Показания Геринга впечатлили его соседей по скамье подсудимых, включая тех, кто относился к нему наиболее враждебно. «Это Геринг былых времен, когда с ним еще можно было разговаривать», – заявил фон Папен. Шахт признал, что Геринг «сказал одну правду, за исключением того, когда попытался оправдаться в принятии антисемитских решений». И даже Шпеер согласился с тем, что бывший рейхсмаршал «произвел хорошее впечатление на большинство подсудимых и адвокатов». Но при этом возмутился тем, что «подобный трус старается выставить себя героем». Вечером того же дня Геринг, куря баварскую трубку, скромно признался Гилберту: «Да, было нелегко… И все пришлось говорить по памяти. Вы бы удивились, узнав, как мало я сделал заметок для себя».
Заседание возобновилось утром 15 марта. Доктор Штамер сначала расспросил своего клиента о причинах вторжения в Бельгию и Голландию. Геринг без раздумий ответил, что «были сомнения относительно их нейтралитета», и прибавил: «Мы получили достоверные сведения о том, что бельгийская армия сосредоточила все свои силы вдоль границы с Германией». Но потом он быстро перевел разговор на Францию, сказав, что там Сопротивление «совершило кровавые преступления», в то время как оккупационные силы способствовали развитию французского сельского хозяйства, «в частности помогая осваивать находившиеся под паром земли. Это была мало кому известная польза от оккупации немцами Франции…»
После полудня Герингу предложили высказаться относительно вторжения в Югославию, бомбардировок Варшавы, Ковентри и Роттердама. А затем Штамер спросил: «Какова была тогда ваша позиция по вопросу о наступлении на Россию?»
«Геринг: Я сам вначале был застигнут врасплох. […] Затем […] сказал фюреру следующее: настоятельно и убедительно прошу вас в ближайшее время не начинать войну с Россией. […] Я высказал Гитлеру свое сомнение в отношении войны с Россией не потому, что […] имел в виду соображения международного права или другие соображения, а потому, что […] исходил исключительно из политической и военной обстановки. […] Я сказал ему: “Мы в настоящее время ведем борьбу с одной из самых больших мировых держав – Британской империей. […] Я абсолютно убежден в том, что рано или поздно вторая большая мировая держава – Соединенные Штаты – выступит против нас. […] В этом случае мы будем воевать с двумя самыми крупными мировыми державами. А в результате конфликта, который может сейчас возникнуть с Россией, к ним присоединится еще и третья большая мировая держава. […] Мы останемся фактически одинокими перед лицом всего мира”. […] Кроме того, продолжал я, если начнется война с Россией, значительную часть нашей авиации, больше половины, если не две трети, придется перевести на Восток. И тогда воздушная война против Великобритании быстро закончится. А все понесенные до этого потери окажутся напрасными. […] Еще более важным аргументом в пользу отсрочки наступления на Россию я считал то, что привлечение для этого огромных сил вынудит отложить разработанный мною план нападения на Гибралтар и на Суэц […], а также приостановить дальнейшее продвижение в направлении Касабланки и Дакара».
Когда был задан вопрос относительно «Зеленой папки», объемистого документа, содержавшего директивы по беспощадной экономической эксплуатации захваченных российских территорий, Геринг не смутился. Вначале он сказал, что если изъять из контекста несколько фраз, то может создаться ложное представление о сути дела. А потом принялся вещать: «Если вы начали войну против какой-либо страны и захватили ее экономику, то совершенно естественно, что вы станете поддерживать эту экономику лишь в той мере, в какой она обеспечит ваши стратегические интересы. Это само собой разумеется. […] Наши изъятия из российской экономики после завоевания восточных территорий казались нам естественными мерами. […] Так же действовала Россия, когда она оккупировала немецкие территории. Разница состоит в том, что мы не стали демонтировать до последней гайки и до последнего болта и увозить к себе все русские заводы, как это делается в настоящее время»[702].
Отвечая на обвинения в том, что вермахт обрек на голод российское население, обеспечивая собственное питание, Геринг заявил, что «войска не кормились за счет оккупированной страны, напротив, приходилось доставлять солдатам продукты питания из Германии, как и солому и овес для лошадей». А затем добавил: «Кстати, люди голодали и в Ленинграде. […] Но Ленинград был осажденной крепостью. А во всей истории войн я до сегодняшнего дня не нашел ни единого примера, когда осадившие крепость войска щедро кормили осажденных, чтобы те могли сопротивляться как можно дольше».
Допрос продолжался. «Штамер: Ограничивались ли осуществлявшиеся в России конфискации государственным имуществом или же затрагивали и частную собственность?
Геринг: Полагаю, что во время морозной зимы 1941/42 года немецкие солдаты вынуждены были кое-где отбирать у населения меховую обувь, валенки и козьи шкуры. Это вполне возможно, но что касается остального, там не было частной собственности, и следовательно, она не могла быть конфискована».
Адвокат перешел к еще более щекотливой теме.
«Штамер: Что значил для люфтваффе подземный рабочий лагерь “Дора”, о котором упомянул французский обвинитель?
Геринг: Я тут уже несколько раз слышу о лагере “Дора”. Конечно же я знал, что существовали подземные заводы около Нордхаузена, хотя сам там ни разу не бывал. Мне ничего неизвестно об условиях труда в этом лагере. Хотя описание их тяжести кажется мне преувеличенным[703]. […] Зато фактом является то, что я забирал из концентрационных лагерей заключенных, чтобы использовать их в авиационной промышленности. […] И сейчас, с учетом того, что теперь об этом знаю, мне кажется, что для них же было лучше работать и жить на авиационных заводах, чем в концентрационных лагерях. Само собой разумеется, им приходилось работать, к тому же в военной промышленности. Но то, что работа приводила к гибели людей, это для меня новость. Возможно, кое-где труд был изнуряющим. Но в моих интересах было заставить людей работать и что-то производить, а не расстреливать их».
Логика безупречная, но факты говорят о другом: рабочий лагерь «Дора» был филиалом концлагеря Бухенвальд и располагался в 6 километрах от Нордхаузена. Там на глубине 1500 метров в галереях и казематах тысячи политзаключенных работали день и ночь на производстве «Фау-1» и «Фау-2». Кислоты, выхлопные газы, пыль и пары аммиака подтачивали здоровье заключенных, а плохое обращение и усталость довершали дело: в лагере «Дора» погибли 36 000 человек[704].
Следует также упомянуть об одной из самых тяжелых статей обвинения.
«Штамер: В марте 1944 года 75 офицеров ВВС Великобритании бежали из концентрационного лагеря люфтваффе “Люфт III”. Пятьдесят из них после поимки были расстреляны службой безопасности. Не вы ли отдали приказ о расстреле, и если нет, то были ли вы осведомлены о том, что готовилось?
Геринг: Когда эти 75 из 80 офицеров британской авиации попытались бежать в третьей декаде марта, я был в отпуске, это можно проверить. О побеге я узнал через день или два после этого. […] Я пошел к Гиммлеру, который подтвердил факт расстрела, не назвав точное число расстрелянных. При этом он сказал, что получил приказ непосредственно от фюрера. […] Я лично поговорил об этом с фюрером и объяснил ему, почему считал этот приказ совершенно неправильным, а также то, как расстрел британских военнопленных мог отразиться на моих летчиках, участвующих в боях на Западе. Фюрер ответил мне довольно резко (тогда у нас уже были натянутые отношения), что воюющие против России летчики готовы к тому, что их убьют на месте в случае аварийной посадки. И что воюющие на Западе летчики не должны иметь привилегий в этом плане. На это я сказал, что здесь нет никакой связи».
Пусть так, но Геринг невольно проявил податливость своего характера и отсутствие душевной смелости, когда добавил: «После чего я велел своему начальнику штаба отправить в ОКВ мое требование вывести эти лагеря из нашего подчинения. Я не желал иметь дело с военнопленными, в случае если подобное повторится».
Мало того, этот Понтий Пилат современности попытался изобразить себя рыцарем, рассказав о своем постоянном неприятии официального снисходительного отношения к актам линчевания летчиков западных союзников[705], заметив потом, что, будучи «высшим юридическим лицом люфтваффе», он всегда отказывал в помиловании немецким летчикам, повинным в убийствах и изнасилованиях. И всегда щадил женщин, независимо от их вины. И закончил свою речь, как он сказал, словами Черчилля: «В борьбе не на жизнь, а на смерть нет места понятию “законность”»[706].
Шестнадцатого марта Геринг снова говорил, но на этот раз его опрашивали адвокаты других подсудимых. Отвечая на вопрос защитника Кейтеля доктора Нельте, он четко и обстоятельно обрисовал шефа ОКВ.
«Геринг: В случае возникновения конфликта между фюрером и мной или другими главнокомандующими, начальника штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами, если можно так выразиться, топтали ногами с обеих сторон. Он оказывался зажатым между личностями намного более сильными, чем он сам. […] Его работа, вне всякого сомнения, была трудной и неблагодарной. Я помню, как он однажды пришел ко мне и спросил, не мог ли я поспособствовать его отправке на фронт. Будучи генерал-фельдмаршалом, он выразил готовность командовать дивизией, лишь бы только сбежать из Берлина. […]
Нельте: […] Вы знали, что фельдмаршала Кейтеля часто упрекали в том, что он не мог отстоять свое мнение перед Гитлером?
Геринг: В этом его упрекали многие командующие группами армий и командующие армиями. Им это не составляло труда, потому что они находились вдали от фюрера. Мне известно, что после поражения многие генералы заявляли, что Кейтель был образцом послушания. На этот счет я могу сказать только одно: хотелось бы мне взглянуть на того, кто может сегодня похвастаться тем, что был непослушен»