал небосвод нацистского политического Олимпа, разбрасывая искры и производя громкий шум, чтобы потом опять исчезнуть на несколько недель. В день „Д“, 6 июня 1944 года, когда союзники высадились в Нормандии, Геринг охотился в Шорфхайде и не присутствовал в ставке фюрера во время его вспышки ярости, когда Гитлер, вопреки своим ожиданиям, узнал, что для отражения высадки имеется всего лишь 327 самолетов.
Теперь, встречая Адольфа Галланда или Эрхарда Мильха, он устраивал им яростные разносы. Галланду он постоянно твердил, что нынешние пилоты-истребители — просто сплошь неумехи и трусы, и в конце концов так разозлил молодого генерала, что тот сорвал с шеи Рыцарский крест и бросил его оземь. С Мильхом он теперь конфликтовал по поводу использования нового реактивного самолета „мессершмитт-262“. (Мильх, как и Галланд, хотел, чтобы эта машина выпускалась и использовалась как истребитель, как она и была первоначально задумана, для отражения воздушных атак союзников, Гитлер же и поддержавший его Геринг требовали модифицировать ее под бомбардировщик.) После одной особенно яростной стычки они почти перестали разговаривать друг с другом. Но при общении с другими офицерами Геринг не делал секрета из того, что он думал о своем заместителе.
— Кто такой Мильх? — сказал он как-то своему новому начальнику штаба генералу Вернеру Крейпе. — Просто „пук“, вырвавшийся из моей задницы. Сначала он хотел играть роль моего наследного принца, но потом возжелал стать моим узурпатором.
23 мая 1944 года Гитлер, узнав, что Мильх продолжает выпускать реактивные истребители, пришел в ярость и лишил его своего благоволения. Обрадованный Геринг этим сразу воспользовался и отнял у ненавистного заместителя все его полномочия. 27 мая руководство авиационной промышленностью перешло к Шпееру. Ожидалось, что Мильх подаст в отставку сам, но он этого не сделал, и 20 июня, в присутствии Гитлера, от него этого категорично потребовал Геринг. В результате Мильх подал прошение об уходе со всех занимаемых им постов, однако за ним все же была оставлена должность главного инспектора люфтваффе.
Иногда, словно вскидываясь ото сна, Геринг покидал Каринхалле или Бург-Фельденштейн и неожиданно появлялся в Нюрнберге, Дюссельдорфе или Бремене или каком-нибудь другом городе, который перед этим „посетило“ англо-американское бомбардировочное соединение. Галланд, Мильх, Шпеер, Геббельс и Гиммлер, все те, кто теперь испытывал к нему широкий диапазон чувств — от обиды и негодования до презрения, испытывали еще и досаду, отмечая, что среди широкой публики он так же популярен, как и прежде. Люди дружелюбно приветствовали его, хлопали по плечу, когда он проходил среди них, переживших бомбежку, и проявлял сочувствие. Однажды ночью Альберт Шпеер зашел в бомбоубежище во время налета и увидел толпу, сидевшую вокруг Германа Геринга.