Пузырь уже поджидал в дверях. На нем был свежий и хрустящий белый халат, в нагрудном кармане блестели две расчески и ножницы, черные усики отсвечивали под носом. Он поклонился даже глубже, чем Якобсен-младший, потом медленно распрямился и поднял красное лицо.
– Сюда, пожалуйста!
Через зал, где спал сморившийся старичок, а пожилые дамы, всегда одни и те же, вязали кухонные прихватки, сидя под колпаками фенов, Пузырь провел их дальше, распахнул дверь, и они зашли в комнату. Здесь парикмахерское кресло стояло у стены, которая на самом деле не стена, а огромное зеркало.
– Прошу!
Пузырь закрыл за ними дверь, размял пальцы и несколько раз обошел вокруг Германа.
– Не хотим ли мы присесть?
– Вы первый.
Пузырь взглянул на маму, потом засмеялся. Положил руку Герману на плечо и выключил смех.
– Я имел в виду тебя.
– Не хочу смотреть в зеркало.
– Ты не хочешь смотреть в зеркало?
Пузырь опять обернулся к маме. Она сделала какие-то знаки руками, и парикмахер снова расплылся в широченной улыбке – усы едва не отлетели.
– Вот и отлично, сейчас мы просто повернем наш стульчик.
Откинув стопор, он развернул стул. Герман вскарабкался на сиденье, и Пузырь принялся давить на педаль, как будто ехал в гору на велосипеде. Потом ему пришлось приспустить Германа пониже, чтоб они оказались на одной высоте.
– Ну а теперь снимем шапочку.
– Вы вроде без шапки, – заметил Герман.
Пузырь покраснел, но это не особо бросалось в глаза, он с самого начала был довольно розовый. Усы беспокойно елозили под носом.
– Я говорил о твоей.
На всякий случай зажмурившись, Герман сорвал с себя шапку. Со всех сторон одышливо сопел Пузырь, его пальцы подобрались совсем близко.
– Как тебя сегодня стричь?
– У меня нет брата!
Герман открыл глаза, Пузырь свои опустил.
– Я сегодня глупости говорю, да?
– Да.
Долгая тишина. Мама сняла пальто и примостилась на стуле у входа. Ей явно было неуютно; она попыталась улыбнуться, но улыбка искривила рот.
– Пойду попью водички, – сказала она тихо.
Пузырь достал сантиметр, наклонился над Германом и давай крутить его голову во все стороны.
– Превосходно…
– Вообще ничего хорошего.
– Волосы кое-где выпали, да. Но голова потрясающей формы! Само совершенство. Как будто мастер делал. Я опять глупости говорю?
– Да.
Пузырь начал снимать мерки. От уха до уха, от лба до затылка, от виска до виска, от пробора до уха, объем прямой и косой… Каждую цифру он записывал в свою тетрадку, все время потел и мурлыкал себе под нос «Танго для двоих». Под конец он отрезал прядку и положил ее в прозрачный пакет.
Он был очень доволен, Пузырь.
– Все будет в лучшем виде. Никто ничего не заметит.
Герман натянул шапку, мама встала.
– Добавьте по сантиметру, – попросила она, – на вырост.
– Конечно. Но вообще-то он эластичный, прекрасно тянется.
Пузырь перевел взгляд на Германа.
– Тебе ж ведь не нужен буйволиный или бараний волос, верно? А у нас лучший европейский волос. Ты себя не узнаешь. В смысле – ты станешь краше прежнего. И тебе не надо будет ходить ко мне стричься. Что скажешь?
– Вас кто стрижет?
Пузырь спрятал ножницы в нагрудный карман.
– Матушка моя. Ей восемьдесят один, – тихо сказал он. – А с усами я сам управляюсь.
Он стал суетливо искать что-то в ящике.
– Сделать такой парик из натуральных волос – это не пять минут. Рассчитать все – целое искусство, уж простите. Парк Вигеланда тоже в один день не построишь. Но у вас и не горит пока. Волос тут пока хватит. Речь о декабре, я думаю.
Пузырь наконец нашел, что искал. Открыл коробку, отогнул тончайшую бумагу и гордо достал двумя руками скальп.
– Но пока ты будешь дожидаться своего европейского шедевра, вот тебе это!
Он торжественно вручил парик Герману, тот похожим движением передал его маме. У мамы сделался вид, будто ей сунули живого угря, и она не знает, как его прикончить. Но парик хоть не трепыхается, как рыба. Лежит себе тихо.
– Прямо из Кореи, – вещал Пузырь. – Как они говорят, синтетический. Очень практично и гораздо лучше, чем ничего.
Он быстро взглянул на Германа и провел большим пальцем по усам, отчего они из черных стали почти пшеничными. Пузырь вытер палец о фартук, и тот покрылся черными пятнышками.
Герман направился к выходу.
– А примерить? – воскликнул Пузырь.
Но Герман уже шагнул в дверь. Мама подхватила пальто, сунула в сумку скальп и кинулась следом.
– Только он жару плохо переносит! – крикнул вдогонку Пузырь и уселся в кресло, чтобы подкрасить усы.
Германа мама нашла под каштаном без каштанов; сквозь голые ветки он рассматривал облака, они сбивались в кучу, чтобы поддать еще снега.
– Ты не хочешь в «Студент»? – спросила мама.
– Оставим до лучших времен, – ответил Герман и стряхнул с шапки снег.
Мама покрепче сжала сумку и сказала так тихо, что к уху впору приставлять лестницу:
– Ты сердишься?
Герман трижды пнул дерево.
– Не знаю. Кажется, начинаю.
Вечером он примерил парик. Заперся в комнате, снял шапку и осторожно надел его на голову. Жмет в затылке и на лбу и чешется возле ушей. Но, возможно, так и задумано. Герман запустил в волосы руку, и его дернуло током. Осторожно прошелся взад-вперед, внимательно прислушался к себе. Очень странное чувство. Как будто бы от двери до окна ходит не он, Герман, а его брат, двоюродный, но у Германа братьев нет. Голова стала тяжелая и неудобная.
Почему-то Герман испугался, не изменится ли у него и голос заодно.
– Корея, – произнес он громко.
Вроде все по-старому.
Корея! Он отыскал ее на глобусе. Хм, неудивительно, что корейцы занимаются париками. Они на другой стороне Земли, народ там, понятно, ходит на головах.
Надо показаться родителям. Узнают ли они его?
Поначалу было непонятно, они только молча переглядывались.
– Тут Герман, – сказал он тихо.
Голос уже изменился и шипел, как радио с помехами. Может, он теперь заговорит вообще по-корейски?
Мама встала и подошла к нему.
– Знаешь, красиво. Очень красиво.
– Правда?
Включился папа.
– Очень красиво. Даже самому захотелось такой.
– Можешь взять поносить, – отозвался Герман. Настройки голоса немного исправились.
– Но лучше все же носить его не задом наперед.
Мама двумя руками взялась за парик и повернула его. Он сразу перестал давить на лоб, зато зачесался затылок.
– Ого, Герман, так ты вообще красавчик.
Папа говорил громко и трещал, как будто он тоже радио.
Герман несколько раз в быстром темпе обошел гостиную. Голова закружилась, он привалился к стене.
– Все в порядке, Герман? – спросила мама.
– Порядок. Но надо его объездить.
– Давай посмотрим в зеркало?
Герман замялся.
– Утро вечера мудренее.
Герман ждал в коридоре под дверью класса. Было холодно и тихо, пахло старыми бутербродами и сухими меловыми тряпками. Он читал природоведение и пытался представить, как выглядит корова изнутри и каким образом зеленая трава превращается в молоко со сливками. Красная и телемаркская породы коров, зубрил он.
Послышались шаги, эхо от них разлеталось во все стороны. Герман поднял глаза – это уборщица поднималась по лестнице. Она поставила ведро и швабру и оглядела его.
– Герман? Рано ты сегодня.
– Угу.
– А тебе можно входить в школу до звонка?
– Я никого не спрашивал.
– Умно́.
Уборщица широко улыбнулась, потом подхватила ведро со шваброй и пошла в другой конец коридора. Герман дважды обдумал свою мысль и побежал за ней.
– А вы не можете впустить меня в класс?
Она остановилась, оперлась на швабру и взглянула на него.
– Вот не знаю.
– Вы спрашивали?
В ответ она вытащила большую связку ключей и впустила его в класс.
– Теперь мы в расчете, Герман?
Он повернулся к ней.
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
Уборщица внезапно смутилась, выставила вперед нижнюю губу и сдула прядку со лба.
– Тебя разве не Германом зовут?
– Ну Германом. Все про меня говорят?
– Фанера сказал, как тебя зовут, – ответила она скороговоркой и быстро ушла.
Герман закрыл за собой дверь и сел на свое место в ряду у окна. Школьный двор был еще пуст, доска чернела как ночное небо, а на учительском столе лежала нераспечатанная пачка мела. И каждый ждал, когда его возьмут в оборот: тишина ждала шума, чернильница – перьев, ведра – мусора, и ожидание тянулось как сон или как обещание.
На парте Руби Герману примерещилось что-то странное. Он вытянул шею: на крышке была выцарапана буква «Г». Герман задумался. «Г»… Григ? Густав Вигеланд? Густав Ваза? Греция, Голландия, гамак, гантели, гетры, гастроном, грызун, гип-гип-ура… Герман успокоился, открыл тетрадку и стал писать, потому что сегодня он должен дать Борову отпор: «Корова глотает траву, не разжевав. Желудок коровы разделен на четыре сектора. Сперва пища попадает в большой мешок – рубец. Оттуда она попадает в сетку. Когда корова отдыхает, она отрыгивает содержимое сетки и пережевывает его. Теперь уже тщательно пережеванная пища попадает в книжку, а оттуда в сычуг».
Внезапно в класс вошел Боров. Увидев Германа, он страшно удивился, не зная, как реагировать, но Герман опередил его.
– Было не заперто, – сказал он и захлопнул тетрадку.
– Хорошо, что сегодня ты не опоздал. Так и нужно. Так и нужно.
И Боров тяжело опустился на стул за своим столом.
Прозвенел звонок, и в класс с шумом хлынул народ. Но увидев Германа, все разом замолчали и как паиньки расселись по местам без звука, ни один стул не скрипнул. Даже Гленн сегодня не скандалил, а Руби с озабоченным видом что-то выискивала в своем ранце. «Г», подумал Герман, это ведь гайка, гараж, глобус и гав-гав.
Боров с ходу принялся рисовать на доске коровий желудок. Рисовал он долго и медленно, а вышло что-то похожее на кривой крендель.