– Не помню.
– Тогда так и порешим. И больше не будем о кране.
– Ладно.
Но у папы в запасе идея получше.
– Зато мы можем сходить на рыбалку, на угря.
Герман подтянул одеяло поближе к лицу.
– Когда скажешь.
– Уговор.
Папа робко улыбнулся в мерцании глобуса и наклонился к Герману. Но тот уже спал.
Что-то пощекотало ему лицо. Сначала было даже приятно, Герман тихо захихикал сквозь сон. Но быстро стало совсем неприятно: в носу чешется, лоб зудит изнутри, в глотке вообще словно туча комаров. Сперва Герман отмахивался, не открывая глаз, а потом оглушительно чихнул, отчего занавеска взлетела вверх, глобус пришел в движение, а сам он проснулся. И в ту же секунду комнату залил свет из окна.
Герман сел в кровати и сразу увидел, как на пол тихо падают его волосы. Он зажмурился, потом осторожно ощупал голову – сначала одним пальцем, потом обеими руками – и нашел новую проплешину над вторым ухом и еще одну, чуть выше лба. Где моя шапка? – была его первая мысль. Где шапка?
За дверью раздались шаги, Герман сполз под одеяло. Мама приоткрыла дверь и заглянула в комнату.
– Герман? Ты тут?
– Здесь.
– Не посмотришь на меня?
– Шапка? – сказал он в ответ.
– Мне пришлось ее выстирать. Видишь ли, она была вся в пиве.
– Давай.
Шапка легла в протянутую руку Германа. Он натянул ее на голову и провел ладонями по одеялу, расправляя его.
– Ты ведь не простыл, нет, Герман?
– Нет.
– Все равно можешь в школу сегодня не ходить, если не хочешь. Времени уже девять, папа давно на работе.
– Повезло ему.
– Ты помнишь, что доктор говорил о шапке?
– Нет два раза.
Мама оглядела комнату и молча подобрала с пола клоки волос.
– Оставь! – крикнул Герман.
Мама подчинилась и так и застыла спиной к нему, потом все же обернулась.
– У тебя ночью еще волосы выпали?
Он снова натянул на голову одеяло.
– Никогда больше не буду пиво пить.
– Да, не стоит. Но к волосам оно отношения не имеет.
Мама присела на краешек кровати и просунула руку к нему под одеяло. Герман оттолкнул ее.
– Мы ничего не можем с этим поделать. Только призвать на помощь время.
– Время – это черепаха, – сказал Герман.
– Черепаха?
– Грызет салат и не помогает.
Мама надолго задумалась, потом медленно встала.
– Мне уже пора. Ты справишься сам, Герман?
– Иди себе.
– Там завтрак на кухне.
– Иди себе.
– Я могу остаться, если тебе хочется.
– Сам справлюсь.
– Конечно. Тогда договорились. Пока.
Она замялась в нерешительности.
– Пока?
– Пока.
И мама пошла своей дорогой, а та повела ее вниз по ступенькам и за угол в лавку Якобсена.
Герман выждал, пока мама водворится за прилавком и начнет взвешивать рыбные фрикадельки, и тогда только сунул ноги в тапочки и пошел обходить квартиру, раз никого в ней нет. Странно, но он не помнил, чтобы раньше оставался дома вот так один. Все казалось другим: комнаты стали просторнее, свет – резче, и пахло необычно – табаком и пылью. И еще полная тишина – ни радио, ни голосов, ни звона разбившейся тарелки. Может, он все-таки не один? Может, ангелы как раз сейчас и слетелись? Герман остановился посреди гостиной и огляделся. Хоть дедушка и говорит, что ангелы – народ приличный, все-таки не очень-то приятно, когда они играют с тобой в прятки в полной тишине. А если ангелы – шпионы и наушничают Богу? Герман громко заговорил, чтобы отделаться от них.
– Кто не спрятался, замри! Кто не спрятался, замри!
Прислушался – и точно: внизу в подъезде раздался громкий шум. Он встал у окна и стал ждать.
Вскоре из подъезда вышли двое мусорщиков с огромными лопатами за спиной.
– До свиданьица, – буркнул Герман.
И на цыпочках прокрался дальше, в родительскую спальню. На пороге остановился, огляделся, убедился, что никто его не видит, и вошел. Постель не застелена, одеяло съехало на пол, папина пижама в красную сыпь валяется поверх маминой в крапушку. Герман протянул руку – поправить их, но в последнюю секунду передумал.
В углу спальни стоит столик с трехстворчатым зеркалом, в нем видно себя со всех сторон, почти как у Пузыря в витрине, только поменьше. Герман смутился, но все-таки подошел еще на шаг ближе к зеркалу и замер. Хотелось дать деру, но он не смог. Зажмурился, сел перед зеркалом и опустил голову. Потом стянул шапку. Поднял глаза и сразу увидел себя анфас и в профиль слева и справа и закричал, а увидев свой крик, закричал еще громче. Волосы висели на голове клоками, проплешины вздулись, как белые вонючие мухоморы. Герман орал, пока не опрокинулся стул и сам он не грохнулся спиной об пол, но даже не почувствовал ушиба. Встал на четвереньки и пополз по квартире. В уши долбил чей-то плач; что это голосит он сам, Герман не сообразил. Нашел дверь своей комнаты, переполз внутрь, опустил шторы, выключил глобус и залез с головой под одеяло.
Он лежал в кромешной тьме, плач прекратился, со всех сторон он слышал только свой голос, как будто с ним разговаривало трехголовое зеркало.
– Ты урод, Герман! Урод! Ага, урод!
И темнота все кромешнее, все чернее от каждого нового «урод», «урод», «урод». Она сочится из глаз внутрь, расползается по телу, больно дерет и ранит, в ней осколки стекла, разбитых зеркал и глобусов, они достают до всего.
– Я урод! Я урод! Я урод!
Кончилось тем, что тьма поглотила Германа целиком, с кожей и волосами… ну остатками их.
И тогда прорезался лучик света, и еще один голос вмешался в разговор:
– Герман, ты прячешься под одеялом?
А следом еще один голос вдалеке:
– Он не съел завтрак!
Герман поплотнее подвернул под себя одеяло и крепко зажмурился.
– От нас можно не прятаться.
Кровать крякнула – мама присела на край. Герман сжал зубы: во рту тоже была лишь темнота и чернота, языку требовался фонарик, чтобы выговорить хоть слово.
– Герман, покажись, пожалуйста.
Мама потянула одеяло. Герман дернул на себя, темнота придала ему сил, и он выдрал одеяло у мамы из рук.
Папин голос где-то неподалеку:
– Я нашел его шапку в нашей спальне.
Папины шаги подошли к кровати и резко остановились.
Мамин голос:
– Дай мне.
Она подсунула шапку под одеяло.
– Герман, ты посмотрел на себя в зеркало?
Темнота разрывала рот.
– Уходите.
Мама ерзала на краешке, как будто на углях сидела.
– Угадай, что я купила вкусного на «Детский час»?
– Мне насрать.
– Герман?!
– Ну его в жопу.
– Герман Фюлькт?!
– Уйдите.
Не сразу, но все же он услышал тихие шаги вон из комнаты. Дверь закрылась бесшумно, как конверт. Герман нашарил в темноте шапку, сунул в нее голову и вылез из одеяльного укрытия. Включил глобус, и Америка осветила комнату. Прислушавшись, он различил бормотание радио, густой голос рассказывал о погоде. Герман скрутил наверх штору на окне; скоро улицу накроет такая же тьма, сыплет снег, вот-вот включатся фонари. Нет бы по всему городу перегорели лампочки, случилось затмение, звезды попадали в море, а луне бы надели черную повязку на глаз.
Снимая пижаму, Герман обнаружил, что штаны мокрые насквозь. Он зашвырнул их под кровать, вытерся одеялом, оделся. Вышел в коридор и стал надевать сапоги и куртку.
Теперь на переговоры выслали папу.
– Ты куда, Герман?
– Никуда.
– А это где?
– Да нигде.
Папа явно не знал, что на это ответить. Он такой высокий, что мог бы потереться макушкой о потолок.
– Ну а… как же «Детский час»?
– Да плевать ему на нас.
Герман стрелой слетел по лестнице и свернул из подъезда налево, чтобы его не было видно в окно.
Остановился он только на аллее Бюгдёй. Деревья вдоль нее растопырили руки и стояли как взвод огородных пугал. Окна Пузыря слабо светились, не иначе он сидит там один, выпроводив всех клиентов, и стрижет себя.
Герман перебежал к спортивному магазину на другой стороне и заглянул в окно. Ни велосипедов уже, ни футбольных мячей, одни коньки и мерцание лезвий. Герман натянул шапку поглубже на уши и представил себе голубой лед, одна рука заложена за спину, а второй он работает, и трибуны взрываются криками, когда он на выходе из последнего поворота вмазывает спурт, отрывается и финиширует по внешней дорожке в десяти метрах впереди преследователя на внутренней!
Со стороны Фрогнервейен до Германа докатился новый звук. Несколько голосов громко и фальшиво орали песню. Он успел юркнуть в подворотню и оттуда уже наблюдал, как Гленн, Бьёрнар и Карстен с воплями несутся по трамвайным рельсам. «В психушке есть дыра в заборе, в психушке есть дыра в заборе, в психушке есть дыра в заборе, теперь гуляем мы на воле!»
Герман дождался, пока они скрылись из глаз и от песни осталось лишь эхо между домами. В домах к тому времени задернули все шторы, и на них заплясали под музыку невидимого оркестра тени. Коротким путем он дошел до кинотеатра «Фрогнер». Перед входом стояла очередь, ждали семичасового сеанса. Герман принялся рассматривать афиши и едва не заорал опять. Зажмурился, но лучше не стало, наоборот, стало еще хуже, теперь голова была переполнена пугающими картинами. Я такой же урод, как этот звонарь из собора Парижской Богоматери, думал Герман. Он предпочел бы не видеть, но его тянуло смотреть и смотреть. У звонаря этого было подобие глаза, косая щель вместо рта, нос задран вверх, а голова до того огромная, что едва умещалась рядом с горбом. И волосы: жидкие, тонкие, висят клоками на шишкастой голове. Правда, на одной из картинок есть еще прекрасная девушка, она такая красавица, что почти невидима; так вот, горбатый звонарь обнимает красавицу, а она, кажется, ничего против не имеет.
Герман долго рассматривал эту картинку, а потом встал в очередь. Но на входе тяжелая рука опустилась перед ним и преградила путь. Герман поднял глаза и увидел того старика, что вешал афишу, только теперь на нем была форма с пуговицами и лампасами.