– Как называется эта часть?
Герман поднял руку, но Боров вызвал Гленна.
– Роц.
– Тоц. Садись, ума палата.
Герман покачал рукой и пошевелил пальцами, но Боров словно бы не замечал его.
– Бьёрнар?
– Сычун.
– Угу, карачун безмозглый. Карстен!
– Жур.
– Абажур.
Взгляд у Борова сделался печальный. Герман тянул руку и почти что встал со стула, но все напрасно. Боров вызвал Руби, она вышла к доске и вписала все нужные названия в правильные места. Герман бы справился с этим еще быстрее. Он опустил руку в ожидании следующего вопроса. И тут же снова поднял ее.
– Назови три породы коров.
Руби, не отходя от доски, сказала:
– Голландская, красная и телемаркская. У красной, единственной из всех, нет рогов.
– Молодец! – воскликнул Боров.
Еще трёндская порода, добавил Герман про себя, но немногие смогли это услышать.
Руби пошла на место, а Боров принялся рисовать рядом со всеми желудками коровы ее череп. И тут Герман почувствовал, что перегрелся. Его парта рядом с батареей, и он уже так поджарился, что голова скоро потечет, как эскимо на солнце. Затылок зудел, на висках кожа натянулась, мозги как будто набили шиповником и черным перцем.
Герман снял шапку.
Класс хором ахнул. Руби обернулась и зажала рот рукой, как будто подхватила падающую челюсть. Тишина превратилась в полное безмолвие, стало слышно, как на Валдресе снежинка опустилась на иголку сосны.
Боров обернулся, увидел парик и уронил мел на пол. Бабахнуло, будто бомба взорвалась. Боров беспомощно улыбнулся и остаток урока в бешеном темпе объяснял, в чем разница между овцой и козой.
Герман медленно натянул шапку обратно и уставился в окно. Он думал о том, что все перемелется. Странно, конечно, что у времени только один зуб, хотя лет ему должно быть много-премного и оно не знает отдыха от начала времен. Герман представил себе улыбочку времени – с одним гнилым зубом на весь рот. Неприятное зрелище.
Перемену Герман простоял один около выключенного фонтанчика с питьевой водой. Он чувствовал себя невидимкой: все смотрели мимо него, опускали глаза и обходили стороной. Никто не стягивал с него шапку, не дразнил, не изводил, хотя даже это было бы лучше, он мог бы защищаться и пугать их булавовидными волосами. А так ему и предъявить нечего.
Постепенно до него стало доходить, в чем тут дело. Им меня жалко, понял Герман. Это вообще конец.
Так прошел день. Все молчали как устрицы. Обходили его по большой дуге. Он спиной чувствовал: что-то происходит. Не видел, но понимал все яснее, что его жалкий вид вызывает жалость.
Даже Фанера, который против обыкновения явился на урок вовремя, о гербарии не заикнулся, не приставал, нового задания не дал. Герман маялся бездельем за своим столом и от скуки смастерил за урок три фигурки из картона и выбросил их в мусорку, когда прозвенел звонок.
Но окончательно ясно все стало на последнем уроке, на физкультуре. Яйцо сегодня сварили всмятку, он был мягче некуда, и у него тоже не нашлось ни одного вопроса к Герману, хотя тот не переоделся и не снял шапку. Яйцо залез на шведскую стенку и повис, держась одной рукой.
– Воля и пот и мышцы как сталь![13] – крикнул он. – Сегодня Покаянный день[14], дорогие мои. Поэтому я решил, что сегодня мы играем в вышибалы.
Никогда еще Яйцо не срывал таких громоподобных аплодисментов. Посередке зала поставили две скамейки, Бьёрнара с Гленном определили в капитаны, они должны были набрать себе команду. Начал Гленн, и вот тут Герман понял, что в их жалости – его спасение.
Гленн обвел глазами зал, дрогнул и – невиданное дело! – покраснел. Глядя в сторону, он ткнул пальцем:
– Герман.
Команды встали друг напротив друга, разделенные скамейкой. Яйцо кинул Бьёрнару мяч, снова залез на шведскую стенку и прокричал:
– Кидаем только двумя руками из-за головы! Запрещено целиться в лицо и другие выступающие части тела. Понятно?!
Он дал свисток, перешел на половину команды Бьёрнара, и игра началась. Гленн запулил мяч прямо в живот Карстену, Бьёрнар в ответ впечатал мяч точно в центр Гленновых шорт, а дальше уже вышибали одного за одним, и все они переходили за черту. Герман бегал зигзагами и уворачивался, но никто в него не целился, он снова был невидимкой. С таким же успехом он мог бы стоять столбом в центре, и мячи пролетали бы мимо, не попадая в него.
Наконец в игре остались только Герман и Яйцо. Физкультурник подошел к лавке, поднял мяч; он еще даже не замахнулся, но Герману было ясно, что сейчас Яйцо нарочно промажет. Мяч упал на пол перед Германом, хотя он стоял не шелохнувшись. Гленн подкатил ему мяч, Герман поднял его и медленно пошел к Яйцу. Тот делал много странных телодвижений, стоя на месте. Герман прицелился и вложил всю силу в бросок; гулкое эхо прокатилось по залу, когда мяч угодил точно в лицо.
– Отличный бросок, – просипел Яйцо и, шатаясь, побрел вдоль шведской стенки.
Герман понял в эту же секунду, что проиграл, хотя и выиграл.
Класс затопал, загалдел. Герман повернулся к ним спиной, схватил в раздевалке куртку и кинулся вверх по лестнице, но его перехватил Боров.
– Как раз тебя я искал, – сказал Боров.
– Теперь нашли, – ответил Герман и попытался пройти дальше.
Боров остановил его, выставив вперед один палец.
– Звонка еще не было. Пойди сюда.
– Опять?
Они пересекли школьный двор, зашли во второй корпус, поднялись в класс. Боров запер дверь и сел за парту. Ему было тесно, как слону в детской коляске. И вид у него был очень грустный.
– Я никогда не вывешивал никого за ухо за окно, Герман, – сказал он. – Это всё выдумки.
– Рубец.
– Прости, не понял?
– Сетка и сычуг.
Боров улыбнулся.
– Один придумает ерунду, другой в нее поверит – и пошло. Ты ведь не веришь в эти сказки, а, Герман?
– Красная, телемаркская, голландская и трёндская.
– Отлично.
– Корова дает нам молоко и шкуру.
– Я вот что хотел сказать…
– Из молока мы получаем сливки, масло, сыр и брынзу.
– Отлично, Герман. Ты хорошо выучил урок.
– Теперь вы меня видите?
Уши Борова покраснели, они шевелились, будто две камбалы.
– Я вижу тебя, Герман. Еще бы. Конечно.
– У овцы тело круглой формы и тонкие ноги, коза поджарая, у козла бородка, их всех мы употребляем в пищу.
– Ты прочитал больше, чем было задано. Так и делай, молодец. Я что хотел сказать, Герман. У меня для тебя кое-что есть.
Боров полез в карман, и Герман не сразу понял, что он оттуда вынул. Это был помпон, который Боров сорвал с его шапки.
– Мама наверняка сумеет пришить его на место.
– Нет.
Боров выглядел уязвленным и сбитым с толку.
– Нет? Не выдумывай, пожалуйста; конечно же, сумеет.
– Нет. Можете его выбросить.
Боров положил помпон на парту. Лицо у него стало скорбное.
– То есть ты его брать не хочешь?
– Нет. Сами пользуйтесь.
Зазвенел звонок, и Герман пошел к дверям.
Боров встал, обеими руками поддерживая живот, хотя у него и так двойные подтяжки на брюках.
– Но ты не веришь в ту историю?
Не хочу оставаться здесь ни секунды, подумал Герман.
– Нет и нет два раза.
Он промчался по коридору и выскочил на школьный двор, уже совершенно пустой, как будто все сломя голову бросились врассыпную от Германа Фюлькта, боясь подхватить болячку. Но нет, дело не в этом. Теперь он понял. Понял все. Они подстроили его победу, а это хуже проигрыша. Они смотрят на него с жалостью, поэтому угодничают и подыгрывают – или сбегают. Герман подумал, что, может, и незачем было доходить до сути, но теперь поздно, что понято, то понято.
Кто-то свистнул. Герман оглянулся и увидел у дальних ворот Руби, она стояла и махала ему. От удивления Герман запнулся и шагнул в снег. Выпрямился. Руби все еще махала. Он не шевелился; ее подача, как говорится. И точно, она пошла в его сторону – рыжие волосы, наушники, розовый ранец. «Г», подумал Герман, как Галапагосы. Как грива. Ни с того ни с сего он показал ей язык, вернее, язык сам вывалился наружу и вытянулся в ее сторону. Руби взглянула на него с удивленной полуулыбкой, две ямочки украсили щеки, потом остановилась и уперла взгляд в его язык, больше она не улыбалась. Герман крутанулся на каблуках и побежал к другим воротам. Здесь он сбавил ход, выдохнул и оглянулся через плечо. Руби не пошла за ним, ее розовый ранец мелькнул и скрылся за поворотом. Герман поплелся по Брискебювейен, изредка проверяя, не идет ли за ним Руби, но ее нет, и непонятно, хорошо ли это.
Герман толкнул дверь и почувствовал затхлый, чуть тошнотворный дух. Часы пробили три раза. Он вошел в гостиную; дедушка на своем посту, спит. Подушка почти не примялась. Герман не захотел его будить и сел на стул около кровати. Снял шапку и стал думать, есть у деда сегодня время или нет.
Тут он заметил, что фотография упала со стены, и поднял ее. На снимке, сделанном много лет назад на Несоддене, бабушка стоит у яблони, укрывшись под зонтиком, хотя светит солнце.
– Жизнь – шнурок.
Герман убрал фотографию и подвинул стул к кровати.
– Жизнь – шнурок, – повторил дед и открыл глаза. – Боюсь, Герман, сегодня я с вами тоже на лыжах не пойду.
Они посмеялись вдвоем, потом прилетел ангел, и Герман подумал, что хорошо бы что-нибудь сказать.
– Ты видишь разницу? – спросил он.
Дедушка повернул голову в нужную сторону.
– Разницу? Ты прислал мне двойника?
– Нет. Я – это я.
– Приятно слышать. Ты – это ты.
– Дедушка – это дедушка.
– За это я головой ручаюсь. Герман – это Герман. По-моему, шоколад еще остался.
Он нашарил плитку, но разломать не смог. Герман пришел на помощь. И каждый стал сосать свою половинку.
– Ты любил бабушку? – спросил Герман.
– Как баран.