Дедушка долго глотал кусок, задумавшись.
– Не просто как баран. Знаешь, как я ее встретил?
Нет, Герман никогда не слышал.
– Я завязал шнурок на ботинке.
– Шнурок?
– Именно. Я собрался на Несодден, но на Ратушной площади у меня оборвался шнурок на правом ботинке. Это был май двадцатого года. Пришлось мне шнурок завязать. Поэтому я упустил свой пароход в десять тридцать пять. Так что поплыл следующим, на час позже. Кстати, это был «Фласкебекк», он затонул в сорок девятом, но все спаслись. Отломишь мне еще кусочек?
Герман отломил, потом подождал, пока шоколад размягчится у дедушки во рту.
– Ну вот, и на борту «Фласкебекка», на палубе, я встретил Эльзу Марию Луизу, которая потом стала твоей бабушкой. Сама она жила в Ниттедале, а в городе была в тот день проездом, навещала подругу. Она вышла в Несоддтангене, но я ее из виду больше не выпускал. Вот такие дела, Герман. Не лопни у меня шнурок, не сидел бы ты здесь. Шнурок до сих пор цел, а ботинок пропал.
– А кто был Эвен Нухх, дедушка?
– Как ты говоришь? Эвен Нухх?
– Ну которого бабушка не хотела иметь мужем? Когда ты пил пиво?
Морщинка опоясала дедушкину голову. Потом он заулыбался.
– Евнух, они зовутся евнухи. Это такие мужчины, у которых волосы никогда не выпадают. А девчонкам это не особо нравится.
– Не нравится?
– Нет. Девчонки любят лысых.
– Правда?
– Знаешь, на что клюнула Эльза Мария Луиза тогда на палубе «Фласкебекка»? На мою голову, ага.
Герман задумался.
– А папа, что ли, евнух?
Дедушка начал уставать.
– Папа не евнух. Это он давно доказал.
– Как доказал?
– Мама его выбрала. А ты доказательство. Стыд и позор и очень жалко, что бабушка умерла до твоего рождения. Ты знаешь, как она погибла? Она споткнулась о водосток, когда мы бежали через Ратушную площадь в субботу в сорок девятом году, мы опаздывали на пароход. Бог – тот еще юморист.
– Думаешь? – спросил Герман.
Дедушка вздохнул.
– Вообще-то нет. Кстати, я рассказывал тебе, как сверзился со стремянки с кисточками в обеих руках?
– Вроде да.
– Я должен был привести дом в порядок к приезду Эльзы Марии Луизы. А она должна была приехать в тот самый день. Одна краска была белая, а другая – черная. Я сделался похож на зебру. А это была не такая краска, что смывается быстро. Но думаешь, я из-за этого не пошел ее встречать на причал? Хо, еще чего! Я нес ее по трапу на руках. И Эльза Мария Луиза приняла меня таким, какой я был.
Дедушка прикрыл глаза и задремал. Лицо его снова стало гладким и прозрачным. Герман долго сидел и смотрел на него. Он не был уверен, что стоит сделать то, что он задумал, но все-таки сделал это. Стянул с себя парик (тот прилип, и отдирать его было больно, как пластырь), потом осторожно положил его дедушке на голову. Получилось так себе. Похоже на лежалый блин в полосочку. Или на коровью лепеху с щетиной. Или на крышку от кастрюли, утыканную иголками. Герман забрал парик и затолкал его на дно ранца, надел шапку. Потом вложил бабушкину фотографию в дедушкину синюшную руку.
Уже у двери Герман услышал какой-то шорох. Он обернулся к кровати и увидел, что дедушка положил на фотографию обе руки, чтобы никто не отнял.
Герман сидел в ванне, стиснув зубы, и прижимал к глазам мокрую тряпку. Мама выдавливала ему на голову тягучую жижу, похожую на клей, и аккуратно втирала ее в пока уцелевшие волосы. В гостиной всхлипывало радио на чужом языке, а мама тем временем взбивала пену, и она сочилась Герману на лицо.
– Шампунь, – объяснила мама.
– Не сказал бы, – возразил Герман.
Мама рассмеялась.
– Купила его у Пузыря. Нежнее уже ничего нет. Но знаешь, из чего он сделан? Гидроксид калия, селен, бура и карбонат калия. Ты такое слышал, Герман?
– Редко.
Пахла жижа почти как мама перед субботним выходом с папой, когда они потом возвращаются поздно, а в воскресенье за завтраком лиц на них еще нет.
– Задраить все люки!
Мама включила душ и смыла пену. Герман снял тряпку и увидел флакон на бортике ванны.
– Шампунь детский, – прочитал он.
Мама накрыла ему голову полотенцем.
– Все моются детским. Клифф Ричард, Пэт Бун, Элвис[15].
– Правда? И Купперн тоже?
– Конечно. Дальше сам справишься?
– Ага.
Мама ушла, и Герман решил воспользоваться случаем. Он скатал полотенце, встал в ванне на цыпочки и повернулся к зеркалу. Рассмотреть удалось немного, но картина впечатляла. Большая часть черепа теперь была видна – как будто он пророс сквозь волосы. А то, что дедушка говорил о девушках и лысых, полная ерунда. Может, во времена горбатого парижского звонаря или Тутахтамона – в общем, до гибели «Фласкебекка» – так оно и было, а сейчас нет.
Герман закрутил на голове полотенце как тюрбан, добежал до своей комнаты, выключил свет и глобус, бросился на кровать и принялся молотить одеяло. Отмутузив его вволю, он набросился на подушку, потом перекинулся на пижаму. Он бился против целой рати совсем один.
Потом рядом присела мама. Герман лежал на животе; он задержал дыхание, но удалось ему это ненадолго: глаза выкатились как помидорины, в ушах колотил барабан. И он сдался; вытащил затычку и сдулся, как надувной матрас.
– Ужинать не будешь? – спросила мама тихо.
Герман не ответил.
– Папа сделал гору бутербродов.
Герман по-прежнему молчал.
– С огурчиком, ветчиной, майонезом…
В ответ ни звука.
Мама решила сменить тему.
– Хочешь – можешь пока не ложиться. Давай в карты сыграем?
– Обманщица.
– Я обманщица?
– Обманщица и врушка.
– Мы с тобой уже говорили об этом, Герман. Я не думала тебя обманывать. Не было у меня такого желания.
– Вы сказали, что парик красивый. А он просто говно с вареньем на резиночке!
Мама долго молчала. Думала.
– Герман, где парик?
– Не скажу.
– Ты его выкинул?
– Не скажу.
Мама уронила руки на колени и сцепила пальцы.
– Скоро будет готов твой парик, заказной. Он из настоящих волос, по мерке. В нем будет гораздо лучше.
– Я урод, – прошептал Герман в подушку.
Мама наклонилась к нему.
– Что ты сказал?
– Урод я! Урод!
– Герман, не говори так. Не бывает уродов.
– Значит, меня нет.
Мама смутилась, но потом осторожно положила руку ему на голову и бережно провела по поникшим кустикам волос. И Герману вспомнилось, что раньше она всегда делала так, когда у него отрастали волосы и пора было идти к парикмахеру. Ничего прекраснее он не знал: мама ерошит ему волосы, тянет, играя, челку и смеется. Герман зарылся лицом в подушку, мамина рука лежала на его голове, и было так тихо, что слышно даже, как папа жует на кухне батон. Внезапно добавился новый звук. Он шел с кровати, с подушки.
– Герман, ты плачешь…
– Еще чего.
– Ничего плохого, если поплачешь.
– Шампунь в глаз попал.
– Жжет?
– Немножко.
– Тогда хорошо бы поплакать, глаз промыть.
– Я не плачу. Все, иди.
Мама встала, открыла дверь, свет из коридора залил стену белым.
– Спокойной ночи! – крикнул папа.
– Спокойной ночи, – шепнула мама.
– Спокно.
Наконец мама закрыла за собой дверь. Темнота вернулась. Слезы вышли из берегов. Вода накрыла с головой, вокруг было темно, безмолвно и медленно. Там, под водой, он и заснул, упершись лбом в медузу, и во сне стал выгребать наверх, на поверхность. Прорвал тонкую блестящую пленку воды и сел. И увидел, что и в этом мире темно и одиноко.
Герман открыл шкаф, достал костюм, надел длинный черный плащ, маску, шляпу с широкими полями, всунул шпагу в шлевки пояса – он готов. Отомкнул дверь, прислушался; пролетел по коридору тише ветра и быстрее птицы. Съехал по перилам на первый этаж, выскользнул на задний двор, вскарабкался на забор и соскочил на ту сторону ловчее рыси. Если кто и собрался за ним в погоню, он их всех перехитрил.
Он стоял посреди Габельсгатен и рассматривал светящиеся кольца вокруг полной луны. Это к удаче. Но луну закрыли черные облака и густой снег, он падал и ложился на следы Германа. Все равно, он и так знал, куда идти.
Вывеска на кинотеатре давно выключена, названия фильмов исчезли. Прокравшись вдоль стены, Герман шпагой взломал дверь, из которой зрители выходят, и проник внутрь. Отлично! Он замер и прислушался: ни звука. Пошел вглубь по темному коридору, держа оружие наизготовку: если Монастарио нападет, то не застанет его врасплох. Впрочем, он наверняка спит сейчас, выпил будь здоров. А охрана думает, что никакой опасности и близко нет. Это они ошибаются. Вот еще одна дверь, Герман осторожно опустил ручку, подцепил створку шпагой, распахнул ее – и оказался в кинозале. Занавес на экране был задернут, настенные бра светили как факелы. Но в зале кто-то сидел. Мужчина в сером костюме. Положив ноги на кресло перед собой, он читал книгу. Герман подошел ближе – и узнал его. Это был Зорро, но в образе книжного червя дона Диего. Хитер, ничего не скажешь.
Герман сунул шпагу за пояс, сел рядом и тоже положил ноги на спинку кресла впереди.
– Что это значит? – спросил Зорро.
– Я подумал, тебе нужна помощь.
– О да, чтобы подгонять время. Пока ждешь продолжения, дни тянутся бесконечно. Эту книжку я скоро наизусть выучу.
– А что за книжка?
– Нашел вот тут. Некий Герман Вильденвей.
– Я тоже Герман.
– Дон Диего. Думаю, мне не сулит неприятностей признание, что еще я действую под именем Зорро.
– Я не разболтаю.
Дон Диего тяжело вздохнул.
– Хорошо хоть меня тут навещал звонарь из Нотр-Дам. Я ему даже помог в конце.
– У них с красавицей все кончилось хорошо?
– Да, кончилось все прекрасно. Так обычно и бывает. Хотя ему крепко досталось.
Они замолкли и просто смотрели на клетчатый занавес. Герман исподтишка разглядывал дона Диего. В жизни тот казался гораздо меньше, чем в кино; и еще он был бледен, как будто не гуляет, только сидит дома и читает умные книги. Герман даже пожалел, что вырядился в секретный костюм.