– А ты куда собрался?
– В кино, – ответил Герман.
– Сегодня взрослое кино.
– Неважно.
– Ты, что ли, с кем-нибудь?
– Нет, насколько я знаю.
Билетер начал терять терпение.
– И сколько, я должен поверить, тебе лет?
– Я мужчина в летах, – ответил Герман – и был выдворен из очереди.
Он остался один у входа в кинотеатр. Дверь закрыли, и в зале зазвучали фанфары. Герман решил напоследок еще раз рассмотреть звонаря на афише, но тут краем глаза заметил шаткую фигуру, что тащилась к кино от трамвайной остановки. Он узнал ее с одного взгляда: Муравьиха. Она торопилась изо всех сил, но все ее силы – это немного. К тому же муравьи сегодня, похоже, злые и кусачие: она резко дергалась из стороны в сторону всем телом, а голова опасно болталась.
– Еще не началось! – крикнул Герман. – Реклама идет!
Непонятно, услышала она или нет. Как бы то ни было, она решила побежать, запуталась в своих невозможных ногах, грохнулась, снова повисла на костылях и давай отчаянно выписывать кренделя – и успела! В последнюю секунду, но успела.
У дверей она на миг задержала взгляд на Германе, странный взгляд, как будто у них общая тайна, а потом ее впустили внутрь, и за стеной в синей темноте зала зазвонил колокол собора.
Дома Герман обнаружил на своей кровати чистую пижаму в красную крапинку. Пододеяльник и простыню ему перестелили. Пахло свежей стиркой и ветром. Герман заглянул под кровать – мокрые штаны исчезли.
Он достал гербарий, вытащил из ящика клей и наклеил все волосы, которые сумел припрятать. Самому маленькому волоску досталась отдельная страница. Внизу он написал карандашом большими буквами: «Булавовидные волосы. Найдены на голове Германа Фюлькта».
Герман вошел на кухню. Ранец сложен, шапка натянута на уши – он готов.
– Я пойду в школу.
Родители переглянулись, потом мама сказала:
– Сегодня воскресенье.
Не ожидавший такого подвоха Герман тут только заметил на столе яйца, тосты и заварочный чайник.
– Школа, значит, закрыта, – он стянул с плеч ранец.
Зато у папы настроение отменное, он уже настрогал кучу бутербродов.
– Сегодня идем на рыбалку за угрем. А, Герман, что скажешь?
– У-у, – ответил Герман.
– Возьмем угря на Рождество, здорового, жирного. Отличный закусон будет, да?
Мама посмотрела на Германа, Герман посмотрел в окно. Он должен был сразу увидеть, что сегодня воскресенье, другие дни не бывают такого цвета. Воскресенье серое-серое, как псалмы в концерте по заявкам.
– А может, он не хочет идти на рыбалку?
Папа посмотрел на маму с удивлением.
– Не хочет? Герман, ты ведь, конечно, хочешь, правда?
Герман старательно посмотрел папе прямо в глаза.
– Ну да.
– Мне кажется, он больше хочет сходить со мной к дедушке.
– Ты слышала, что он сказал? Потом, мне нужна помощь, угрей же надо до дома дотащить. Герман, сколько тебе ломтей?
– Половину одного.
Всю дорогу до набережной папа продолжал смеяться, от хохота рюкзак у него на спине подпрыгивал и издавал приятные звуки: в нем лежал огромный гвоздь и две полые жестянки, обмотанные леской и с крючками внутри.
– Половину одного! Мелкого ты калибра, Герман!
Герман молчал, потому что идти вровень с папой – непростая работа. На один папин шаг ему приходится делать четыре. Улицы печальны и все ведут не туда, утро воскресенья – самое одинокое и тоскливое время, это день, когда Бог проспал все на свете и забыл включить земную сутолоку. На улице кроме папы с Германом только какие-то темные медленные тени, они бредут в свои церкви, чтобы завести Богу будильники, тогда он проснется, разгонит облака, зажжет солнце и настроит новых планов, желательно бы лучше прежних.
– Сейчас познакомишься с двумя моими приятелями. Бяша и Вяша наверняка там. Бяша, между прочим, в пятьдесят девятом поймал исполинский экземпляр, размером с анаконду, представляешь? Он снял с него кожу и на другой год сделал из нее палатку. Честное слово! – Папа остановился и с беспокойством взглянул на Германа. – Сейчас я присочинил немного.
Однако на набережной у «Фреда Ульсена» никого не оказалось. Темные волны медленно накатывали на опоры мостков. С краю была пришвартована старая грузовая шхуна, ее качало, и ветер извлекал скрипучее клацанье из ржавого троса.
Папа огляделся.
– Значит, они попозже придут, Бяша с Вяшей. Это нам повезло, займем лучшие места!
Из клоаки начали спускать канализацию. Папа достал две коробочки и показал, как с ними обращаться. Он трижды взмахнул леской над головой, как ковбой лассо, и забросил; крючок описал красивую дугу, чмокнул по воде и ушел в глубину прямиком к угрям.
Когда подошла очередь кидать Герману, крючок зацепился за ящики на другой стороне дороги.
– Хорошая длина замаха. Давай-ка еще разок, теперь в воду.
Герман снова раскрутил леску, папа сосчитал до трех и крикнул:
– Бросай!
Герман раскрыл ладонь, и крючок упал в воду.
– Подтрави! Отлично лег!
Они вдвоем уселись на краю мостков и стали смотреть на воду. Ничего не происходило. Герман был этому даже рад. Ну а вдруг какой-нибудь угорь только что проплыл мимо Дюнского маяка? Может, он несколько лет плыл, чтобы забраться в такую даль, и теперь приближается где-то в темной толще воды к крючку Германа, выбрав из всех крючков в семи морях именно его? Нет, только не это.
– Запомни, Герман, когда тебе надо снять с угря кожу, ты делаешь надрез по шее, крепко хватаешь его за голову и стягиваешь кожу, вроде как сосиску чистишь. И всё – кидаешь в кастрюлю. А лишних мы потом запечем с картошкой и сыром.
Папа отмотал еще лески и отставил коробочку.
– Что-то я голоден как зверь. Не хочешь по бутербродику?
– Я не голодный.
– А половинку?
Папа опять, конечно, посмеялся, потом развернул пакет, долго вытирал руки о штаны и, наконец, принялся жевать.
– Ты сегодня два пальца в глотку совал? – спросил Герман.
– Я?
Кусок хлеба с колбасой встал у папы поперек горла, и Герману пришлось долго колотить папу по спине, прежде чем бутерброд сдвинулся.
– Ой, еще б немного… – просипел папа, сплевывая в воду. – Спасибо.
Герман присел к банке, достал крючок и стал наматывать леску на большой палец. Папа раскурил сигарету и закрыл лицо облаком голубого дыма. Так они сидели, ветер поменялся и дул теперь в спину, потом разом во всех церквях зазвонили будильники колокольным звоном.
– Сегодня я пальцы в глотку не совал, – сказал папа, – нужды не было.
Они еще посидели молча, потом папа спросил:
– Клюет?
– Нет.
– И у меня нет.
Он вытянул леску и снова забросил ее.
– Странно, что Бяша с Вяшей все еще не объявились.
Говорил папа тихо. Герман несмело взглянул ему в лицо.
– Пап, а у тебя друзей много?
Папа отвернулся к фьорду; он был черный, гладкий, и в нем колыхалось неспокойное небо.
– Ты и мама. Бяша с Вяшей – просто знакомые. Может, они и не придут. Уже зима почти. Сезон кончился.
– Да, зима, – ответил Герман.
Вдруг его дернуло за палец. Леска натянулась, и Герман едва не плюхнулся в воду. По спине растекся холодок. Он думал об угре, который преодолел семь морей, чтобы угодить в запеканку с картошкой и сыром, о склизком угре в сточных водах клоаки, и ему было дурно от этих мыслей. Папа ничего не замечал, палец Германа держался на честном слове, еще секунда – и оторвется, но в это секунду Герман почти бессознательно успел сделать одно движение и даже успел подумать, не будут ли его мучить потом угрызения совести. Он изо всех сил прижал палец к краю жестянки, и леска порвалась с дребезжащим звуком, как лопается гитарная струна. Папа уже вскочил на ноги, Герман поднялся тоже.
– Я его почти подсек. А он леску перекусил…
Он показал жестянку.
– Перекусить такую леску?! – Папа почти кричал. – Это был кит какой-то! Я такого сроду не видал! Он ее откусил?
– Начало клевать, потянуло, и леска лопнула.
– Ничего себе!
– Да уж, ничего себе. Какой-то был огроменный.
– Ты его видел?
– Не успел.
– Герман, я должен съесть бутебродик!
Домой они шли без пропавшего крючка и с пустым рюкзаком. Сезон закончился.
Проходя мимо папиной стройки, оба сбавили ход. Кран свешивался из облаков и едва доставал до земли. Папа открыл было рот, но передумал. Герману тоже надо было кое-что сказать, но слова не шли наружу. Они с папой молча, думая каждый о своем, брели домой по улицам, которые пахли воскресными обедами и черным кофе.
У подъезда папа сказал:
– Слушай, Герман, это был настоящий гигант, тот Бяшин пятьдесят девятого года против него червяк.
Герман не хотел идти. Герман не хотел идти с мамой. Герман не хотел идти с мамой к Пузырю. Он вцепился в стул и отказался выходить из комнаты.
Мама стояла в дверях уже в пальто.
– Чего ты боишься? Ты ходил к Пузырю много раз.
– Я не буду носить парик.
– Мы только снимем мерки.
– Ага. Еще раз вы меня не обдурите.
Мама сделала два шага в комнату. Пуговицу она тем временем почти открутила.
– Герман, я никогда не пыталась нарочно тебя обмануть. Ты это знаешь. Пузырь просто посмотрит твою голову, чтобы сделать парик на случай, если он тебе понадобится.
Она вскинула глаза, и до нее вдруг дошло.
– Ты не хочешь снимать шапку поэтому? – тихо спросила она.
Герман кивнул и повесил голову.
– Послушай, Пузырь перевидал все на свете головы и волосы. Он видел волосы, которые растут внутрь головы, и женщин с бородой и усами.
– Незачет.
– Можем после него сходить в «Студента».
Герман наморщил лоб.
– И заказать банановый сплит. С вареньем из смородины и шоколадным соусом.
Герман молча слушал.
– И малиновый коктейль молочный.
Герман задумался.
– Ну если так… – сказал он наконец.
Всю дорогу вверх по Габельсгатен он полз, как будто смазал подметки клеем. Но как ни затягивал путь, а все-таки оказался в конце концов у парикмахерской. Странно, если вдуматься.