Герман задумался. Он думал изо всех сил.
– Слабаков нет, – сказал он наконец.
Папа еще не ушел на работу, он пил кофе. Порезанный папин палец был упакован в пластырь, поэтому он держал чашку левой рукой и проливал кофе всякий раз, как поднимал ее.
Мама сварила яйца. Обычно это воскресное баловство, но Герман сразу увидел, в чем подвох. Рядом с тарелкой стояла большая бутылка рыбьего жира. Он зажмурился и сделал глоток, чтоб разом с этим покончить. На вкус как потные кеды вместе с плесневелой колбасой. Он передал бутылку папе, тот вопросительно глянул на маму, но приговор не смягчили и ему. Папа долго корчил страшные рожи, а потом выпил три чашки кофе, чтобы перебить гадкий вкус, и развел еще большее свинство.
Герман приступил к усекновению головы яйцу, но все не мог решиться стукнуть ножом по скорлупе. Это же как с яблоком. Ты никак не узнаешь, есть в яйце цыпленок или нет. А когда разобьешь яйцо, будет уже поздно. С яйца мысли Германа перескочили на учителя физкультуры, и желание есть пропало. Он отодвинул яйцо подальше. Но тут папа с хитрым видом взял его, зажал в руке и начал выделывать двумя руками кренделя вперед-назад, даже встал. Наконец показал руки: пусто. Конечно, они наградили его аплодисментами.
– Зовите меня Бернардо, – гордо объявил папа.
Он сел на свое место; раздался хруст, цвет папиного лица стремительно сменился на красный. Ни на кого не глядя, папа вскочил и шагнул к двери.
– С пластырем какие фокусы, – пробормотал он и поплелся в ванную, ссутулясь.
На стуле остался желтенький омлет.
Герман захохотал. Непонятно, откуда в нем взялся смех, но он был, он раздувался, как воздушный шарик, и рвался наружу. Герман уже не просто хохотал, а повизгивал, и мама тоже включилась, еще немного – и они свалятся от хохота под стол. Но тут появился папа в одних трусах. Он не смеялся. Вид у него был несчастный. Давясь смехом и хрюкая, мама пошла за ним в комнату – найти ему чистые брюки. А у Германа смех вдруг застрял в горле, встал поперек, как рыбья кость. Или это сердце выпрыгнуло из груди? Вот это уж совсем ни к чему. Зато цыпленка в яйце точно не было.
Вернулась мама, пряча руки за спиной.
– Герман, сегодня в зюйдвестке идти нельзя.
– Спорим?
– Послушай, там снег. Я достала твои теплые ботинки. И смотри, что связала.
Мама кинула ему шапку. Синюю, с огромным трехцветным помпоном. Помпонов такого размера Герман еще не видел. Он был больше щетки для пола и даже больше шевелюры Руби.
– Померишь?
Герман огляделся по сторонам, развязал узел, молниеносным движением скинул зюйдвестку и натянул шапку.
– Нормально?
– Вроде да, – ответил Герман. Его немного качало под пудовым помпоном.
На кухню заглянул папа, он снова натянул на лицо улыбочку.
– Пойдем вместе? О, вот это шапка! Сколько лет ты ее вязала, мамуся?
Мама ткнула его в живот, но ему это как слону дробина.
– Поосторожнее сегодня, – сказала она тихо.
Они побрели по снегу под снегом. Ботинки оставляли следы с прожилками.
Бутыля еще не поднял штору на окне. Он терпеть не может снег. За зиму он выходит из дому один раз, когда к Якобсену завозят рождественское пиво.
На папу сегодня напал приступ разговорчивости, хоть он шагал посредине тротуара.
– Мама всегда боится за меня зимой. Что я поскользнусь и упаду. А опасности никакой нет. Там же лестницы со всех сторон. Четыре лестницы, сваренные вместе. И я лезу как будто внутри стакана из лестниц. Ловко придумано. Скоро сам попробуешь. Прибегай как-нибудь после уроков, когда погода хорошая. Я разговаривал с бригадиром. Я не обязан спрашивать, но к слову пришлось. Давай договоримся на следующую неделю?
Идея отстоялась в голове Германа, и у него свело живот. Дурным голосом орала сигнализация, но папу это не останавливало.
– Я вообще-то пилотом должен был стать. Слышишь, Герман? Пилотом! Знаешь, что у меня с пилотами общего?
Герман выбрал ответ «Нет».
– Глубокое зрение.
– Глубокое зрение?
– Именно. Глубокое зрение. Оно не у всех есть, между прочим. Когда я из кабины своего крана смотрю вниз, я должен увидеть, что одна опора на три сантиметра выше остальных. А не увижу – все, кирдык с музыкой.
Они остановились на углу, дальше им в разные стороны. Герман рассматривал свои ботинки. Наверняка надо подняться выше, чтобы проверить глубину своего зрения.
Папа озирался по сторонам.
– Плохая видимость, – сказал он. – День вхолостую, похоже.
Они молчали, пинали комья снега, но не расходились. Якобсен-младший запарковал свой «Триумф» у магазина, какое-то время полировал его, потом приподнял шляпу в знак приветствия, отпер дверь и скрылся внутри.
– Пижон, – процедил папа сквозь зубы, – корчит из себя бог весть что, еще и волосы напомадил.
Он замолк и осторожно покосился на Германа сверху вниз. В магазине зажегся свет, в задней комнате завели пластинку с американской музыкой. Папа бросил взгляд на часы и долго прокашливался.
– Как думаешь, в этом году побьют мировой рекорд на десяти тысячах?
Герман молчал.
– Если хочешь знать мое мнение, Купперн[9] мог бы.
Герман вовсе не рвался узнать его мнение. Папа наподдал ногой по снегу.
– Ты вообще как, Герман?
– Не очень.
Они разошлись, но через несколько шагов, как всегда, обернулись. Сквозь густой снег едва было видно, и все равно они на всякий случай помахали друг дружке: пока-пока.
Герман выждал на пятачке перед школой, пока прозвенел звонок. Он уже успел пожалеть, что пришел, и подумывал развернуться и уйти домой. Но тут его окликнул голос из окна, и голос этот принадлежал завучу. С ним шутки плохи, он был ефрейтором и выиграл несколько среднего размера сражений.
– Эй ты! Да, в шапке. Марш в класс сию секунду!
За спиной завуча зазвонил телефон, он взял трубку, но не отходил от окна. Герман сорвался с места и с топотом понесся к входной двери.
Как обычно, он оказался последним. Как-то по радио он слышал – не то в утренней воскресной программе, не то в концерте по заявкам, – что последние станут первыми. До сих пор такого не случалось.
Повесив куртку на крючок, Герман тихо, без стука отворил дверь в класс. Боров уже успел повесить карту Норвегии, он стоял лицом к доске, и Герман тихо прокрался у него за спиной в свой ряд у окна. Но ботинки его при каждом шаге чмокали, будто слон жевал желе. Боров развернулся на сто восемьдесят градусов, на это у него ушло пару минут, и широко распахнул глаза.
– Стой! – скомандовал он.
Но Герман уже сел и даже залюбовался видом за окном. Белый все-таки очень странный цвет; по сути, он и не цвет вовсе. Тем не менее Герман мог рассмотреть тонкие маленькие хлопья, они висели в воздухе; наверно, Бог загорал на облаках под синим небом и обгорел слегка, вот у него кожа на плечах и облезает.
Боров вышел на середину класса и отер мел с пальцев.
– Смотрите-ка, Герман явился. Что же сегодня задержало тебя в пути? Надеюсь, на этот раз не лиса?
Смех полыхнул начиная с Гленна и прошелся по классу, как нож по мягкому маслу. Громче всех хохотала Руби.
Взмахом руки Боров остановил смех.
– Наверно, тебе на аллее Бюгдёй встретился задиристый белый медведь?
Герман не видел причин отвечать.
Боров схватил указку и начал раздуваться.
– Ты замерз?
– Нет. Спасибо за заботу.
– Замерз, я спросил?
– Нет, не беспокойтесь.
– Тогда будь добр – сними шапку.
Герман смотрел за окно. Похоже, скоро ему там минут сорок болтаться подвешенным за ухо.
– Не слышу, что ты сказал?
– Я ничего не говорил.
Боров в каком-то метре от него, он раздулся вдвое против обычного, и глаза выкатились. Германа давно занимал вопрос: видит ли Боров свои ботинки, когда стоит выпрямившись во весь рост? Одно ясно – глубоким зрением он похвалиться не может.
– Герман Фюлькт, сними шапку!
– Нет два раза.
Боров не верил своим ушам, он в смятении озирался по сторонам, кровь отлила от резко побледневшего лица. В классе стояла такая тишина, что было слышно, как дышит ежик на далеком Несоддене. Даже Руби обернулась, ее румянец горел вполнакала.
– Ты сказал «нет»? – негромко сказал Боров и наклонился вперед.
– Сказал.
– Упорствуешь?
Герман уже не помнил, с чего все началось и как дошло до того, что теперь на него надвигается широкомордая физия Борова с трясущимися губами, желтыми зубами и каплями пота на лбу. Кто виноват? Он только знал, что ему очень страшно и что все-таки не надо было идти сегодня в школу.
– Упорствуешь? – переспросил Боров.
Подойти еще ближе он, кажется, не мог.
– Если меня вывесить за окно за ухо, оно порвется, – прошептал Герман.
Боров крепко зажмурил один глаз и выронил указку. Потом он вцепился в помпон и потянул его изо всех сил. Герман двумя руками тянул шапку вниз и отчаянно тряс головой.
Посреди битвы распахнулась дверь, и вошел завуч. Боров отдернул руку с полной пригоршней ниток трех разных цветов. Все, кроме Германа, выстроились рядом с партами. Боров проложил себе дорогу к доске и встал рядом с завучем, но руки прятал за спиной.
Завуч пробежал глазами по классу, на минуту задержал взгляд на Германе и снова воззрился перед собой.
– Сегодняшняя тема – снежки. Сейчас, как вы знаете, снег липкий, и я хочу сказать следующее: один брошенный снежок означает нулевой урок в течение двух дней. Два снежка означают то же самое плюс оставление после уроков в один из дней. Три снежка – сообщение родителям и, возможно, исключение из школы на четыре дня в зависимости от места попадания снежка. Все поняли?
Все молчали – значит, поняли. Боров отер пот со лба и перехватил у завуча инициативу.
– Господин завуч, хочу обратить ваше внимание, что один ученик этого класса ведет себя в нарушение всех правил. Он попросту отказывается…
Завуч вернул себе инициативу: он взял Борова под руку, вывел в коридор и захлопнул дверь.