– А сам-то как? – выпалил он.
– Ну как… Время тянется порой бессмысленно. Торнадо стоит в конюшне, а от фокусов Бернардо я, честно говоря, подустал, все его трюки я видел тысячу раз, но он и не думает менять их. Впрочем, парень он отличный. Куда я без него?
– Я про кино спрашиваю, – сказал Герман. – Чем закончилось?
– Я сбежал из тюрьмы. Я ж тебе говорю, обычно все кончается хорошо. Когда это знаешь, на душе спокойнее. А вообще-то я сейчас другим занят.
– Но как ты выбрался?
– Один каменный блок в полу расшатался, я поддел его шпагой, вытащил и вставил в распор между стенами. Они остановились, не успев меня раздавить.
– Ловко! А та молодая дама?
– Разумеется, я освободил ее и препроводил в надлежащее место, по пути выиграв несколько опасных поединков.
Дон Диего ушел в себя, Герман решил его не дергать.
– Мне кажется, я влюбился в нее, Герман, – задумчиво произнес дон Диего. – Как дальше сложится – не знаю, и это меня мучает, да.
– Все наверняка закончится хорошо, Зорро. То есть дон Диего. Обычно всегда так бывает.
– Это ты мне очень кстати сказал. – Дон Диего положил руку Герману на плечо. – Хотел спросить: какая из моих историй тебе нравится больше всего?
– «Черный рыцарь» и «Маски сорваны» очень хороши. Но лучше всех «Двойник».
– Понимаю. А скажи, ты вот ходишь в моем костюме и с моим оружием, надеюсь, ты меня не позоришь?
Герман покраснел.
– Мне пришлось нарядиться, чтобы обмануть Монастарио.
– Ясно. А то полно развелось людей, которые пытаются выдать себя за меня, размениваются на разную идиотскую ерунду и порочат мое имя. Ты ведь не из таких?
– Нет-нет!
Дон Диего сунул книжку в карман и поднялся.
– Приятно было поговорить с тобой, но мне пора идти.
Одну вещь Герман все-таки должен сказать.
– Если ты сумел помочь звонарю из собора, может, ты и мне сумеешь помочь?
Дон Диего взглянул на него, в свете ламп его лицо с тонкими чертами казалось печальным.
– Нет, не могу. Тебе придется справиться самому. Сорри, Герман.
– Сорри, Зорро.
Дон Диего поднялся на сцену, вскинул руки в прощальном приветствии и исчез за занавесом.
В тот день, когда по всему городу зажгли рождественскую иллюминацию, вышив улицы двойным светящимся крестом, Герман зашел в лавку Якобсена. С порога втянул носом запах кофе из кофемолки, но он оказался не прекрасным, как обычно, а кислым, как от грязных носков и вонючей обуви. Германа это ничуть не удивило, ведь и все вокруг изменилось, начиная с него самого. Он натянул шапку пониже и встал перед прилавком. Из задней комнаты вышел Якобсен-младший, зачесал волосы красивой ровной волной, убрал расческу в нагрудный карман к шестнадцати шариковым ручкам и наклонился к Герману.
– Редкий гость. Где ты пропадал?
– В Адапазары.
Якобсен-младший поверил ему на слово, потому что слово покупателя – закон.
– Как там было с погодой?
– Жгучее солнце, мы прятались под зонтом.
Якобсену надоело болтать, и он улыбнулся с деланной вежливостью, как киногерой.
– Чего бы ты хотел?
– Два рождественских пива, пожалуйста.
– Два рождественских пива – и все?
– Деньги у меня есть.
– Не сомневаюсь. А для кого напитки, позволено мне будет спросить?
Так ведь уже спросил без всякого спроса.
Герман положил деньги на прилавок.
– Для Бутыли.
– Говоришь, два пива… Бутыле надо два пива? Всего? Не смеши мои ботинки. Что ты задумал?
– Никто ничего не задумывал.
Но Якобсен-младший тоже не думал смеяться. Он ушел в подсобку и привел маму.
Оглядев Германа с головы до ног, она откинула прилавок, пропуская его внутрь.
– Ты не пошел в школу?
– Взял отгул за прогул.
– Он говорит, ему надо два рождественских пива для Бутыли, – вмешался в разговор Якобсен-младший. – Не припомнят старожилы, чтобы в мирное время Бутыля хоть раз покупал всего две бутылки.
Мама перевела взгляд снова на Германа и помрачнела.
– Это правда?
– Чистая правда.
Она подошла к Герману, наклонилась и прошептала ему в ухо:
– Ты не собираешься опять мыть волосы пивом?
– Нет. Я задолжал Бутыле две бутылки.
Улыбнувшись, мама вставила по бутылке Герману в карманы.
– Поторапливайся. У Бутыли наверняка выдалась трудная зима.
Домой Герман припустил бегом, но, еще не толкнув дверь с табличкой «Йоран Францен», услышал из-за нее странные звуки. Бутыля вел разговор то ли сам с собой, то ли со Временем, но слов было не разобрать – видно, он перешел на свой шведский. Порой он вскрикивал, порой звенела разбитая бутылка. Герман долго пережидал, но попусту; тогда он вошел и увидел, что Бутыля лежит на полу и двумя руками роет ковер.
– Ты Время ищешь? – спросил Герман.
Бутыля даже не обернулся, он копал дальше в сторону стены. Внезапно он изменил направление и пополз вдоль плинтуса, отшвыривая с пути пустые бутылки.
– Она не могла далеко убежать. Хочешь, тоже поищу?
Бутыля встал и выкатил глаза. Таких огромных Герман вообще никогда ни у кого не видел, на него смотрели две грязные тарелки из-под запеканки.
– Стоять! – завопил Бутыля. – Ни с места!
Герман и так стоял в дверях и заходить пока не собирался.
– Кто в королевский розарий впершись? Ходу нет!
– Я рождественское пиво принес, – шепотом доложил Герман.
Бутыля отер пот со лба, топнул ногой и заявил:
– Не видишь – люди вкалывают!
Потом резко развернулся и пополз в обратную сторону, завывая как газонокосилка.
– На носу визита королевской семьи с Бельгии! Быстро все приведши к порядку! Прополоть. Подместь. Сграблить мусор. Надраить кажный камешек на дороге!
Столь же внезапно остановился, потряс перед носом руками и двинулся к Герману.
– И погнобить животину до конца! Слышь? Скребется, шебаршит, тарахтеет… Кто-кто? Мыша, змеи. Раки, крабь. Что скажет с них бельгийская фамилия? То-то! Прихлопнуть животину, чтоб не пикнувши. Я уж без числа животину тюкал, а все буянит, глянь!
Бутыля буравил Германа взглядом. Из глаз вывалились остатки запеканки, он нетвердо сделал шаг, другой. Волосы прилипли ко лбу, ноздри дрожали, в уголках рта выступила пена.
– Ты все-таки поставил мировой рекорд? – тихо спросил Герман.
Между тем с Бутылей творилось что-то неладное. Его била дрожь. Начиналась она с рук: на каждом пальце будто поджигали запал. Пробежав вверх по рукам, дрожь устремлялась вниз, в ноги. Казалось, Бутыля того гляди взорвется. Но нет, его не разнесло на кусочки – наоборот, он свалился на пол как мешок, беззвучно. И остался лежать.
Герман поставил бутылки у порога и попятился – и тут только увидел черепаху. Она лежала на спине рядом с секретером, среди пустых бутылок: лапы вывалились, морщинистая голова криво свесилась из панциря набок.
Тем же вечером скорая увезла Бутылю. Герман не отходил от окна, пока машина не уехала. А потом на улице стало тихо. Постучалась мама. Вошла и встала у Германа за спиной, положила ему руки на плечи. Он вцепился в шапку.
– Что с Бутылей сделают?
– Просушат, подлечат, мозги вправят.
– На веревках просушат?
– Да нет. Он пил слишком много, у него от спирта мозги размякли и набекрень съехали. Теперь их на место поставят. Ты испугался?
– Бутыля не опасный.
– Я тоже так думаю.
Герман обернулся к маме.
– Они похоронят его черепаху?
– Наверно.
– Он просто случайно на нее наступил.
– Я тоже так думаю.
– Не заметил и наступил. У Бутыли вечно темнотища.
Герман укрылся в своей комнате. Спать лег со светом. В темноте роится слишком много мыслей; даже когда горит лампа и светится глобус, мысли все равно лезут в голову, прокладывают свои муравьиные тропы через уши и ноздри и сооружают из вопросов целые муравейники. Как может время лечить все? Разве у него есть медсестра и белый халат? Почему тогда оно не вырвет себе зуб? Какого роста самый высокий карлик? Почему живот наедается быстрее глаз? Время идет внутри или снаружи? Или все-таки проходит мимо?
Волосы выпадали – каждую ночь, Герман уже привык, по утрам он вынимал их из шапки, складывал в гербарий и убирал в нижний ящик. В окошках рождественского календаря он каждое утро находил новую мелкую зверюшку, ни на что не пригодную. Иногда он думал: вот бы залезть внутрь окошка и затеряться в лесу, что позади оленей. Вся квартира пропахла рождественской выпечкой семи разных сортов, окна украсились красными звездами, и по воскресеньям зажигались и сгорали свечи адвента[16].
Ему все же пришлось сходить в школу на зачет за полугодие. И на этот раз он невидимкой себя не ощущал. Но все равно было не по себе. Теперь каждый предлагал понести его портфель, норовил отдать ему самый вкусный бутерброд из своего завтрака, придержать дверь, угостить лимонадом и поменяться марками, хотя марки Герман не собирал. Им теперь меня еще жальче, думал Герман. Им так меня жалко, что они заповеди вспомнили.
Сам он вел себя так, будто все вокруг стали невидимками, – проверенная тактика.
Одна только Руби повернулась к нему спиной и ушла в угол. Ну и ладно. Герман решил тоже ее не замечать.
Появился Боров и первым делом обратился с приветствием к Герману. Тот как раз заливал чернила в непроливайку и смотрел на нее, но обойти взглядом Борова не так-то просто. Он раздулся еще больше, заслоняет доску во всю ширину, а сейчас наверняка рождественских марципановых поросят вовсю лопает. Боров трижды предостерегающе постучал указкой по столу, хотя класс давно примолк, и стал читать текст для изложения. Все навострили уши, как радары. Герман поначалу не понял, нравится ли ему история. Но чем дальше читал Боров, тем яснее становилось, что ничуть не нравится. Потому что эта история не может быть правдой. Он решил насажать побольше ошибок и изменить конец.