[694], продолжал Боденшац, ни он сам, ни рейхсмаршал не знали, что там происходило. Складывалась весьма благоприятная для обвиняемого Геринга картина. Однако когда свидетеля принялся опрашивать обвинитель от США Джексон, Боденшац начал испытывать затруднения с ответами, давать противоречивые показания, приблизительные свидетельства, признаваться в неведении. А главное, стало ясно: если Геринг старался освобождать людей из концентрационных лагерей, значит, он прекрасно знал, что там творилось…
Следующим свидетелем выступил бывший генерал-фельдмаршал Мильх. У него было много причин опорочить своего бывшего начальника, но он этого не сделал[695]. На вопрос Штамера «Какова была позиция Геринга в отношении войны?» он ответил: «По моему мнению, он был против войны». А когда его допрашивал Руденко, сообщил, что 22 мая 1941 года в Фельденштейне во время обсуждения с Герингом решения Гитлера напасть на Россию рейхсмаршал сказал ему, что пытался переубедить Гитлера, но это оказалось невозможно. Мильх также заявил, что его начальник ничего не знал об экспериментах над людьми в Дахау и что он резко воспротивился казни союзных летчиков. «После того, как их сбили, они стали нашими товарищами», – процитировал Мильх Геринга. Бывший генерал-фельдмаршал также подтвердил, что информация о концентрационных лагерях строго охранялась и что за ее разглашение грозила смертная казнь. Отвечая на четкий вопрос обвинителя Джексона, он заявил, что все, включая Геринга, боялись гестапо. Наконец, Мильх в своей признательности дошел до того, что заявил, что он «ничего не знал о коллекции произведений искусства Геринга». Хотя это было наглой ложью.
Следующие свидетели защиты, адъютант Геринга Бернд фон Браухич и статс-секретарь министерства по четырехлетнему плану Пауль Кёрнер, пошли еще дальше: они охарактеризовали Геринга мирным и умеренным человеком, который вовсе не повинен в совершении тех преступлений, которые ему приписывает обвинение. Пили Кернер, верный приспешник, заявил, что сам он ничего не знал о концентрационных лагерях и о разграблении оккупированных территорий[696]. Его свидетельство выглядело настолько смешным, что ничем не помогло обвиняемому. Тем более что Джексон оборвал его.
«Джексон: Во время дознания в Оберзальцберге 4 октября вас допрашивал доктор Кемпнер из наших служб, не так ли?
Кернер: Да.
Джексон: В начале того допроса вы заявили, что не станете свидетельствовать против вашего бывшего шефа, рейхсмаршала Геринга, что считаете его великим человеком […], что он назначил вас на самый высокий пост в вашей жизни и что с вашей стороны было бы неблагодарностью и несправедливостью свидетельствовать против него. Именно так вы сказали?
Кёрнер: Да, примерно так я сказал.
Джексон: И так вы продолжаете считать и сегодня?
Кёрнер: Да.
Джексон: Вопросов больше нет»[697]. Для Германа Геринга 13 мая стало знаменательным днем: наконец-то он получил возможность сыграть главную роль, чего так долго ждал… Чтобы сделать эту роль еще более значимой, он пообещал товарищам по заключению взять всю ответственность на себя, чтобы максимально облегчить их участь. Тем утром капитан Гилберт навестил его в камере. «Он проявлял признаки сильной взволнованности, что было заметно по легкому дрожанию его рук и нервному тику лица, – вспоминал Гилберт. – Он начал репетировать свою роль великого мученика, словно готовился выйти на сцену в последнем акте.
– Я по-прежнему не признаю правомочность этого суда. Я мог бы сказать, как Мария Стюарт, что могу быть судим только судом пэров, – сказал он и усмехнулся.
– Хорошо, – ответил я ему, – но это, вероятно, подошло бы для эпохи королевского правления. А то, что теперь происходит здесь, является самой сутью цивилизованного мира.
– И все же то, что произошло в нашей стране, вас совершенно не касается. Если пять миллионов немцев погибли, то с этим должны разобраться сами немцы. Наши внутренние дела касаются только нас самих.
– Если захватническая война и массовые убийства никого не касаются и не являются преступлениями, которые следует карать, тогда остается лишь немедленно согласиться с уничтожением цивилизации.
Геринг пожал плечами: – В любом случае, то, что иностранный суд судит руководителей суверенной страны, – это уникальный в истории прецедент».
А после полудня 13 марта он предстал перед судом оскорбленным вельможей, талантливым актером и человеком, понимающим, что ему нечего терять. Его руки слегка дрожали, но говорил он твердо и вскоре обрел уверенность в себе. Отвечая на вопросы доктора Штамера, он представился, рассказал о заслугах своего отца, обрисовал начало своей карьеры, перечислил свои награды. Затем поведал об обстоятельствах встречи с Гитлером в начале ноября 1922 года, о своей роли в формировании отрядов СА, о своих скитаниях после провала Мюнхенского путча и, наконец, о том, как стал депутатом рейхстага от НСДАП. Все это было изложено с внешним спокойствием и даже трудно скрываемой гордостью, что не могло не удивить слушателей. Было понятно, что обвиняемый не стремится преуменьшить свою роль.
«Я должен сказать, что сделал все, что мог, для того, чтобы упрочить национал-социалистское движение и развить его, что я без устали работал над тем, чтобы национал-социализм пришел к власти. […] Я сделал все, чтобы обеспечить фюреру пост канцлера рейха, который он занял по праву. […]
Штамер: Какие должности вы занимали после прихода НСДАП к власти?
Геринг: Председатель рейхстага, коим я оставался до самого конца, в правительстве рейха я был вначале министром без портфеля и комиссаром рейха по делам авиации. В Пруссии я был министром внутренних дел, затем в апреле 1933 года стал еще и премьер-министром.
Штамер: Это вы, будучи министром внутренних дел Пруссии, создали гестапо и концентрационные лагеря?
Геринг: До нашего прихода к власти в Пруссии уже была политическая полиция. Так что изначально речь шла о создании отдела 1А, основная задача которого заключалась в наблюдении и борьбе с политическими противниками. Существовала опасность […] совершения революции коммунистами. Именно поэтому мне требовалась надежная политическая полиция […]. Мне пришлось усилить этот инструмент. Тайная государственная полиция была создана вначале в Пруссии, потому что моя власть в то время не распространялась на другие земли.
Штамер: А концентрационные лагеря?
Геринг: Я принял решение арестовать разом всех коммунистических активистов и лидеров. […] Речь шла о нескольких тысячах человек, потому что нужно было арестовать не только партийных активистов, но и тех, кто входил в Союз красных фронтовиков. Тюрем для них явно не хватало. […] Именно поэтому я решил, что на первое время следовало поместить всех этих людей в лагеря. […] В то время я официально заявил, что вначале возможны перегибы и что при этом неизбежно пострадают невиновные люди. Конечно, кое-где случились акты насилия и произошли убийства. Но эта свободная немецкая революция не шла ни в какое сравнение с кровавыми революциями, которые происходили в прошлом.
Штамер: Вы следили за тем, как обращались с узниками?
Геринг: Естественно […], потому что хотел привлечь некоторых из этих людей на нашу сторону и перевоспитать их.
Штамер: Приняли ли вы меры, когда узнали о перегибах?
Геринг: Я лично интересовался положением дел в концентрационных лагерях вплоть до весны 1934 года. В то время их в Пруссии было всего два или три. Свидетель Кёрнер уже упомянул о деле Тельмана, […] руководителя коммунистической партии. Теперь я уже не помню, кто рассказал мне о том, что Тельман был избит. Я велел доставить его ко мне и подробно его обо всем расспросил. Он сказал мне, что его били в ходе допроса, особенно в начале. На это […] я сказал Тельману, что очень об этом сожалею. Но потом прибавил: “Дорогой Тельман, если бы власть взяли вы, меня бы, конечно, не били – мне немедленно снесли бы голову”. И он с этим согласился[698]. После чего я сказал ему, чтобы в дальнейшем он напрямую сообщал мне о случаях плохого обращения с ним лично или с кем-то еще, если таковые будут иметь место. […] В то время я также оказал финансовую помощь семьям заключенных и могу это подтвердить».
Затем Геринг пояснил, при каких условиях он распорядился закрыть «дикие» лагеря, которые находились в ведении гауляйтера Померании Карпенштайна, а также приспешников Рёма, Хайнеса и Эрнста, «ликвидированных во время путча». Относительно концлагерей в Пруссии он сказал: «Можно опросить людей, помещенных в эти лагеря в 1933 году и в начале 1934 года, и узнать, что в те времена там не происходило ничего похожего на то, что началось позже». И его адвокат продолжил опрос.
«Штамер: После укрепления власти вы освободили большинство содержавшихся в лагерях лиц. Когда именно вы это сделали?
Геринг: Накануне нового, 1934 года я распорядился освободить наименее опасных заключенных. […] Речь шла примерно о 5000 человек. В ноябре 1934 года я выпустил на свободу еще 2000 заключенных. В то время, если не ошибаюсь, один лагерь был расформирован или, по-крайней мере, временно закрыт. Тогда никто не думал, что это дело будет рассматриваться каким-то международным трибуналом.
Штамер: Сколько времени вы руководили гестапо и управляли концентрационными лагерями, до какой конкретной даты?
Геринг: До начала 1934 года». Подсудимый не пояснил, каким образом ему удалось освободить 2000 заключенных из концентрационных лагерей в ноябре 1934 года, если он перестал руководить этими лагерями еще весной того же года. Но его адвокат уже перешел к другой теме.