[664], вечером 12 августа 1945 года Герман Геринг оказался в тюремной камере размерами 4 на 2 метра, с очень низким потолком, с железной полевой кроватью, на которой лежал старый матрац и несколько грязных простыней. Справа у двери находились убогий туалет и эмалированный умывальник. В центре камеры стояли шаткие стол и стул. В дальней стене почти под потолком было маленькое зарешеченное окно с плексигласом вместо стекла. Проделанное в двери на высоте человеческого роста окошко размером около 40 квадратных сантиметров давало возможность одновременно освещать камеру ночью, передавать пищу заключенному и следить за ним…
В камере напротив Альберт Шпеер также ознакомился со своим новым пристанищем. Он вспоминал: «Хотя все четыре этажа тюрьмы были заполнены, в ней царила странная тишина, которую лишь изредка нарушало хлопанье тяжелой двери, закрывавшейся после того, как очередного заключенного уводили на допрос. Напротив меня по ту сторону коридора Геринг ходил по камере из угла угол. Я с постоянными интервалами видел, как в окошке мелькала часть его массивного тела». Режим содержания Геринга и других заключенных был, что называется, спартанским: каждый день – длившийся несколько часов допрос, безвкусная военная еда[665], никаких контактов между заключенными, возможность отправить одно письмо в неделю, абсолютный минимум личных вещей, подержанное обмундирование со склада американской армии. И никаких ремней, подтяжек и шнурков, внезапные обыски камеры, два раза в неделю душ[666] и постоянный надзор, который осуществляли суровые солдаты 1-й американской пехотной дивизии.
Двадцать первого августа, поднявшись пешком на три этажа в зал для допросов, Геринг почувствовал нарушения сердечного ритма, вынудившие врача дать ему фенобарбитал и рекомендовать два дня постельного режима. После этого американский военный врач предупредил нового начальника тюрьмы полковника Бертона К. Эндрюса, что Герингу, ввиду опасности рецидива, требуется усиленно питаться и тридцать минут ежедневных гулять на свежем воздухе.
В течение двух последующих месяцев[667] бывший рейхсмаршал смирился с тюремной дисциплиной и беспокоился только о своей семье, от которой не получал писем. Двадцать второго октября он получил копию обвинительного заключения на немецком языке. Этот объемный документ содержал четыре основных пункта обвинения, выдвинутых против руководителей нацистского режима: заговор с целью развязывания агрессивной войны, преступления против мира, военные преступления, преступления против человечности. И все четыре касались Германа Геринга. Когда ему предложили выбрать себе защитника, он вначале подумал о своем бывшем личном адвокате Гансе Франке. Но поскольку бывший генерал-губернатор оккупированных польских территорий сам обвинялся по очень серьезным статьям, Геринг остановил свой выбор на докторе Отто Штамере, бойком и очень ловком семидесятилетнем адвокате из Киля.
Двадцать третьего октября, через три дня после прибытия в Нюрнберг, куда был направлен как тюремный психолог, капитан армии США Густав Гилберт начал встречаться с заключенными. Поскольку был единственным говорившим по-немецки посетителем, не считая священника и врача[668], Гилберт обнаружил, что большинство нацистов почувствовали облегчение, найдя в его лице внимательного собеседника после двух месяцев без общения. Попросив Геринга написать свое мнение о предъявленном ему обвинении на принадлежавшем ему, доктору, экземпляре обвинительного заключения, капитан Гилберт прочел: «Победители будут всегда судьями, а побежденные – обвиняемыми». Эта формула довольно точно характеризовала позицию бывшего рейхсмаршала, и она почти не изменилась за последующие двенадцать месяцев. Первые впечатления Гилберта о поведении и личности Германа Геринга оказались не менее интересными и тоже почти не изменились за это время. Тюремный психолог вспоминал: «Он хотел казаться веселым реалистом, который все поставил на карту и все проиграл, относясь к этому совершенно спокойно. Он полагал, что любое упоминание об его виновности адекватным образом отметалось его циничным отношением к “правосудию победителей”. Он приводил много аргументов в оправдание способов ведения войны, своего мнимого незнания о совершенных зверствах и обвинял союзников. Его чувство юмора всегда было направлено на то, чтобы создать впечатление о том, что человек с таким добрым нравом не мог осознанно вершить зло. Но ему не удавалось скрыть свой патологический эгоцентризм и свое неумение воспринимать что-то другое, кроме лести и восхваления его качеств вождя. При этом он открыто выражал свое презрение к другим нацистским руководителям».
Этот «диагноз» подтвердился 29 октября, когда Геринг узнал о том, что Роберт Лей, глава Трудового фронта, повесился в своей камере. «Это хорошо, что он мертв, – заявил он в разговоре с Гилбертом. – Я очень боялся за его поведение на суде. Лей всегда был таким рассеянным[669] и выступал с какими-то фантастическими, напыщенными, выспренними речами. […] В общем, я не очень удивлен. В нормальных условиях он спился бы до смерти». После чего столь же нелицеприятно отозвался о Риббентропе, Дёнице, Шахте, Шпеере, Штрейхере и фон Папене. Но в конце октября, узнав, что Эмма арестована[670], этот циничный болтун сразу сник. «Ведь когда согласился сдаться, я просил только об одном – чтобы мою семью защитили и отнеслись к ней должным образом», – пожаловался он майору Келли. Во всяком случае, после этого он тайно сообщил другим заключенным: «Они действуют как гестапо – мстят семьям».
Но очень скоро решимость в отстаивании своей позиции снова взяла верх: своему адвокату Геринг сказал, что не собирается оправдываться тем, что слепо следовал указаниям Гитлера. И что как второй человек режима возьмет на себя ответственность за все приказы, которые подписал. Психиатру Келли он заявил: «Этот суд – политическое дело с известным заранее концом, но я готов взять на себя ответственность. […] Я могу ответить за все, что сделал, но не желаю отвечать за то, чего не делал.
Однако судьями являются победители, и я знаю, что меня ждет. Сегодня я даже написал прощальное письмо жене».
Но это было лишь началом спектакля: Геринг, зная, что терять ему уже нечего и что в Нюрнберге будет много представителей прессы, предвкушал возможность произвести впечатление на своих соотечественников. Майору Келли по этому поводу он сказал следующее: «Да, я знаю, что меня повесят. И вы это знаете. Я к этому готов. Но я решил войти в историю Германии великим человеком. Пусть мне не удастся убедить суд, но, по крайней мере, я сумею убедить немецкий народ в том, что все, что делал, было во благо Великого немецкого рейха. Лет через пятьдесят или шестьдесят статуи Германа Геринга будут установлены по всей Германии, а небольшие бюсты появятся в каждом немецком доме».
Все, кто наблюдал за этим странным кандидатом на бессмертие, констатировали, что принудительное лишение наркотических средств подействовало на него благотворно[671], а его знакомые, оказавшиеся в тюрьме вместе с ним, говорили, что он напоминает им того Геринга, которого они знали в 1933 году. Когда 15 ноября доктор Гилберт провел определение «коэффициента умственных способностей» подсудимых, оказалось, что Геринг набрал 138 баллов![672] «Может быть, вам следовало бы стать ученым, а не политиком», – сказал ему удивленный Гилберт. «Может быть, – скромно согласился Геринг. И прибавил: – Я уверен, что достиг бы большего, чем другие, на любом поприще. Но судьбу предугадать невозможно: она зависит от множества мелочей. Например, совершенный пустяк помешал мне стать франкмасоном. У меня была назначена встреча с друзьями, с которыми мы в 1919 году собирались вступить в ложу франкмасонов. Но, когда я их ждал, мимо меня прошла красивая блондинка, и я последовал за ней. Так я и не стал франкмасоном. Если бы не увязался в тот день за той блондинкой, я не смог бы вступить в партию и не оказался бы сегодня тут».
Это так, но от судьбы не уйдешь, и 20 ноября 1945 года двадцать один обвиняемый в первый раз вошел в украшенный позолотой зал нюрнбергского здания суда присяжных[673]. Их усадили в два ряда на скамью подсудимых в глубине зала, позади них встали восемь солдат американской военной полиции в белых касках. Перед ними на специально отведенных местах уселись одетые в черные мантии немецкие адвокаты. Слева находились переводчики, справа – обвинители и их помощники[674]. Напротив обвиняемых сидели восемь судей во главе с лордом юстиции Лоренсом, который проводил заседания с королевской властностью и типично английской флегматичностью[675].
Сначала свергнутые нацистские вожди заслушали через наушники обвинительный акт, затем – выдвинутые против каждого из них обвинения. Переводчики синхронно переводили речи ораторов на немецкий, французский и русский языки. Тогда такая система перевода была в новинку, а следовать за выступающим порой бывало трудно: когда перед ним загоралась желтая лампочка, ему следовало говорить медленнее, когда загоралась красная лампочка, он должен был остановиться. Процесс занимал много времени, был довольно монотонным, так что Фриче записал в первый день, что после обеда «духота, искусственный свет и общая усталость вызывали у всех обвиняемых непреодолимое желание заснуть. Они один за другим начали дремать. […] Мы старались не храпеть. К счастью, журналисты, как и мы, тоже задремали, и нам удалось дождаться окончания этого дня без инцидентов».